— Примаков такой опытный администратор. Он постоянно сталкивался с серьезными конфликтами, и вы хотите сказать, что ему было странно, что кто-то занимается интригами? — спросил я Татьяну Самолис.
— Нет, конечно, теоретически он об этом знал. И практически знал — у него, может быть, тысяча была конфликтов на работе. Но у него все равно оставалась наивная вера в то, что все люди неплохие. И любая моя попытка его образумить ему очень не нравилась. Пока он уже сам не убеждался в том, что был неправ в отношении того или иного человека. Вот для меня это парадокс. Сочетание такого жизненного опыта и наивности в отношении людей… И в любых ситуациях, когда вокруг него клокотали какие-то интриги и бог знает, что еще, и люди в этом купались, у него такая наивность сохранялась. Когда он говорит о людях, он расплывается в улыбке. Для него удовольствие произнести имя его друга, а у него их невероятное количество. Да я бы от этого уставала, я бы физически не могла с ними со всеми общаться. А потом я бы не могла любить так много людей. Я бы ограничилась узким кругом друзей. Он — нет, он может всех любить. Ему нужно время от времени их всех ощущать, трогать, разговаривать, встречаться.
— Так что же, он не в силах был расстаться с негодным работником?
— Это зависит от того, чем этот человек его от себя оттолкнул, — считала Татьяна Самолис. — Это может произойти очень быстро — если человек такая помеха делу, что каждый день, проведенный им на важном посту, опасен. Он быстро его уберет. Примаков может быть жестким. Он вполне на это способен. Он знает, чего он хочет, к чему идет. Иначе у него и жизнь была бы другая. Но он вполне способен работать с человеком, который ему лично неприятен. Скажем, Примаков в ком-то заметил какие-то недостатки, но считает хорошим профессионалом. Такого человека Примаков будет терпеть. И мало того — создаст вокруг него хорошую рабочую обстановку, не позволит другим играть на этих недостатках и настраивать себя против этого человека. Принцип простой — раз он нам нужен, дело делает хорошо — все, ребята, прекращаем пустые разговоры.
— Казалось, что Примаков нерешительный человек. Это так?
— Ну, это заблуждение, — считал Виталий Игнатенко. — Он очень решительный человек и очень волевой в проведении своей идеи, политики. Когда он стал главой правительства, это, наверное, почувствовали и в глобальном, геополитическом масштабе. Можно сказать, что по словам он мягкий — не повышает голоса. Но он исключительно решительный и принципиальный человек. В этом-то его сила.
— Вы никогда не видели его грустным, тоскливым?
— Никогда, — твердо ответил Игнатенко. — Он, может быть, конечно, как и всякий человек, подвержен сомнениям, грусти, печали — у него для грусти и печали есть много поводов в жизни. Но на людях он всегда оптимистичен, рядом с ним чувствуешь любую свою неудачу такой маленькой. Это черта его характера — уверенность в том, что все можно преодолеть, переломить. Эта черта характера, думаю, помогает ему во всей его работе, в любых начинаниях. И я уверен, что и в нынешней его работе она ему поможет.
Леон Оников:
— Чаще всего мы собирались у Володи Бураковского, пока он был жив. Два-три раза в неделю созванивались вечером, встречались у него в институте. Выпивали. И в длинной ванночке, в которой когда-то дезинфицировались шприцы, варились сосиски. Всегда собирались, когда приезжал кто-нибудь из Тбилиси. А они часто приезжали — его школьные друзья. Многие у него дома останавливались. Если к нему кто-то приезжал, меня звали. Если ко мне приезжали, я его звал. Говорили о друзьях, о верности, о ценностях, кто друг, кому надо помочь, кто негодяй. Или шутили, рассказывали анекдоты. Примаков большой любитель анекдотов. Вот один из его любимых анекдотов.
Встречаются два старика. Один говорит:
— Беда со мной! Полностью потерял память. Все забыл, что знал.
Второй его успокаивает:
— Да не бойся ты. У меня было то же самое. Но мне прислали пилюли из Америки, и теперь все в порядке.
Первый:
— Слава богу. А как пилюли называются?
Второй задумался:
— Знаешь, есть такие цветы, высокий стебель, заканчивается белым или красным цветком… Как они называются?
— Гвоздики.
— Нет, не гвоздики. На стебле колючки…
— Розы, что ли?
— Точно, Роза!
Он поворачивает голову и кричит в сторону кухни:
— Роза, Роза, как называются таблетки, которые мне полностью восстановили память?
Леон Оников:
— Для нас застолье — это времяпрепровождение, это беседы. Мы не глушили себя крепкими напитками. Кавказские застолье — это не выпивка: быстро разлили, да-вай-давай, будем-будем и все. Кавказские тосты — взаимное общение. Разговоры у нас были застольные, но не стандартно-застольные, как в Москве. Никого не хочу обидеть, но кавказское застолье имеет свои принципы, свои цели. В молодости мы пили только вино. Когда он сменил вкусы, я не уследил. Но рядом с ним ставили именно водку. Даже если стоит множество разных напитков — коньяк, виски, водка, вино, он предпочитает водку. Пьяным, когда голову теряют, я его никогда не видел.
У нас культ тостов. Тамада он очень хороший, но когда мы бывали вместе, то обычно я тамада. И он, когда хочет произнести тост, обязательно на меня оглядывается. Что важно в тосте? Во-первых, изюминка — не просто «за здоровье такого-то», надо что-то придумать оригинальное. Он умеет. Во-вторых, искренность. В-третьих, доброжелательность. И немногословность. Болтливость не годится. Тосты есть изысканные, есть обязательные. Вот, например, тост: выпьем за здоровье тех, кто пьет за наше здоровье в наше отсутствие.
— За российским столом считается, что каждый должен сказать, — рассказывал Леон Оников. — Если кому-то не дают слова, он обижается. У нас на Кавказе наоборот. Говорит только тамада, и обижается тот, за кого не выпили. Переняли в Москве выражение «алаверды». В порядке алаверды… И что теперь? Я пью за твое здоровье, а он в порядке «алаверды» пьет за мое. Так нельзя. Один тост за одного человека — так положено…
По словам друзей Примакова, рыбалка его не увлекала, страсти к игре у него никогда не было. Нарды, карты, шашки, шахматы — это не для него. Отдыхал Примаков на юге. Он любил море. Все-таки чуть было не стал морским офицером.
Я сделал это отступление, рассказал о личной жизни Евгения Максимовича, о его характере совершенно сознательно, чтобы понятнее были мотивы его поступков и решений.
Поражения и просчеты
За поведением Примакова в 1999 году многие следили с затаенным интересом, понимая, что он может сильно помочь избирательному блоку, к которому присоединится, и сильно помешать другим кандидатам в президенты, если решится участвовать в президентских выборах.
Первым ему предложил союз московский мэр Лужков.
Юрий Михайлович сам подумывал об участии в президентских выборах, но колебался, реально оценивая свои шансы. Тем не менее в 1999 году он создал свое движение «Отечество». Когда Примакова отправили в отставку, Лужков сразу заговорил, что Евгений Максимович очень близок к «Отечеству». Союз Лужкова и Примакова казался очень сильным. Но Евгений Максимович не хотел быть чисто московским кандидатом.
В апреле 1999 года по инициативе президентов Татарстана Минтимера Шаймиева и Башкортостана Муртазы Рахимова образовался оргкомитет избирательного блока «Вся Россия». Первый съезд прошел в мае в Санкт-Петербурге.
И теперь уже группа влиятельных в стране губернаторов, вошедших в блок «Вся Россия», предложила Лужкову союз, с тем чтобы общий избирательный список возглавил Примаков.
Тон в этой организации задавали президент Татарстана Шаймиев, губернатор Санкт-Петербурга Владимир Анатольевич Яковлев (он летом 1996 года выиграл выборы у Анатолия Собчака, в результате чего остался без работы первый вице-мэр города Владимир Путин) и президент Ингушетии Руслан Султанович Аушев, Герой Советского Союза, боевой офицер, прошедший Афганистан.
Все трое воспринимались как сильные региональные лидеры, на которых ориентируются другие губернаторы. К блоку присоединилась часть расколовшейся Аграрной партии во главе с бывшим директором совхоза Михаилом Ивановичем Лапшиным и бывшим вице-премьером Геннадием Васильевичем Куликом. Получилась внушительная предвыборная сила.
Местные начальники по всей стране охотно строились под примаковские знамена, считая, что формируется новая партия власти, а в таких случаях главное — не опоздать. Ельцина к тому времени списали окончательно, считая, что он тяжело болен, ни на что не способен и уже никому не опасен. Говорили, что у Ельцина серьезные проблемы с сосудами головного мозга, что иногда во время беседы он вдруг выключается, теряет нить разговора и потом не может вспомнить, о чем говорил. В обществе были уверены, что его политическая карьера закончилась и ему пора уходить.
Лидер коммунистов Геннадий Зюганов уверенно заявлял:
— Режим уже изжил себя окончательно. Он агонизирует. Ельцин уже не может управлять по-старому, а по-новому он не умеет. В ближайшее время «семья» его изолирует, чтобы он не мешал. Администрация президента растеряна, ослаблена, она не имеет авторитета. Время либералов ушло, народ их ненавидит…
Кто-то, правда, вспоминал, что прежде Борис Николаевич был хорош именно в критических ситуациях, когда его зажимали в угол. Но его взлеты и победы, казалось, остались в прошлом. Он не в состоянии был целый день высидеть в Кремле и все больше времени проводил в загородной резиденции. Его появление на телеэкране производило странное и жалкое впечатление.
Он казался далеким не только от народа, но и от собственного правительства. Многие министры видели его только по телевидению. Он замкнулся в узком окружении, где главную скрипку играли его дочь Татьяна Дьяченко и журналист Валентин Юмашев. Пошли разговоры, что за него все делает окружение. И, не спрашивая президента, выпускает указы с помощью резиновой печатки с факсимиле подписи Ельцина, которая хранится в сейфе заведующего канцелярией президента России…