Метрах в тридцати от скамейки смеялась и кричала волейбольная площадка. От речного обрыва ее отделяла высокая металлическая сетка.
По желтому песку площадки перемещались обнаженные по пояс поселковые любители волейбола. Они то приседали с вытянутыми вперед сцепленными ладонями то, вытянувшись столбиком, ввинчивались в воздух. Среди игроков выделялась тугая связка мышц, увенчанная блестящим лысым куполом головы. Конечно, это был Шура Мамчин.
Солнце опускалось за соснами, и поверхность реки превратилась в серебряное зеркало, отражающее зелень заводского парка, крайние дома поселка и белые гипсовые облака. Меж ними чернел перевернутым грибом рыбак на маленькой лодке.
Под самым обрывом приткнулись к желтой полосе песка две белые и крутобокие, как птичьи яйца, прогулочные яхты. Их туго натянутые треугольные паруса казались пропитанными морской солью. Хотя между Бачуринским поселком и морем, хоть в одну, хоть в другую сторону, лежало, по меньшей мере, пол континента.
Рядом с яхтами на берегу стояли несколько мужчины с подвернутыми до колен брюками и две женщины – одна в длинном платье, другая – в ярком купальнике. Женщина в платье то и дело прижимала подол к ногам, пытаясь укротить порывы речного ветерка, но все время опаздывала. И настойчивый озорник обнажал ее по пояс, открывая полные не загорелые ноги.
Со стороны центральной аллеи долетала музыка, а прямо над их головами время от времени планировали к воде черно-белые речные чайки.
Майор сидел и раздумывал: вернуться ночевать к себе домой, в центр, или остаться здесь, в поселке, у Царевны-лягушки, на что та, похоже, рассчитывала. Такое времяпровождение являлось, разумеется, куда приятнее, чем одинокая ночевка в холостяцкой квартире. Но завтра в девять утра ему уже предстояло находиться на авиазаводе, в противоположном конце города. Причем, вместе с Гошей Пиготом.
Дело было вот в чем.
Тамошнее руководство заключило договор на ремонт своего заводоуправления с турецкой строительной фирмой. Причем, не удосужилось обеспечить изоляцию ее рабочих от своих режимных производственных площадей. В результате, турецкие штукатуры, маляры и сантехники почти беспрепятственно перемещались по территории оборонного предприятия, и неоднократно замечались вблизи секретных цехов. Причем, двое из них, согласно ориентировке, присланной из Москвы, подозревались российскими органами госбезопасности в качестве штатных сотрудников специального информационного департамента турецкой армии.
Иностранцы находились на территории России на законном основании и имели на руках положенные разрешительные документы. Поэтому, просто не пускать их на завод или выдворить их за пределы области, было невозможно.
Ефиму вместе с Гошей Пиготом предстояло провести серьезную беседу с директором авиазавода и его заместителем по строительству. Необходимо было убедить руководителей предприятия немедленно принять меры по ограждению производственных площадей от проникновения туда иностранных граждан. А еще лучше, – под каким-либо предлогом, расторгнуть договор, и обратиться для завершения ремонта к военным строителям.
Исходя из уже имеющегося печального опыта, майор опасался, что, если останется ночевать у Тесменецкой, то может не прибыть на авиазавод к девяти утра. Гоше придется вести беседу с руководством оборонного предприятия в одиночестве. И тогда впоследствии, подполковник своим воспитательным нытьем точно проест ему дырку в черепе.
В этот момент на волейбольной площадке вспыхнул конфликт.
Двое игроков сначала стояли друг против друга, размахивая руками, а затем дело дошло до нанесения ударов по обнаженным туловищам и возбужденным лицам. Игра прекратилась. Товарищи по игре столпились вокруг них, очевидно, пытаясь успокоить.
Но драка продолжалась. Ефим с Царевной-лягушкой повернули головы и наблюдали за происходящим.
Схватка кончилась внезапно и без всякой возможности для продолжения.
К драчливым единоборцам подкатил Шура Мамчин. Он схватил обоих волейболистов за шеи, пригнул к земле и в виде крючков повел к тропинке, ведущей с обрыва к реке. Поочередно Шура отправил их вниз и крикнул вдогонку какие-то слова, очевидно, доброе напутствие.
Оставшиеся игроки еще немного потолкались на краю обрыва, покричали друг на друга, но игра больше не продолжалась. Спортсмены, натянув на обнаженные торсы майки, отправились в сторону главной аллеи. А Мамчин, застегнув белую рубашку с закатанными рукавами, направился к скамейке, где сидели Ефиму с Царевной-лягушкой.
– Добрый вечер, Анастасия Вацловна! – наклонил инженер свой гладкий купол, словно только что протертый лосьоном после бритья.
– Привет, Шура! – кивнула та. – И чего это вас мир не берет? Как игра, так драка!
– Да, какая там драка, так, в шутку потолкались и все! – волейболист помигал черными щеточками ресниц и протянул Мимикьянову руку: – Добрый вечер, Ефим Алексеевич!
– Здорово, Александр Михайлович! – пожал упругую ладонь майор.
– Я чего подошел-то… Завтра пятница, мы у Генерала собираемся. Придешь, а, Ефим Алексеевич?
Услышав эти слова, женщина осуждающе подняла глаза к гаснущему небу:
– Ой, только бы пьянствовать, да болтать о всякой чепухе! Как устроена Вселенная? Да, из чего состоит материя? Да, откуда взялся Космос?.. Ну, для чего на это время тратить? – Тесменецкая даже фыркнула, показывая свое отношения к глупым мужским посиделкам. – И как только не надоест? Прямо, дети малые! Ефим Алексеевич не сможет! – решительно завершила она свою недовольную речь.
– Обязательно приду! – тут же пообещал Ефим, еще секунду назад собиравшийся из-за дел на авиазаводе отказаться от участия в философическом вечере.
Услышав это, Царевна-Лягушка негодующе вздернула брови и отвернулась.
– Ну, так мы ждем. Как всегда, в семь, – сказал Шура.
Он стоял, ничего не говорил, но и не уходил.
– Анастасия Вацловна! – наконец, произнес он.
– Ну? – повернула к нему голову Царевна-лягушка. На ее лице по-прежнему лежало недовольное выражение.
– Я от себя и от Тимофея Павловича хочу спросить… Зарплату бы прибавить надо… А то, что же мы, хуже всех, что ли? Вон Миколайчук своим мастерам, которые по бытовке, сколько платит! Почти в два раза больше, чем у нас выходит!
Тесменецкая, не мигая, уставилась на заведующего производственным цехом своего ателье выпуклыми лягушачьими глазами. Она словно ожидала, что тот испарится, как вода на солнце, или провалиться сквозь землю. Но Шура продолжал стоять перед ней, невозмутимый и доброжелательный.
– Саша, ну скажи, зачем тебе деньги? – осуждающе покачала головой Анастасия Вацловна. – Зачем? Что ты будешь с ними делать? Жены у тебя нет, кормить тебе некого! Пропьешь и все! Вам с Тимой даже лучше, что я вам зарплату придерживаю! Меньше водки выпьете и здоровье сохраните!
– Анастасия Вацловна, у нас с вами, разговор, прямо как в притче о Ходже Насреддине, – улыбнулся Мамчин и хлопнул черными ресницами.
– Это что за притча такая? – насторожилась женщина.
– А вот, – начал Шура, – Однажды Насреддин попросил денег у своего богатого соседа. Тот поинтересовался: «Ходжа, зачем тебе деньги?» Насреддин ответил: «Хочу купить слона». «Если у тебя нет денег, зачем тебе слон? – спросил сосед. – Где ты будешь его держать? Чем ты будешь его кормить? Знаешь, сколько слон каждый день съедает? Целую гору всего! Не нужен тебе слон!» Ходжа подумал и сказал: «Я же просил денег, а не советов!»
– Подумаешь, как умно! – поджала губки Лягушка. – Какого-то Хаджу приплел!
– Ну, это же притча!.. – пояснил Мамчин.
В конструкторском бюро «Экран», и потом на заводе, Тесменецкая находилась в подчинение у инженера Мамчина. Сейчас ситуация изменилась на обратную: в ателье «Мастерица» Александр Михайлович находился в подчинении у Анастасии Вацловны.
Психологически ситуация для общения – не такая уж и простая. Не многим удается выбрать правильный тон.
Ефим отметил: Мамчину это удалось. В интонации его голоса не было ни заискивания, ни панибратства. Он говорил спокойным, ровным тоном, каким и должны разговаривать между собой люди. Независимо от того, какое положение в обществе они занимают.
– Да, ладно! – махнула ладошкой Анастасия Вацловна. – Подписала я уже приказ! Повысила вам зарплату! С первого числа текущего месяца, между прочим. И процент с выработки подняла! Так что, можешь мне свои притчи не рассказывать!
Мамчин прикрыл глаза своими черными ресницами-щеточками.
– Значит, я Тимофею Павловичу так и доложу: с первого числа зарплата повышена? – спросил он.
– Да, уж, так и доложи ему, пожалуйста, чтобы Тимофей Павлович не рассердились! – съязвила Царевна-лягушка.
Ефим понимал: Тесменецкая и Мамчин играют пьесу, где действующим лицом является какой-то ужасно грозный Тимофей Павлович Топталов, требующий докладов. На самом деле, Тима – находился в прямом подчинении у Шуры и, разумеется, не только не мог требовать у него отчетов, но это ему бы и в голову не пришло.
– А, если он спросит, насколько зарплата повышена, что мне ответить? – продолжал играть спектакль Шура.
– Намного зарплата повышена! Намного! – начала выходить из себя хозяйка ателье. – Вы настолько и не заслуживаете! На тридцать процентов! И с выработки на двадцать!
– Ну, спасибо, так и передам Тимофею Павловичу! – примирительно моргнул черными ресницами Мамчин. – Что ж, тогда, счастливо оставаться!
Он дружески кивнул Ефиму, вежливо склонил голову перед женщиной, сделал прощальный жест рукой и исчез меж соснами.
А в это время на тропинке, идущей снизу, появилось сразу несколько человек: трое мужчин и женщина. Вглядевшись, Ефим узнал в одном из мужчин как раз самого Тиму Топталова, который только что находился в центре их разговора, а в женщине – Ираиду Михайловну Оскольцеву.
Как и положено представительнице любознательного слабого пола, администраторша, первой заметила сидящую на скамейке парочку, но, из деликатности сделала вид, что на скамейке никого нет. Тима же в знак мужской солидарности поднял над плечом сжатую в кулак руку: «дерзай, товарищ, завидую, и целиком одобряю!»