– Ерунда какая-то, – прохрипел тот, белея лицом. – Этого не может быть. Не крыса же он. Пойдем, посмотрим...
А перед этим, едва помощник выбежал из туалета, оттуда, выйдя из-за прижатой к стене двери, появился Олюнин. Он быстро добежал на носках до дежурного помещения и юркнул за выступ в стене. Когда мимо него, обдавая холодом, пронеслись майор и его помощник, Миша-Федул взял в углу «дежурки» веник и с совершенно беспристрастным видом выдвинулся к выходу.
– Долго ждать? – буркнул он сидящему на входе старшине.
Тот окинул его недружелюбным взглядом, поднял верхнюю губу и блеснул фиксой из белого металла:
– Пропуск есть?
– Вот артисты, – огорчился Олюнин. Один все теплые вещи с документами отобрал, говорит – иди, мети крыльцо. Второй пропуск для этого требует. А когда я обратно заходить буду, ты меня без пропуска, че, не запустишь, что ли?
Посмотрев на выцветшую грязную майку с заводским трафаретом – мужчина и женщина рвали грудью финишную ленточку одновременно – и прочитав надписи вокруг этого странного по легкоатлетическим меркам фотофиниша: «О, спорт, ты – МИР!», «Москва. Спартакиада народов СССР. 1978», старшина нажал кнопку открывания двери. Та, чуть хрястнув, приоткрылась.
Вопросом о том, зачем майору понадобилось мести веником Петровку, старшина в тот момент себя почему-то не озадачил.
И сейчас по какой-то московской улице – совершенно ясно, что не по Петровке, Дмитровке или Ильинке, рассекая майкой трескучий мороз под тридцать, бежал Олюнин. Куда он следовал и о чем думал, никто, кроме него самого, не знал.
Я понимаю тревогу майора с его дежурной командой, догадываюсь, как переживает сейчас Шустин, и вижу, как спокоен Кряжин. Ему виднее. Я об Иване Дмитриевиче.
Уважаю его за это спокойствие. В Англии он считался бы истым джентльменом.
Не скажу, что идея Кряжина подозревать Олюнина в убийствах мне понравилась. Напротив, я испытал некоторую тревогу и волнение. Еще недавно моим статусом было добросовестное гражданство, и я, как его носитель, представлялся себе и окружающим жертвой форсмажорных обстоятельств. Да, я неловок в быту, но нет оснований меня за это наказывать. Теперь же, после оглашения Кряжиным своей новой версии, я выгляжу, как свидетель, втянутый в дело о шести убийствах. И мне это не нравится. Если следователь окажется еще более упрямым, чем кажется (хотя более упрямым, на мой взгляд, быть уже нельзя), Олюнин будет задержан и ему каким-то образом вменят криминал в виде шести трупов, то мне придется писать не репортаж, а объяснения. Или как там у них называется – давать показания в ходе допросов.
Авторитета мне это вряд ли добавит, и лауреатом Пулитцеровской премии в ближайшее время мне тоже не стать.
И еще мне очень не понравилась эта история с окурком. Из-за изжеванного бычка он волновался больше, чем от отсутствия главного подозреваемого. Происхождение этого окурка вообще сомнительно. Его, простите, могло просто сдуть ветром с тропинки, которая пролегает неподалеку. Опять же, к чему такая скорбь по утерянному чинарику, если результат экспертизы уже есть, а в зале судебного заседания коллегия по уголовным делам лабораторные опыты проводить вряд ли будет? Волновался, что его заподозрят в халатном отношении к работе, отсутствие окурка будет воспринято всеми как отсутствие вещественного доказательства, то есть возникнут сомнения. А оное сомнение всегда трактуется, насколько мне известно, в пользу подозреваемого. Так что волнение советника понять можно. Ну, слава богу, успокоился. Какая-никакая, а улика против Разбоева.
Все шло относительно пристойно до тех пор, пока я не понял из разговора хама-оперуполномоченного с Кряжиным, что Олюнин сбежал. Я бы не сказал, что у меня отнялись ноги от этого известия. У меня отнялось все.
Минуты две Иван Дмитриевич сидел не шелохнувшись, смотрел в окно, вяло стряхивал пепел в оконце, а потом вдруг разразился таким матом, о существовании хитросплетений которого я до сей поры даже не подозревал. В одном его восклицании умещались и родственники всех без исключения сотрудников Московского уголовного розыска, и сами сотрудники, с которыми некто виртуальный сексопат вытворял такие вещи, что становилось по-настоящему жутко.
Кряжин говорил о таланте московских сыщиков, их беззаветной преданности делу, которому они посвятили жизнь, желал им здоровья, благополучия в семье, долгих лет жизни и много-много светлых дней.
Но вскоре следователь успокоился и высказал вслух то, о чем я думал все время с момента получения известия о бегстве Олюнина.
– Долго в этой майке-пенсионерке он бегать не сможет. На улице, – он посмотрел на портативную метеостанцию на панели машины, – минус тридцать один, ветер северный, двенадцать метров в секунду. Если он не зайдет в какой-нибудь подъезд, то от Петровки, тридцать восемь, он добежит только до Петровки, тридцать шесть.
– Или сорок, – подумав, добавил Сидельников (тоже мне остряк!), и мы с ним согласились.
Скорее бы его найти, что ли? Если разобраться, то мне уже совершенно безразлично, кого из них – Разбоева или Олюнина Кряжин объявит убийцей. Пора заканчивать этот репортаж и переписывать его начисто.
Уже рядом с МУРом советник заприметил старушек у входа в молочный отдел и вышел из машины.
Старушки говорили о пенсиях. Есть слух, что их скоро отменят и заменят на пластиковые карты с микрочипом. Ходить в сберкассы или встречать дома почтальонов не будет нужно. Пятнадцатое число – бац! – и пенсия на карте. Прямо из Пенсионного фонда. А в магазинах будут стоять аппараты, в которые нужно будет совать карту на выходе. Бац! – и не нужно считать мелочь. Машина посчитает сама.
– Я вам не помешаю? – вежливо встрял в разговор Кряжин.
– Мешай. А чего надо? – не замедлила с ответом та, что побойчее, в шалевом платке.
– Насчет одного человека. Вы сегодня на улице никого подозрительного не заметили? Полураздетого мужчину, например?
– Ты, видать, с Думы, так что скажи, мил человек, будут карты или карт не будет? – окинув взглядом чужака, загадала одна из старух.
Кряжин потер ладонью холодную щеку.
– Вы зря насчет карт. Карт не будет. Правительство предполагает, что пенсионеры могут терять карты. Раз так, то кто-то сможет воспользоваться ими и оставить стариков без средств. Будут чипы.
– Чего? – спросила старушка.
– Сегодня утром первые такие чипы разносили. Мужчина такой из себя порядочный... в майке, брюках черных.
– Господи боже. В майке белой? В одних штанах и ботинках? – ужаснулась одна. – Стою у окна в начале седьмого, смотрю – бежит. Обнял себя, горемыка, ох!.. Думала, бандит с Петровки сбежал. А он, вишь, при деле...
– Точно, – сказал Кряжин. – А куда он побежал? А то у него пенсий на весь ваш район.
– Туда! – решительно махнув в сторону увеличения номеров домов, крикнула бабка. – Туда он сердешный и побег. Что ж вы так не по-человечески? А джип-то этот как выглядит?
Кряжин покусал губу. Следовало предполагать, что Олюнин побежит не к Госдуме, и теперь выходило, что он уже наверняка вышел за пределы Центрального округа.
– Где джип-то старики носить будут?! – не слыша ответа, заволновалась бабка.
– В ягодице! – ответил Кряжин. – В правой! Набрал товара, подошел к стойке, чиркнул задницей по процессору – и иди домой.
Рухнув на сиденье, он качнул машину почти до асфальта.
– Объяви розыск, сориентируй ППС, – задумчиво сказал он Сидельникову. – Дай ориентировку участковым округа. Олюнин заставил Шустина кататься по друзьям, и они ни разу не заезжали в Центральный округ. Значит, у Олюнина нет здесь знакомых, у которых он мог бы найти кров и пищу. Но в связи с наступлением светлого времени суток и невозможностью передвигаться в том виде, в коем он покинул МУР, на улицу он не выйдет.
Договаривать Кряжин не стал. Уже было ясно, что Миша-Федул засел до темноты либо в подвале, либо на чердаке. Но советника беспокоило еще одно обстоятельство, о чем он тут же заявил. Характер Олюнина позволяет судить о нем как о человеке предприимчивом и решительно настроенном. Ему ничего не стоит в этой ситуации войти в подъезд и попросить одежду у случайного жильца.
– Понятно, как он будет просить, – саркастически заметил Сидельников.
Ситуация осложнялась тем, что Олюнин уже занял место в списке подозреваемых Кряжина. И не стоило гадать, что сделает Олюнин уже сегодня вечером, когда ему срочно понадобится выйти из укрытия и найти одежду и деньги.
Голова артиста Забалуева до сих пор под наблюдением нейрохирургов – и это минимум, на что способен Миша-Федул. Максимум при таких расчетах, если версия Кряжина о причастности Олюнина к шести убийствам верна, не просчитывался. Могло произойти самое страшное.
– Дай задание своим людям. Пусть наладят «людей» [12] по притонам.
– А мы куда? – спросил Шустин.
– И мы туда.
Глава шестнадцатая
Прилегающие к центру кварталы чистили так, словно искали радиста с передатчиком.
16.00. Подвал № 2 дома № 110 по Варсонофьевскому переулку.
Подвал закрыт на замок. Хрясть! Подвал больше не закрывается на замок.
«Это мы удачно зашли! Документы, господа!»
«Как же вы здесь оказались, господа вьетнамцы, ведь Ханой по меньшей мере в полутора десятках тысяч километров от Варсонофьевского переулка?»
«Наса сьет. Костюма, рубаска. Рис есть, вода есть. Зацем Ханой? Долго сли».
17.18. Чердак подъезда № 4 дома № 7/3 по Леонтьевскому переулку.
Люк распахнут. Паутина, голубиный помет, хруст дренажа под ногами.
«Личико покажи, пьянь».
«А-а, мусора...»
Это не Олюнин. Это Витя Каракалов, он здесь живет уже семь лет. Иногда сдает оперуполномоченному РОВД Устенко подвальных воров.
«Ты, Каракалов, зайди к Устенко, а то он тебя уже обыскался».
«А пошел он!..»
Иногда Витя бывает просто невыносим.
19.53. Вход на чердак подъезда № 1 дома № 17 по Страстному бульвару.