— Не сужало ли это круг общения? Тогда на английском изъяснялись немногие.
— В нашем кругу говорили все, хотя, конечно, круг общения оставался узок. Но Филби был погружен в язык и культуру западного мира. Получал свежие британские газеты, родственники присылали книги. Англия осталась частью его жизни — он с ней не расставался.
— А чувствовалось, что некоторые наши советские дела ему претят?
— Филби не раз иронизировал по поводу каких-то сторон советской жизни. Но все это — в интеллигентной, изящной форме.
— И не боялся, что вы донесете, настучите?
— Нет. Во внешней разведке стучать не принято. Не та специальность. Это вы нас с другой службой спутали. В круг обязанностей такое не входило. Все-таки мы считались и считали себя элитой, «белой костью». Да и относились мы, зеленые ребята, к Филби как к настоящему мастеру.
— Вы были учеником Филби. Пригодились ли его уроки на практике?
— Надеюсь, пригодились. Школа общения со знатоком своего дела много значит. А мне уроки Филби особенно помогли за рубежом, в работе с иностранцами. Важны не только знание или незнание языка, но и неуловимые нюансы. Учитель щедро прививал нужные навыки, деликатно поправлял манеру общения. Учил понимать собеседника, внимательнее его слушать, конкретнее формулировать собственные вопросы. У нас надо чувствовать, с кем и как беседовать. И постепенно подводить к тому, что в конце концов интересует, а иногда сразу переходить к сути дела. Задачи тут разные: не отпугнуть, понравиться, заинтересовать на первом этапе. А когда уже познакомились, заставить, вернее, подвигнуть человека на сотрудничество «с представителем крупной державы».
— Если бы я попросил вас назвать какие-то отличительные качества Филби…
— Он был исключительно волевым. Редкий ум, великолепные манеры, хорошая память. Но для всех его учеников Филби оставался предметом восхищения, а не объектом анализа. Портрета его, как принято в нашей профессии, мы не составляли, поскольку были просто им очарованы.
— Но в книге Филби «Я шел своим путем» мне довелось наткнуться на любопытные характеристики, которые он давал вам — ученикам. Они исключительно доброжелательны, однако подчас и суровы. Кое-кому Филби просто предрекал неудачу.
— Как раз в том случае, где учитель был по-настоящему суров с одним из нас, его предвидение сбылось. Мой бывший коллега сорвался, и не на какой-то подстроенной чужой спецслужбой передряге. Дал волю эмоциям и вынужден был покинуть страну. Хороший был парень, но уж чересчур влюбчивый. И надо же ему было без толку приударить за дамочкой … Это лишний раз доказывает прозорливость Филби. Нечто подобное, правда, не столь примитивное, он косвенно, но предсказывал. А к тому, что преподаватель будет давать оценки, я, как и все мы, относился спокойно. Меня и мои возможности он тоже оценил точно, теперь-то, десятилетия спустя могу судить беспристрастно. Филби и Лонсдейлы получаются далеко не из каждого. В жизни разведчика полно того, чего, к счастью, нет, и обычно не бывает, у людей иных, более простых профессий. Поэтому я нормально воспринимал и воспринимаю сейчас возможность подслушивания и прослушивания всех моих разговоров.
— За рубежом — их спецслужбами?
— И нашими дома — тоже. Нам многое было дозволено и доверено. И государство имело право наблюдать за нами.
— И, полагаете, наблюдало?
— Обязательно. Более того, устраивались всяческие проверочные ситуации. Когда решался вопрос: брать — не брать в разведку, эти ситуации создавались весьма искусно, вовлекали в сложнейшие перипетии, где мы должны были реагировать соответствующим образом. Проверки необходимы. Это не стукачество, не доносительство, а часть профессии.
— Как сложилась ваша судьба после уроков Филби?
— Я, скажем так, попал в политическую сферу, работал за границей — несколько долгосрочек. Не провалился и никого не подвел. Дослуживался до определенного звания.
— Что же принесла эта работа?
— Главное — интерес, понимание многих проблем. Ты выполняешь обязанности по собственному прикрытию, например, вкалываешь в посольстве-торгпредстве. Плюс делаешь еще гораздо больше для разведки. Я бы не рискнул заявить, что это занятие для публики со средними мозгами и слабой физической подготовкой. У нас было так: если дипломат — трудись в дипломатических рамках, журналист — в журналистских… Встреч за углом, излишней конспирации избегали. Только вот интенсивность труда — страшнейшая. Контактов — больше. Психологическая устойчивость — тверже. Вот что требовалось.
— Ну а почему вы ушли из разведки?
— Сложный вопрос. Трудно объяснить… Не уверен, поймете ли. Ушел я на заре перестройки. Оценка результатов работы тогда стала чересчур формальной. Велась, на мой взгляд, по не совсем верным показателям. Какие-то чисто количественные данные. Проценты, как на производстве, или «голы, очки, секунды», что, по-моему, неправильно. Стало скучно. Пошла бездушная система. Многие работали или вхолостую, или на показуху. Будни в разведке становились все менее интересными — она тогда отставала от новой реальности. Да и захотелось пожить одной жизнью. Две — тяготили и меня, и семью.
— Семья догадывалась?
— Знала. И поддержала в решении. Я мечтал заняться большим делом.
— Навыки, приобретенные во внешней разведке, судя по всему, помогли эти большие дела свершить. Пост вы сейчас занимаете немалый.
— Нормальный. Образование мы получали великолепное. Естественно, помогало. Нам было как бы дозволено быть впереди других. Мы еще тогда читали книги, о которых многие узнали только недавно, а о некоторых и сейчас не слышали. Они значились под грифом «Совершенно секретно». Молоденький лейтенант, если хотел, мог приобрести массу знаний. Одно общение с Филби чего стоило…
— Говорят, из разведки не уходят. Все равно ведь остаются прежние связи. Как и обязательства.
— Тут я должен повторить прописную истину: внешняя разведка — не ФСБ. Отставка, и с тех пор ни единого контакта. Хотя и у нас, и на Западе действительно бытует мнение, будто из разведки не уходят. Это — заблуждение. Я ушел сам.
— Но ведь многие люди из вашего бывшего ведомства, наверное, сегодня на должностях высоких. Может, общение с ними было бы и полезно? Разве вы не чувствуете себя птенцами одного гнезда?
— Боюсь, что нет. Особой, уж какой-то доверительной дружбы, как мне кажется, в той моей профессии быть не могло: конкуренция слишком остра. Каждый, это точно, первым делом работает на страну. Но и на себя тоже. В такой сверхъконкурентной среде друзей не бывает, разве что приятели. Есть симпатии, как и антипатии. Но какого-то братства, на которое вы намекаете с непонятной для меня наивностью, естественно, нет.
— И к вам, человеку, взмывшему высоко, не приходят старые приятели из той жизни: «Помоги, подскажи»?
— Люди у нас гордые. Если отставник оказался без средств к существованию, просить ничего не станет. Будет искать новые возможности самореализации и, думаю, найдет.
— Сейчас в разведке перемены, наверное, значительные?
— Чисто умозрительно могу предположить, что да. Но полагаю, что, как и раньше, во внешней разведке трудится элита.
— Вы давали подписку о неразглашении тайны?
— Ее дают все, когда приходят. А второй раз брать подписку бессмысленно. Самый большой секрет — это кадровый состав.
— Многих ли бывших коллег знаете в лицо?
— Постарался сразу же их забыть. Хотя, конечно, кое-кого знаю. Не уверен, в разведке ли они еще.
— Не жалеете о времени, которое провели в той жизни?
— Жалеть о чем-либо вообще глупо, поскольку бесполезно. И о чем, собственно? Я за этим туда и шел: увидеть тайные пружины, которые движут многим. Попутешествовал вволю. Но я сам делал выбор: пришел и ушел. А что не вышло из меня профессионала уровня Кима Филби… Такие, как он, рождаются нечасто.
Декабрь 2010-го: в уютном дворике Пресс-бюро Службы внешней разведке (СВР) на Остоженке — большой сбор. Здесь собрались руководители Службы во главе с ее директором Михаилом Фрадковым, теми ветеранами, кому еще довелось поработать с легендарным руководителем разветвленнейшей сети советской разведки в Англии, скромно названной «Кембриджской пятеркой».
Михаил Фрадков и вице-премьер правительства России Сергей Иванов перерезают ленточку. И открывается мемориальная доска — на ней барельеф Кима Филби, его четко выбитые, абсолютно понятные слова. В них — смысл совершенного разведчиком: «Я смотрю на прожитую жизнь, как отданную служению делу, в правоту которого искренне и страстно верю». Ниже даты жизни — 1912–1988. Авторы мемориальной доски И.Новиков и А.Тихонов.
Открытие доски приурочено к 90-летию СВР.
И неслучайно, на мой взгляд, памятная доска открыта именно здесь. Помимо всего прочего Филби был отличным журналистом. Именно как репортер, якобы симпатизирующий Франко, он передавал ценнейшую для советской разведки информацию из дравшейся с фашизмом Испании. Да и последние годы жизни, когда уже попал под подозрение своей контрразведки, работал в зарубежье на несколько крупнейших британских изданий. Его статьи — лаконичны, в них не только информация, но и мгновенная аналитика и безошибочные оценки происходящего. Он, в отличие от других собратьев по профессии, к примеру Рихарда Зорге, не растекался мыслями по древу. Интересно, что по оценкам западных специалистов, Ким Филби является наиболее известным советским разведчиком.
А между тем в заносимом снегом дворике — искренние воспоминания соратников, тех, которым Филби с радостью отдавал свои знания в середине 1970-х, чем очень гордился. Слышится под мягко падающий снег их тихое: «А Ким любил русскую зиму. И снежок, и этот мороз. И хотел, чтобы останки его остались в России, которую считал своей».
Тут же и Руфина Ивановна Пухова-Филби, жена Кима, которая так скрашивала его годы, стала последней и настоящей любовью разведчика, столько лет рисковавшего жизнью там, вдалеке, чтобы другим людям лучше жилось здесь: «Филби вспоминают как легендарного разведчика. А для меня он был прекрасным любящим человеком. Мы нашли вместе наше семейное счастье. Нам было хорошо. Но наступала работа, и все остальное отходило у него на второй план. Ким не будет предан забвению, пока он в памяти людей. Филби любил свободу и ненавидел фашизм. Россия стала его Родиной».