А может быть, старая женщина
стоит у хмельного ларька
и с небом беседует жестами,
как очень большая река.
Поэзия давно уже не храм…
Поэзия давно уже не храм,
а богадельня – может быть, при храме,
в былые дни заброшенном к херам.
Распутники с отгнившими носами,
любители отбросить стыд и срам
и женщины с чернявыми усами
сюда стремятся к мусорным пирам
и за гуманитарными дарами.
Каких тебе, прохожий, аонид?
Здесь вошек дрессирует содомит,
уча их выражениям предивным.
Ступай себе, забудь сюда тропу.
Здесь девки надрывают зад попу
согласно современным парадигмам.
А помните, тут был когда-то храм
с подошвенными балками из тиса?
Его построил, может быть, Хирам.
Но где тот кент, куда запропастился?
На даче Маяковского глубокие снега…
На даче Маяковского глубокие снега,
космические сосны и вымершие розы.
За дачей Маяковского – широкие луга,
колхозы или, может быть, совхозы.
На даче Маяковского – всамделишный очаг,
а в нём бренчат дрова, как чёртик на рояле.
На дачу к Маяковскому заходит Пастернак
гонять чаи, когда гостей прогнали.
А в спальне Маяковского – весёлый брик-а-брак,
в углу рулоном свёрнуты плакаты.
Фигура Маяковского уходит в зимний мрак,
чтобы к калитке путь пробить лопатой.
Вот-вот вернутся внуки, Ревком и Пятилет,
начнут играть в слова, разгадывать шарады.
В столе у Маяковского хранится пистолет,
стреляющий воздушными шарами.
Есть утешение для всех…
Есть утешение для всех,
оно доступнее гетеры,
когда приходит первый снег
и полыхает актом веры.
Тот снег нежнее всяких нег,
пышнее царского балета.
Тот снег Надеждою фон Мекк
молитву шепчет сквозь либретто.
Простой надеждою, без «фон»,
ложится первый снег в ладони.
А для кого-то это фон
обычных скучных какофоний.
А кто-то забывает роль
и улыбается некстати,
пока не грянет снег второй —
не жертва, а завоеватель.
В парк уходят поздние трамваи…
В парк уходят поздние трамваи
вместе с телом доктора Живаго.
Если ты внутри ещё живая,
удержись от гибельного шага.
Я пою о пионервожатой,
полюбившей юного плейбоя.
Современной, вовсе не зажатой,
упорхнувшей в небо голубое.
Я пою про то, что аморалка
на моих глазах происходила
и в итоге всех на свете жалко —
лето, осень, Гену-крокодила.
За стеклом я замечаю лица —
медсестра, физрук, математичка.
Много лиц, и каждое стремится
объясниться наскоро по-птичьи.
Сизые клокочущие голуби
над зернистым следом чьей-то снеди.
Вот смотри, я разбиваю колбу:
ничего в ней нету, кроме снега.
Поскользнулись на проспекте…
Поскользнулись на проспекте,
искупались в луже.
Дальше будет хуже, бейби,
будет только хуже.
Съели серые пельмени,
вредные к тому же.
Скоро грянут перемены,
снова будет хуже.
Рукавицы, малахаи
не спасут от стужи.
Говоришь, что жизнь плохая?
Будет только хуже.
Дальше брюки будут шире,
а тропинки уже.
Цены выше, вина вшивей.
Дальше будет хуже.
Побредём ещё, однако,
да посмотрим вчуже,
что там дальше, после знака
«дальше будет хуже»?
Что там встретятся за люди,
что там за эпоха?
Если дальше что-то будет,
то уже неплохо.
Об одиноком человеке…
Об одиноком человеке,
который к людям всё тянулся
и в прошлом, и в текущем веке
но никуда не дотянулся.
Об одиноком психопате,
сутулом, как гипотенуза.
Бывал он в клубах и на пати,
но до людей не дотянулся.
Ходил с топориком и ломом,
ножи оттачивал искусно.
Он стал внутри себя огромным,
но до людей не дотянулся.
Теперь в нём всё: вокзалы, скверы,
отделы голубиной почты,
и люди самой разной веры
возникли, как грибы, из почвы.
Он стал внутри себя Китаем,
где тесно птицам, рекам, людям.
И мы с тобой в нём обитаем
и столько лет друг друга любим.
Мы встретились у сквера Каннегисера…
Мы встретились у сквера Каннегисера,
где на углу китайский ресторан.
Как ветерок факирствует над листьями,
так у китайцев кухня вся – обман.
У них одни диковины да специи,
нетопыри летают над столом.
А здесь образовали род трапеции
две улицы, идущих под углом.
По краешкам рябины блещут бисером,
желтеют липы в красных орденах,
а в середине с мёртвым Каннегисером
беседуют вороны в кожанах.
Мы встретились, но мы не познакомились,
нас развела воздушная стена.
Мне разглядеть мешает тумбы коновязь,
кто ты на деле – он или она.
Нет никого у сквера Каннегисера,
студенты разбежались к девяти,
а мы стоим на расстояньи выстрела
и выстрелу пора произойти.
2. Волшебный возница
[времена года]
сквозь эти снежные завалы заносы
ледяные глыбы я уже вижу
осень когда мы будем
охотиться
слышу голос рожка запах
ячневой каши вижу разложенные
костры вертелы ждущие
неминуемую добычу вижу
как выезжает герцог и с ним
герцогиня верхом на жемчужных
конях он в лазоревом и с седой
бородой она просвечивает
насквозь открывая дивный
вид на возделанную
долину
сквозь опрокинутые будки скомканные
рекламные щиты вмёрзшие
в лёд машины уставшие
звать хозяев
я прямо сейчас вижу
осень виноград на головах
женщин будто икра грандиозных
рыб первых
крестьян пьяных новым
вином драки на факелах
на пустыре выжженные
глаза но нам дела до этого
нет мы будем охотиться
сквозь нервный озноб ночных
аэропортов на самом краю
мира стальные скрепки улыбок
бортпроводниц оранжевую
кровь в капиллярных сетях
городов я вижу
осень когда мы будем
охотиться
вижу слуг в высоченных
ботфортах слышу нытьё
нетерпеливых борзых и твой
взгляд чувствую на себе и стараюсь
в ответ не смотреть и делать
вид что спорю с учителем
твоих детей с какого
выстрела герцог завалит
знаменитого вепря
сквозь отчаяние неотвеченных
сообщений молчание аварийных
служб беснование цен на совковые
лопаты и стальные ломы я вижу
осень когда мы будем
охотиться
вижу глаза того самого
вепря оранжевые словно огни
больших городов красную
кровь из лазоревого
живота хруст орляка недолгую
дрожь курчавой седой
бороды и твой крик скрывающий
неоспоримую улыбку
из самого чрева этой зимы из нижней
точки падения задыхась
снегом отплевывая ледяную
крошку вместе с последними
зубами я вижу осень
когда мы будем охотиться
друг на друга
[йоко оно]
У всех нас была своя Йоко Оно
картонная оловянная плексигласовая
фигурка на секретере
закладка в учебнике
линейка в пенале
ерунда царапина на плече
записка на тарабарском языке
обознатушки перепрятушки
У всех нас была своя Йоко Оно
пар открытого бассейна
сухой лёд эскимо
веселящий газ циклон «б»
изумрудная фея
соблазняющая обволакивающая
окружающая поглощающая
заключающая в себе
не пускающая никуда больше
косоглазый ангел
япона мама
обзванивающая мнимые больницы
придуманные отделения милиции
воображаемые морги иллюзорные кладбища
поминутно спасающая
деятельным равнодушием
У всех нас была своя Йоко Оно
фотография в заброшенном доме
самолёт на большом экране
бескрайняя постель со встроенной любовницей
конверт с нарисованной маркой
бабочка привязанная к цветку
И на полях плодородных
наполненных кровавым илом
как мы сражались за Йоко Оно
за её притворные слёзы
неукротимое пламя
всю эту левую чушь
низкую квадратную задницу
всей своей братской дурацкой силой
и Брежнев волшебный возница
был с нами
[еврейская мелодия]
Виленский гаон не даёт нам жить
ходит за нами с того дня
когда вышли мы из Египта
А как вышли мы из Египта
сразу же пошли к винной лавке
купили там русской водки
лунной пшеничной водки
Сели вокруг стола
дунули на неё
окунули очи в неё
и раскрылись тайные зеркала
тут же вошли в нас все реки
и леса и небеса
и рыбы заговорили и
медведи запели
Виленский гаон