Михаил Иванович внимательно слушал Ашота. Его армянский акцент, горячие черные глаза, привычка после каждой фразы задавать вопрос «да?» полюбились молодому учителю.
Прочитав монолог, Ашот, еще волнуясь, с гордостью заметил:
— Я не только это знаю. Я еще и другое читал Горького.
Васильев чувствовал, что парню о чем-то хочется рассказать, чем-то похвалиться или в чем-то признаться, но он не решается.
Выручила Мария Андреевна.
— Вероятно, Ашот имеет в виду «Песню о Буревестнике» и «Песню о Соколе».
Она произнесла это, подавая чай, и никто не обратил внимания на ее слова. Мария подумала, что тайна уже не была тайной. Запрещенные произведения Горького, оказывается, знакомы и этим юным бакинцам.
И вдруг Ашот не выдержал. Он вскочил со стула и, давая волю своему бурному темпераменту, прочитал:
— «Буря! Скоро грянет буря! Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: «Пусть сильнее грянет буря!»»
Сеид посматривал на взрослых, улавливая каждое их движение. Как-то они будут реагировать? Испугаются? Ведь стихотворение-то запрещенное. Но Михаил Иванович был спокоен.
Когда парни собрались уходить, он заметил:
— Хорошо вас учат литературе. Видно, учитель у вас славный.
— Мы его уважаем, — с достоинством ответил Ашот. — Николай Терентьевич Улезко — человек красивый.
Сеид рассмеялся.
— Какой же Улезко красивый? Он горбатый… Возникло неловкое молчание.
— При чем здесь горбатый? — наконец выговорил Ашот. — Он душой красивый. Понимаешь? Да? Душой…
Сеид этого не понимал.
Васильев уже не первый день присматривался к парнишкам. Ашот понравился ему уже тогда, на морском берегу. Другое дело Сеид. Он учился в техническом училище без особых успехов. Чаще всего отец заставлял его сидеть в лавке. Именно там он узнавал все новости: лавочники были самыми осведомленными людьми в Баку.
Ашот дружил с Сеидом, хотя Мария Андреевна заметила как-то:
— А ведь есть что-то такое, чего Ашот не доверит даже Сеиду.
Однажды вечером Сеид пришел к Васильевым без Ашота.
— А я решил уходить из училища, — вдруг сказал он.
— Почему? — удивился Васильев.
— Надоело… Папа говорит, что из меня Ротшильд все равно не получится, а в такое время нужно быть при деле. Лавка наша бедная, товара нет.
— И куда же ты пойдешь работать?
— Папа уже договорился на табачной фабрике братьев Мирзабекянц. Сначала буду рассыльным, а потом на саму фабрику пойду.
— Почему именно на табачную?
— Мой отец табаком торгует, — пояснил мальчик.
Михаил Иванович готовился к урокам старательно, и не потому, что был новичком и не верил в свои силы. Просто до сих пор не приходилось ему встречаться с такой разношерстной аудиторией, а хотелось ее прочно завоевать.
Училище, в котором преподавал Васильев, жило обычной, размеренной жизнью. По утрам преподаватели приходили на службу, интересовались, «как изволили почивать» или «что новенького га белом свете-с». Регулярно, по определенным дням, заседал педагогический совет, и почтенные педагоги поочередно хвалили друг друга, называя «милостивыми государями», и не скупились на такие слова, как «усердно», «похвально», «искусно» и даже «великолепно». Касалось это всего на свете — и преподавания, и успеваемости, и даже состояния здоровья.
Директор рад был этой обстановке благодушия и всевосхваления: значит, не проникли еще в реальное училище всякие социал-демократические идейки. Ему уже было известно, что учащиеся классической гимназии прислали своему директору анонимное письмо, в котором предупредили, что если он, «почтеннейший господин Котылевский, тиранство свое не прекратит, то будет удален прочь, как шпион и губернаторский лакей». Директор похвастался как-то перед Васильевым: слава богу, мол, у нас такого нет и быть не может.
— Даже в классической гимназии, — сказал он, — завелись всякие группки и группочки. Удивляюсь, господин Котылевский — почтенный человек и допускает такое.
И директор по привычке стал рассуждать вслух:
— А что он может сделать? То есть как что? Если сам не в состоянии, изволь обратиться к господину попечителю… Нет, зачем же к попечителю? Поднимется шум… Уж лучше к самому…
Васильев улыбнулся, и директор заметил это.
— Так-то-с, милостивый государь. Времечко-то, время! Трудно нынче чувствовать себя счастливым, хоть бы жить без потрясений…
С некоторых пор разговоры о счастье все чаще и чаще слышались в училище. И не только в училище. О счастье писала печать, о счастье говорили на уроках, и даже Сеид, далекий от всяких теоретических рассуждений, рассказал Михаилу Ивановичу, что какой-то мужчина на фабрике Мирзабекянц выступил с докладом «Счастлив тот, кто спокоен»…
Ашот, например, считал, что счастлив тот, кто борется.
А Васильев? Для того, собственно, он и рвался в Баку, один из крупнейших промышленных центров Российской империи, чтобы целиком отдать себя борьбе. Он знал, что здесь работает крепкая социал-демократическая организация.
Нельзя сказать, что годы, проведенные в южной ссылке — Ялте, Мелитополе, — прошли для него даром. В Байрамской учительской семинарии наставник математики и естествознания Михаил Иванович Васильев, несмотря на гласный надзор полиции, сумел преподать будущим учителям не только знание своих предметов. Нередко, возвращаясь после занятий домой в сопровождении семинаристов, он разъяснял им вопросы философии и истории, не стесняясь в выражениях, характеризовал несовместимость царского строя с представлениями о свободе и демократии, призывал читать марксистскую литературу, и прежде всего Тулина — Ильина — Ленина. Нередко среди семинаристов появлялась газета «Искра», — сюда, в Ялту, она попадала по пути в южные кавказские порты.
Руководство семинарии стало смутно догадываться, какие мысли внушает своим ученикам наставник математики и естествознания. Не желая «выносить сор из избы», директор вызвал Васильева к себе в кабинет для откровенного разговора. Он предложил «подать прошение» о переводе в Мелитополь, где имеется вакансия в женской гимназии… Вот тогда и появилась в его послужном списке запись: «Предложением господина попечителя Одесского учебного округа от 13 августа 1902 г. за № 15264 перемещен согласно прошению исправлять должность преподавателя естественных и математических наук в Мелитопольскую женскую гимназию».
Там, в Мелитополе, впервые прочитал Михаил Иванович материалы Второго съезда партии, узнал о расколе, о фракции большевиков.
— Мне необходимо ехать в Одессу, — сказал он Марии. — Я должен встретиться с товарищами, разобраться во всем.
Разговор в Одесском комитете РСДРП мало добавил к тому, что Михаил уже знал. Да н сам комитет не был однородным: дискуссии, споры возникали на каждом шагу. Одни утверждали, что конечно же Мартов прав, что незачем требовать от каждого члена партии обязательной работы в одной из организаций. Другие были убеждены, что без строгой дисциплины не может быть крепкой, сплоченной партии. Третьи, не высказывая своего мнения, интересовались лишь одним: что по этому поводу сказал Плеханов.
— Вы, молодой человек, из Мелитополя? — спросил у Васильева седой, загорелый, с широкими скулами мужчина. — Интересно, что по этому поводу думают тамошние социал-демократы.
Михаил сказал, что раскол окончательно проявил те противоречия, которые существовали в партии и прежде. Сейчас каждому необходимо самому для себя определить, с кем он — с Мартовым или Лениным.
— Вы правы. Дело тут не в мелких разногласиях, а в коренных противоречиях… Вы знакомы с трудами Ленина?
Михаил Иванович улыбнулся: видно, учительский мундир не внушал этому скуластому мужчине с кулаками, похожими на кузнечные молоты, особого доверия.
— Не одно занятие среди рабочих и учащихся провел по его «Друзьям народа», но статье «С чего начать?». И меня нисколько не удивила позиция Ленина на съезде, — ответил Михаил.
Теперь уже улыбался одессит.
— Вы, я вижу, обиделись. Напрасно. Давайте знакомиться. Товарищ Савелий.
— Васильев, учитель.
— Ну вот и отлично. Заходите-ка вечерком но этому адресу, там поговорим подробнее.
В самом центре Одессы, недалеко от памятника Ришелье, в квартире зубного врача, сидели люди, с которыми Васильев виделся впервые. Обратил на себя внимание матрос, возле которого лежала бескозырка с надписью на ленте: «Князь Потемкин Таврический»,
— Товарищи, — сказал Савелий, — сегодня у нас гость из Мелитополя товарищ Васильев. Он выслан из Москвы и сейчас учительствует на юге. Думаю, что ему интересно будет узнать о том, что истинные одесские революционеры считают себя сторонниками Ленина — большевиками.
Савелий подробно рассказал о Втором съезде, о том, как шло голосование, как твердо и последовательно отстаивал Ленин интересы партии рабочего класса.
Когда расходились, он спросил у Васильева, прочно ли тот осел в Мелитополе…
Михаил пожал плечами: все зависит от обстоятельств.
— Хорошо бы вам перебраться в один из рабочих центров, например в Баку. Там сейчас назревают интересные события. Мне известно, что Владимир Ильич послал туда целую группу опытных большевиков.
— Я, — ответил Васильев, — и сам об этом давно думаю. Решил обратиться к попечителю, авось не откажет, ему и самому удобнее заслать меня подальше.
— В таком случае, если это вам удастся, дайте мне знать, а я предупрежу бакинских товарищей. Вы же опубликуйте какой-нибудь материал в местной газете. Подпишитесь «М. Васильев». Это будет значить: вы прибыли и ждете связи.
Они попрощались, и в тот же вечер Михаил уехал в Мелитополь.
После приезда в Баку Мария Андреевна немало удивилась, что ее Михаил не ищет ни с кем встреч, что, кроме Ашота и Сеида, у них никто не бывает. Это так непохоже на Михаила, всегда общительного, не умеющего, казалось, и дня прожить без друзей, без общества.
В последнее время Васильева вдруг потянуло к журналистике. Его разозлила, да, именно разозлила ставшая модной возня вокруг слова и понятия «счастье». По-всякому склоняли его бакинские обыватели, и только от Ашота он услышал: счастье — в борьбе.