Мария была вне себя:
— Нет, не могу смириться с мыслью; неужели это возможно? Чтоб один рабочий резал другого!
— Да, ты права, — с яростью сказал Фиолетов, — нет ничего отвратительней и страшней, чем национальная рознь. А у мусульман это очень развито; фанатики, с детства прививают им, что армяне — их злейшие враги.
— Товарищи, — сказала Ольга Петровна, — наверное, сейчас нужно не рассуждать, а принимать решительные меры.
— Я предлагаю, — сказал Васильев, — немедленно выпустить листовку о готовящейся резне.
— А может быть, не стоит торопиться? — сказал все время молчавший Стопани. — Все-таки сведения не проверены.
— Когда резня начнется, поздно будет, — возразил Михаил.
— Да и что худого, если мы разъясним людям, Что враг у них капиталист — русский, армянский, азербайджанский, — а не рабочие тех же национальностей?
— Ну что ж, — не очень энергично произнес Стопани. — Пожалуй, нужно повести агитацию в рабочих районах.
— А я согласен с Васильевым, — сказал Фиолетов, — давайте поручим ему написать листовку, попросим «Гуммет» перевести ее на тюркские языки, а на армянский переведет кто-нибудь из наших или из «Дашнакцутюпа».
— Это предатели, — сказал Джапаридзе, — только испортят дело.
— Мы сами переведем, — смущаясь, сказал Ашот Каринян, который первый раз присутствовал на совещании, — гимназические организации помогут спасать армянские семьи в русских, азербайджанских и грузинских домах.
— Ну что ж, тогда не будем терять времени, — утомленно сказал Стопани.
«Уж не болен ли он? — подумал Васильев, глядя, как тяжело передвигается Александр. — Но разве в такую минуту он сляжет?» Михаила самого душил кашель, он чувствовал, как бросает его то в жар, то в холод. Но сейчас не время болеть.
Товарищи разошлись, Васильев задержал лишь Ашота.
— Погоди. Во-первых, поработаем, во-вторых, без меня теперь ходить не будешь.
— Что вы, Михаил Иванович!
— Не вздумай перечить. Садись, будем трудиться. А Мария Андреевна сходит в типографию «Нина».
Как и решил комитет, листовки на русском, армянском и азербайджанском языках были выпущены и распространены среди рабочих. Однако Васильеву показалось, что люди отнеслись к этим листовкам с недоверием. Абдалла Буранов, тот самый рабочий, к которому он уже давно с интересом присматривался, даже сказал, что все это ерунда: с какой стати он, мусульманин, должен обижать Хачатура, хотя тот и армянин?
Но, пожалуй, самыми ярыми противниками листовок оказались дашнаки. Они не спорили, они просто насмешливо отвергали самую возможность резни.
— Наши почтенные большевики, — кричал один из ораторов — членов «Дашнакцутюна», — не знают, с какой стороны зажечь коптилку, и поджигают не фитиль, а дно… О какой резне может идти речь, если здесь, в Баку, армяне и азербайджанцы живут вместе десятки лет? Нет, не о том говорят большевики, не о том…
Абдалла тоже считал, что на этот раз Васильев не прав: дашнаки первые завопили бы об опасности, если б она была, — ведь они армяне.
Абдалла Буранов с некоторых пор подружился с молодым рабочим Хачатуром. Отец его, старый часовой мастер, жил где-то на Нагорной, в бедном армянском районе, и юноша часто ночевал в бараке, иначе не успеть ему в такую даль на работу.
Буранов и сам не знал, что понравилось ему в этом чернявом парнишке, — наверное, его детская открытость, доброта.
— Отец считает меня непослушным сыном, — говорил Хачатур, — потому что пошел я в нефтяники. Ему уж очень хотелось, чтоб я тоже стал часовым мастером, копался в ходиках, перекручивал стрелки часов. А мне это неинтересно.
— А в бараке жить интересно? Хачатур вздохнул.
— А ты думаешь, у нас на Нагорной дворец? Приходи в воскресенье — посмотришь. — И вдруг спросил: — Хочешь, я тебе стихи прочитаю?
— Сказку, что ли?
— Ну вроде…
Ах, море, море, большое море,
Ты раздели со мною горе…
Во имя дружбы, ради братства
Немного подари богатства.
А я тебе отдам за это
Кусочек солнечного света
И ту мечту, что я лелею,
Ну, словом, все, что я имею.
Мне ничего не жалко, море,
Ты раздели со мною горе.
Абдалла не понял, что же хотел сказать Хачатур. Но почему-то тревожно, тоскливо стало на сердце.
— И все? — спросил он.
— Все… Так ты придешь в воскресенье?
— Приду.
— А найдешь?
— Конечно, — сказал он, — найду.
В это февральское утро падали пушистые снежные хлопья, скрадывая все уличные шумы. В средней полосе России такую погоду — снежную, с легким морозцем — называют благодатной.
Васильев наслаждался этим тихим, просветленным утром. Море было необычным: оно словно проглатывало валившийся на него снег, слизывало его с прибрежного песка и уносило с собой.
На улицах санные экипажи были нарасхват; у оборотистых извозчиков прибавились заработки и появился столичный шик.
Васильев смотрел на причудливое здание армянского собора, на людей, идущих со странной поспешностью, и утреннее благодушие, навеянное снежной погодой, сменилось чувством щемящей тревоги.
И вдруг город как будто вздрогнул.
— Вай-вай. Вай-ва-а-а-й! Спасите, режут! — раздался истошный крик женщины.
Это восточное «вай» ударялось о стены собора, о крыши домов и, отлетая, вонзалось в сердце. «Что это? Несчастный случай или начало?»
Васильев осмотрелся. Недалеко от Парапета скапливался народ.
— Вай, вай, — голосила женщина в черном. — Зарезали! Бабаева зарезали! Мусульманина зарезали! Ножом зарезали! Как овечку зарезали! Вай, ва-а-ай!
Улица гудела. Остановились извозчики, откуда-то прикатили большую азербайджанскую арбу.
На мостовой, обагряя кровью снег, лежал убитый. Лицо его было удивительно знакомым; уж не та ли это «Черная шапочка» — тень Исламбека?
Пристав был здесь. Васильев ждал, что он произнесет свое привычное «разойдись!», но ни один мускул не дрогнул на лице полицейского.
Между тем толпа, обрастая новыми людьми, увеличивалась как снежный ком.
— Вай, — многоголосо стонала толпа. И вдруг как колокол прозвучало:
— Это все они, армяне соленые. Люди! Армянин зарезал мусульманина. Бей их!
Васильев смотрел на пристава. Он знал, что все будет происходить при попустительстве властей. Но что будет происходить это так нагло — и представить себе не мог.
Толпа сразу поредела: почуяв недоброе, разбежались армяне.
Нет, в рабочих районах Накашидзе не посмел затеять резню: он знал, что большевистские листовки сделали свое дело. Но здесь, в этом разношерстном торговом центре города, было все подготовлено, все продумано…
Васильев видел, как вооруженные до зубов мусульмане положили на арбу труп Бабаева и, вознося руки к небу, проклиная армян и взывая к мести, грозной толпой двинулись за арбой. Сразу же откуда-то появился отряд солдат и группа полицейских. Они молча, словно эскорт, следовали за этой дико ревущей процессией, будто боясь, что кто-то может ей помешать.
И вдруг Васильев заметил Ашота. Юноша стоял, непонимающе вглядываясь в то, что происходит. Не помня себя, Михаил подскочил к Ашоту и, всем телом закрыв его, потащил в подворотню.
— Что ты, что ты! Неужели не понимаешь? Ведь это началось! Понимаешь? Началось!
То ли Васильеву передался испуг юноши, но он почувствовал, как холодеют ноги, как спазма перехватила горло. Лишь спустя какое-то время он нашел в себе силы выглянуть на улицу. Она опустела. Толпа ушла за арбой. До Васильева донеслись одинокие выстрелы, звон разбитого стекла и призывные, умоляющие крики.
— Боже мой, ведь там убивают! — закричал Ашот, вырываясь из рук Васильева. Но тот держал его крепко.
Улица была совсем безлюдна. И только на углу буднично стоял пристав Исламбек.
Буранов шел по улицам воскресного Баку, разыскивая указанный Хачатуром адрес. Он не знал, что в этом большом городе есть такие жалкие закоулки. Некоторые из них даже не имели названия; прилепились друг к другу несколько домишек чуть больше тех, что лепят дети из песка или глины, — и, пожалуйста, уже переулок. У них в селе, в Большом Саймане, и то не увидишь такого жилья для людей.
Пытался Буранов спросить у кого-либо, где найти такую-то улицу, но в ответ одни кричали что-то непонятное про мусульман, другие испуганно отворачивались и убегали прочь.
Что-то тревожное происходило на улицах. Метались люди, мелькали, как падающие с неба снежинки. Они кидались в подворотни, стучались в чьи-то двери, испуганно озираясь вокруг.
Абдалла подумал, что могла начаться война. Неужели Турция или Персия? И сразу мысль: а как же он, Абдалла? Надо скорее домой, на Волгу. А может, вовсе и не война, а здесь, в этом армянском районе, всегда такая суета?
Его внимание привлекла какая-то шумная процессия. На демонстрацию это было мало похоже, скорее всего, похороны. Впереди, сопровождаемая причитаниями и бабьими стенаниями, ехала огромная арба, какие бывают только на Кавказе. На ней лежал мужчина, а через всю арбу на черном лоскуте было написано: «Этого мусульманина зарезали армяне».
И вдруг Абдалла вспомнил: не о том ли говорил третьего дня большевик Михаил? Не есть ли это та самая резня, о которой он предупреждал?
Буранов не поверил тогда; как это может быть, чтобы один человек ни за что ни про что шел убивать другого? Бывало, конечно, и у них в селе дрались мальчишки-татары с соседями-чувашами, чья деревня находилась на другом берегу речушки Сайман, тихого притока реки Сызранки. Да в каком селе не дрались! А через час — друзья. А тут резня. Не верил, не верил Абдалла. Так и сказал Васильеву: мол, обижаешь меня. Что же, по-твоему, я пойду Хачатура убивать?
— Нет, ты не пойдешь, тебе это ни к чему, Буранов. Но правительство и Накашидзе найдут наемных убийц. В Петербурге царские солдаты стреляли в рабочих, а здесь более хитро: хотят вашими руками задушить движение пролетариата. Пусть, мол, они сами режут друг друга.