архитектор с внешностью убийцы
архитектор с внешностью убийцы
менуэт досмотрит до конца
провожаем в бездну только слово
в нашем мире тленно только слово
денотаты к нам вернутся снова
слушает учительницу класс
к нам ещё вернутся денотаты
нам ещё напишут депутаты
разъяснятся стрелы и квадраты
и природа вновь полюбит нас
на отливе море пахнет илом
гаснут лица в сумраке унылом
гробовщик спешит к своим могилам
там теперь упырь на упыре
на отливе море пахнет мирром
янтарём отделан и сапфиром
пароход топорщится над миром
как пиджак на старом бунтаре
Рыба пила жигулёвское…
Рыба пила жигулёвское,
ряженку рыба пила.
Непоправимо московская,
добрая рыба была.
В скромной рабочей тужурочке
рыба гуляла одна.
Рыба пинала окурочки,
рыбу любила луна.
Рыба каталась в трамвайчике,
рыба глядела в окно.
Горный профессор Иванченко
с рыбой играл в домино.
Знали её Патриаршие,
чтила её ребятня.
Младшим талдычили старшие:
«Нам эта рыба – родня».
Рыба брала в кафетерии
с чаем сосиску и две.
Но объявили из мэрии:
«Рыбам не место в Москве».
Сунули рыбу в аквариум,
в крепкий стальной саркофаг,
стойкий ко всяким авариям
вплоть до ракетных атак.
Тычут в неё электродами,
клеммы на теле живом.
А по Москве рептилоиды
ходят в шмотье деловом.
К ночи на Бронную выгляну,
в яркой толпе фраеря.
Чудится, вижу я рыбину
в сизой тени фонаря.
Милая рыбонька, где же ты?
Всюду тебя узнаю.
В небе пиликают гаджеты,
ветер метёт чешую.
Здесь жил народный артист…
Здесь жил народный артист.
Умер в сорок девятом году.
Теперь здесь живёт общественный глист,
непривычный к тоске и труду.
То есть живёт в Лихтенштейне,
а здесь бывает наездами.
Но камера на кронштейне
зорко следит за подъездами.
Здесь открыли какие-то офисы,
а под ними – какие-то пабы.
Страшные до боли в гипофизе,
туда ходят дешёвые бабы.
Квартал просыпается в десять вечера,
когда возле барных стоек
пахнет распаренной человечиной
и дух моральный нестоек.
Но эта стремительная весна
тормозит свою пёструю ленту,
когда здесь гуляют он и она
в чёрных шляпах из секонд-хенда.
Она представляет его ковбоем
в прериях наук и искусств.
А он про плащ с кровавым подбоем
цитирует ей наизусть.
Они не заходят в бутик «Гуччи»,
в магазин золотой фигни.
Они знают, что в крайнем случае
выживут только они.
Камера их провожает глазом,
тревожно пищит сигнал,
как будто это нездешний разум
ворвался в мирный квартал.
И на лестницах восковые дети
беседуют чётко и громко,
хотя написано же: «Соседи,
не хлопайте крышкой гроба!»
Тут пекли из банкнот пироги,
из дерьма лепили хайтек,
но любовь пришла, чтоб списать долги
и разбить ярмо ипотек.
Сквозь караоке случайных встреч,
сквозь пластмассовую еду
любовь пришла убивать и жечь
и со всех взыскать по суду.
А когда подъезды сгорят до дна,
до последней дверной доски,
из пламени выйдут он и она
и поедут в свои Вешняки.
Человечек был без бороды…
Человечек был без бороды,
а смотри, идёт с какой лопатой.
Бес попутал, ангел перепрятал
и цирюльник стёр его следы.
Человечек взял и полысел,
а ходил когда-то с длинным хайром.
Попадался люберецким харям
и за две затяжки чуть не сел.
Человечек многого хотел,
как и полагается герою.
Засыпали верхнею юрою,
а наутро глядь, и нижний мел.
Добрые, как овен и телец,
в небе проплывают бронтозавры.
Человечек знал, что будет завтра,
но забыл и счастлив, наконец.
Летят по небу облака…
Летят по небу облака.
Не очень поздним вечерком
по краешку березняка
Роланд идёт с бурундуком.
Окрестность тонет в молоке,
и смотрят дачники с веранд:
с бурундуком на поводке
куда собрался наш Роланд?
Встают драконы на пути,
сулят волшебники недуг,
и он погиб, погиб почти —
но выручает бурундук.
Сегодня мысль его легка:
в той, прошлой жизни – очень жаль,
что не было бурундука
со мной в ущелье Ронсеваль.
Тогда бы выжил Оливье
и Карл не чувствовал вины.
Тогда б по лучшей колее
пошла история страны.
Что ж, можно всё переиграть,
уж раз нам выпал новый кон.
Вперёд, в овраг и буерак,
на этот раз с бурундуком.
Всё против нас: зарин, зоман,
и динамит, и яд рицин,
но на защиту христиан
от неразумных сарацин,
от их правителей, их банд,
с мечом пылающим в руке,
идёт неистовый Роланд.
Но весь секрет в бурундуке.
Никого не узнаёт…
Никого не узнаёт,
будто бы уже в предсмертье.
Васю путает и Петю.
Фролу говорит «Федот».
А как дивно он поёт,
может даже Casta Diva,
но за досточкой мотива
никого не узнаёт.
Так-то он здоров, как чёрт,
может съесть зараз ягнёнка.
Шоколад от Вилли Вонка
лопает, как бегемот.
Так-то он смехач, ловкач,
он бывал на свадьбе дружкой.
Он с соседями за кружкой
наблюдает важный матч.
Угловой у чьих ворот?
Кто бежит из центра поля?
Человек рождён для боли
или всё наоборот?
Пожилой, курящий, в серой шляпе…
Пожилой, курящий, в серой шляпе,
а всего-то чуть за сорок лет.
Почему-то думаю о папе.
Вот и нет. Он почвенный поэт.
Он, пожалуй, небольшого роста,
у него в запасе много слов
и зовут его до боли просто —
может быть, Владимир Соколов.
У него в руке четыре розы
и одна упала. В целом, пять.
Как ему осточертела проза!
Надо поскорей её издать.
Вот тогда он дачу перестроит,
с жаркой печкой встретит холода.
На дворе искрится рубероид
и дрова кемарят, как года.
Чувствуется нежная истома
в этой обречённости немой.
Посмотри, как к шестьдесят шестому
прислонился шестьдесят седьмой.
У оранжевого устья…
У оранжевого устья,
в марсианском захолустье
белорусский городок
тянет к солнцу хоботок.
В этой местности прохладно,
потому что солнца мало.
Бульба вырастет и ладно.
Свёкла зрела и пропала.
Буря пыльная накатит
и привидится, что прадед
перед смертью улыбался:
«скоро будем жить на Марсе».
Вижу домики вприсядку,
вижу низкую лошадку.
Белорусский городок,
возле сердца холодок.
Плёнка перемотана давно…
Плёнка перемотана давно —
час назад, подсказывает опыт.
Поздновато вышла из кино
Антигона Муравьиный Хобот.
Семенят по сердцу, топоча,
поросячьи совести копытца.
Отчего из левого плеча
жёлтый пот неверности сочится?
Хлопает бумажное бельё,
лает мелкий пёс из-под забора.
Антигона, чудо ты моё,
автомат из чистого фарфора.
Вывинтили солнце над селом,
соловьи зовут своих коханых.
Всем на свете мил Ален Делон,
а твоя любовь – киномеханик.
Ты пришла с того конца земли,
где учились делать харакири,
почту недоставленную жгли
и жуков как братьев хоронили.
Нет, киномеханик, не твоя
эта ночь в сиреневом компоте.
Я схвачусь за хобот муравья,
чтобы разглядеть её в полёте.
Дева озера, дева колодца…
Дева озера, дева колодца,
дева морока, дева огня.
Тот, кто этим в любви признается,
лучше слушал бы старого пня.
Говорил им: «Не нами отмерен
мир для смертных и мир для богов».
А они ему: «Сивый ты мерин,
убирайся, покуда здоров».
Только солнце взойдёт на востоке,
и опять огород городи:
пробираются сквозь новостройки
паладины с крестом на груди.
Переходят кольцо магистрали,
растворяются в тёмных лесах
паладины с мечтой о Граале,
ради страсти забывшие страх.
Поражают их тайные чары
хромотой, глухотой, немотой,
тиком, струпьями, сыпью, прыщами —
трудно им на дороге святой.
Дева озера, дева колодца —
что ни имя, в груди холодок,
и настойчиво сзади плетётся
тот же самый вчерашний дедок.
Что ж ты, дед, увязался за ними,
неопрятно зарос, поседел,