А потом был какой-то вонючий подвал в Шемахе, и снова Мария Андреевна оказалась добрым гением. В семье уездного начальника Хечинова ей приходилось в свое время оказывать медицинскую помощь, и теперь вот он разрешил уступить требованиям заключенных: в подвал принесли кровати, поставили умывальник, а «персонально госпоже Васильевой» был вручен пакет с медикаментами. В этот вечер заключенные беспрепятственно пели «Вихри враждебные», а вооруженный тюремщик у двери лишь тяжело вздыхал.
Они недолго пробыли в Шемахе; поезд увез их в Каре, и на каждой станции Алеша Джапаридзе и Стопани затевали митинги. Мария удивлялась: люди встречали поезд на станциях, ждали его, они откуда-то узнавали, что в нем едут политические, что будет митинг. В исступлении свистели жандармы, звенели станционные колокола, пытаясь заглушить ораторов. Но Митинги гремели, митинги нельзя было заглушить. И уже под стук колес начиналась песня;
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут…
Поезд уходил, а песня оставалась там, на станции, с людьми.
Тимофей — Владимир Моисеевич Савков, — несмотря на молодость (ему едва перевалило за двадцать), считал себя опытным революционером. Он был ответственным организатором в Сокольническом районе. Московский комитет назначал в каждый район ответственного организатора, и тот был главным исполнителем воли комитета среди рабочих района. Перевод в Замоскворечье Тимофей почел для себя за честь: здесь работать труднее. Значит, доверяли ему большевики, доверял Марат.
Но постепенно неудачи стали следовать одна за другой. Марат заметил, что Тимофей теряет уверенность в себе, что он готов ринуться на рабочих, не поддающихся убеждению, чуть ли не с кулаками.
— Ты помоги ему, — говорил Южину Марат, — парень он верный, да знаний у него маловато. С его энергией можно горы свернуть.
Михаил рассказал Виргилию о неудаче на пустыре, о встрече с бакинским товарищем, о решении устроить митинг у Даниловского монастыря. Шанцер запустил руку в свою шевелюру.
— М-да, это, конечно, нужно… Но нам с тобой предстоят дела посерьезнее. Нужны статьи, нужны листовки. Есть к тебе еще одна просьба: займись-ка ты студенчеством. Я знаю, учащиеся парни — твоя страсть. Конечно, это не рабочие, но и их движение следует направить по правильному пути.
— Но ведь в университете дело ведет Алексинский.
— Так-то так… Да только и Алексинскому нужен руководитель. Он как слабое дерево в каменистой почве: вверх тянется, а корни ненадежные.
Васильев с удивлением слушал Марата: он был иного мнения об Алексинском, да и отзывы о нем не совпадали с тем, что говорил Шанцер.
— Я рад был бы ошибиться, — сказал Марат.
Даниловский монастырь находился на окраине Москвы. Видимо, здесь когда-то был лес, несколько деревьев и поныне сиротливо росли у монастырских стен. Открытые настежь ворота выпускали и впускали потоки людей, а по бокам — нищие. Боже, сколько их — просящих, моля «щих, оборванных, грязных и калечных!
Не теряют времени торговцы: справа и слева от ворот расположились многочисленные лотки и столики со всякой всячиной — пирожками, яйцами, жареным хлебом, помидорами и разными соленьями. Где-то шипит пузатый самовар, где-то предлагают кваском прохладиться.
Тимофей толкнул Южина в бок — гляди, мол. Но Васильев ничего не заметил.
— Эх ты, — засмеялся Савков, — а еще подпольщик! Гляди на того парня. Сейчас чаю напьется, а уйдет пьяным.
Михаил удивленно посмотрел на товарища, а потом на торговца чаем: он стоял в белом фартуке, плутовато поглядывая по сторонам, и что-то доставал из-под стола.
— Полиции боится, чертов охотнорядец, — Савков снова расхохотался.
К столику, за которым стоял охотнорядец в фартуке, подошел дюжий полицейский. Он строго посмотрел на торгаша, что-то сказал ему и, оглянувшись, мгновенно опрокинул стакан, который налил ему предприимчивый мужичок. Полицейский довольно крякнул, взял со стола пирожок и затолкал его в рот. Затем погрозил пальцем изогнувшемуся в три погибели охотнорядцу и двинулся степенно дальше. А торговец выпрямился, выпятил живот и закричал что есть мочи:
— Чаю, чаю продать желаю! Все на свете я имею — и что послабже, и что посильнее! Подходи, шевелись, у кого деньги завелись…
— Слыхал, — сказал улыбаясь Южин, — шевелись… Давай и мы пошевеливаться. Пошли к нашим…
Возле монастырской стены на примятой траве расположились группами рабочие с женами, детьми, — видно, по праздникам они нередко приходили сюда провести время.
Среди них Южин узнал Василия. Тот встал, помахал рукой.
— Присаживайтесь, угощайтесь, Михаил Иванович, — пригласил Василий.
На газете, расстеленной на траве, лежали куски хлеба, вареные яйца, соленые огурцы, печеная картошка. В самом центре стояла большая квадратная бутылка водки.
— Развлекаетесь? — спросил Михаил.
— Вроде, — поспешил с ответом Василий. — Да вы на сомневайтесь, товарищ Южин, тут все для дела. Думаю, можно начинать.
Тимофей остановил парня.
— Погоди, горячая голова. Что же, товарищ Южин на весь монастырский двор кричать будет?
Михаил осмотрелся; все так же прохаживались в толпе полицейские, сновали вездесущие босоногие мальчишки, заводили свою нудную, жалостливую песню нищие. Группками, разрозненно сидели рабочие, и Южину показалось, что все это в миниатюре олицетворяет всю Москву с ее разноликостыо и суетой.
Он присел рядом с Тимофеем и Василием.
— Найдется ли среди вас двое дюжих парней?
— Конечно, — ответил Василий, — вон Петр и Григорий подковы гнут. Кулаком быка любой свалит.
— Ну, быка валить не придется. Меня на руках выдержите? — спросил, обращаясь к Петру, Южин.
— Чего там, — хмыкнул парень, — вы не чижолый,
— Вот и хорошо. Прокламации розданы?
— Все в порядке, — ответил Тимофей.
— Ну тогда разливай свою водку… Гармонист, садись поближе.
Парень в синей ситцевой косоворотке придвинулся к Южину, привычно пробуя меха трехрядки.
— Ну, ребята, какая тут песня у вас позазывнее? Гармонист, склонив голову к плечу, взял аккорд и запел немного сипло:
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит.
То мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит.
И подхватили парни песню, и полилась она громко, совсем некстати в этом святом месте, у монастырских стен. Кто-то из нищих, недовольный тем, что заглушили его жалобный вой, закричал истошно:
— Одурели, нехристи! Бога бы побоялись.
Песня сделала свое дело. Васильев рассчитал точно: спокон веков на гармонь сходились люди на Руси. С ней было легче горе, без нее и веселье не веселье. Вот и сейчас привлекла гармонь людей, объединила доброй русской песней.
Извела меня кручина,
Подколодная змея.
Догорай, гори, моя лучина,
Догорю с тобой и я…
Собирала людей «Лучинушка». Со строгим видом городовой проталкивался сквозь толпу. Южин, улыбаясь, взял его под руку:
— Разве вам эта песня не по душе? Вы же русский человек.
— Здесь песни петь не положено. Вы бы еще на святом месте плясовую отчебучили.
— Да мы ж не поем, мы молимся…
Южия заметил, как жадно заблестели глаза городового, когда он увидел бутылку. Михаил вспомнил находчивого охотнорядца. Он налил из бутылки в стакан и поднес городовому:
— Выпейте за здоровье гармониста. Ему сегодня двадцать стукнуло.
— Ну, если двадцать…
Городовой виновато глянул на монастырь, мелко перекрестился и залпом выпил. Хачатур пришел на помощь:
— Закусите, ваше благородие. Вот огурчик…
— Не суйся! — осердился городовой. — Видишь, с умным человеком разговариваю, — значит, не встревай. Ишь ты, выдумал! Я не закусываю на службе. После, после закушу. Было б чего…
И он снова выразительно посмотрел на бутылку.
— И правильно, — подхватил Михаил Иванович. — Не станет господин городовой кутить вместе с вами. Он для того найдет и другое время, и другое место.
— Вот сразу видно благородного человека, — пробасил страж порядка, видя, как Васильев завернул в бумажку бутылку и какую-то снедь. Он взял этот сверток, аккуратно прижал к себе и, еще раз строго посмотрев на Тимофея, сказал: — Только без крика. И чтоб пляски ке было! Места-то, не забывайте, святые…
Городовой подмигнул стоявшему неподалеку полицейскому, и они вместе ушли куда-то подальше от людей.
А Ванюша играл уже другую песню. И вдруг Южин остановил гармониста.
— Давай-ка, Ваня, грянем нашу, рабочую.
И встали молодые парни, и рванул Ваня мехи, и взорвала тишину боевая, призывная:
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе…
Что случилось на тихой поляне близ массивной монастырской стены! Какой переполох внесла эта песня в пеструю толпу людей! Запищали, как от ушата холодной воды, нищие, свернули свои товары перепуганные торговцы, забегали обрадованные необычностью и непонятностью происходящего мальчишки.
Петр и Григорий подхватили на плечи Южина, и он вскинул руку, призывая к вниманию. Теперь уже все поняли, кто перед ними, о чем будет речь.
— Товарищи! Мы не случайно сегодня здесь, у монастырской стены, недаром разливаются трелями свистки полицейских. Настало время поговорить по душам. Хозяевам, нанявшим этих сторожевых псов, нужно, чтобы вы только молились и плакали. Кто эти хозяева? Жирные купцы, фабриканты, помещики, попы и тучи чиновников.
Хачатур ощутил горячий прилив гордости. Вот это вдорово! Вот этого-то мы и ждали. Слушайте его, люди, слушайте! Уж я-то знаю — он всегда дело говорит. За ним в огонь и в воду пойти можно.
— Довольно молиться и просить! — продолжал Южин. — Царь ответил на ваши просьбы и молитвы огнем. Кровь обагрила стены его дворца — рабочая кровь! Два года льется рекой кровь наших сыновей и братьев в далекой Маньчжурии. Кому это нужно? Зачем? За что?