Ребята взялись за руки и водили хоровод вокруг снежной «Оли»; настоящая Оля убежала.
Лишь поздно вечером дядя Миша поймал Олю и, посадив ка колени, сказал:
— Хочешь, спою твою любимую «Марсельезу» на французском?
Оля, опустив голову, еле слышно шепнула: «Хочу!» — и примирение состоялось.
— Спасибо! — радостно и благодарно сказала девочка, когда «Марсельеза» была спета.
— Я хочу сказать тебе: никогда не обижайся на шутку, — серьезно, как взрослой, посоветовал Михаил Иванович. — Шутку надо принимать со смехом. Ну разве у тебя большой, некрасивый нос? У тебя маленький, хорошенький, как пуговка, носик. Это же все знают.
Поздно вечером, сидя на берегу рядом с женой, Михаил Иванович говорил:
— Ах, Маруськ, родной мой! Если бы ты знала, как я хочу, как я мечтаю иметь ребенка! Такую девчоночку…
— Ты никогда об этом не говорил.
— Да, да, раньше мне некогда даже было об этом подумать. А вот теперь… полезли в голову всякие несбыточные мечты.
— А почему несбыточные? — улыбаясь, сказала Мария. — Мы же еще так молоды…
Чтобы подготовиться к сдаче экзаменов, Михаилу Ивановичу потребовалось полгода… И очень часто, когда он сидел за книгами и конспектами, перед ним вставал пример Владимира Ильича: Надежда Константиновна рассказывала ему, как Ленин ездил из Самары сдавать экстерном за Петербургский университет…
Сдавать экзамены Южин решил в Юрьевском университете; не ехать же в Петербург или Москву, где его каждая полицейская ищейка знала. Захаров свое обещание сдержал: документы были выправлены по всей форме, даже свидетельство о благонадежности выдали на имя Михаила Ивановича Васильева, благо имя, отчество и фамилия оказались очень распространенными…
Исчезнуть из Язона незамеченным (на экзамены требовалось, по самым скромным подсчетам, не меньше месяца) при создавшихся условиях, когда пристав целиком и полностью стал доверять «своему» ссыльному, не составляло уж такого труда. Тем более, что обычно после очередного посещения пристав являлся только через месяц-полтора. Но на всякий случай в Юрьеве программу сдачи экзаменов Южин уплотнил до трех недель. Ему вовсе не хотелось подводить своего покладистого и доброго поручителя Павла Андреевича.
За эти три недели Михаил Иванович сдал семнадцать экзаменов, из них пять государственных.
Последним он сдавал богословие профессору, который чем-то напомнил ему Павла Андреевича: такой же богатырский рост и размах плеч, такая же бородища и такой же все понимающий и во все проникающий взгляд.
Михаил Иванович к этому дню уже был вымотан до предела. Болезненный румянец, худоба, характерный для чахоточных блеск в глазах не оставляли никаких сомнений в том, что человек находится на грани своих физических возможностей. Профессор богословия смотрел на измученного великовозрастного студента с явным сочувствием.
На вопросы Васильев отвечал свободно, чувствовалось, что материалом он владел обширным, но, когда речь зашла о том, как Иисус накормил пятью хлебами тысячи людей, еле уловимая улыбка промелькнула на его губах.
Эта ирония не укрылась от профессора. Да Васильев, кажется, и не пытался ее скрыть.
— Вы атеист? — спросил профессор.
— Да.
— Что же, похвально, похвально… — после некоторой паузы произнес профессор, поглаживая свою ухоженную рыжую бороду. Было непонятно, к чему относится это «похвально»: к тому ли, что экзаменуемый — атеист и признается в этом, или к тому, что так хорошо отвечал.
— Пять, — сказал профессор, — я ставлю вам пять и все же советую… Впрочем, кажется, вы не нуждаетесь в моих наставлениях? Что с вами?
— Воды… если можно, воды… — проговорил Южин.
— Да, да, вы очень побледнели. Я сейчас, сию минутку.
Так закончился для Южина этот странный последний экзамен на звание кандидата прав.
Мария, которая поддерживала его во всем, на этот раз сказала:
— Не мальчишество ли это? Сколько нужно человеку университетских дипломов? Ведь один есть… Ну позанимался, изучил юриспруденцию… Но экзаменоваться, да еще рисковать свободой…
Она хотела сказать то, что всегда было у нее на уме, да так ни разу и не произнеслось; «Себя пожалел бы…» И сейчас не смогла. Он стоит перед ней, измученный, утомленный.
— Ну, со щитом или на щите?
— С дипломом, Маруськ, с дипломом. Впрочем, это ее главное. Мне бы сейчас пообедать и поспать… А может, и наоборот… Поспать, а потом пообедать…
Он шутил, но в его шутках Мария уловила какую-то непонятную грусть…
— Что? Не слишком успешно? — допытывалась она. Он посмотрел на жену и ласково обнял ее.
— Все в порядке… Вот только липовыми документами юристу, будущему присяжному поверенному, пользоваться не слишком приятно. Впрочем, может быть, это первый профессиональный шаг…
И он невесело улыбнулся.
Трудно сказать, помогла Михаилу его новая профессия или, напротив, подвела. Он уехал в Тифлис, поступил помощником к известному тифлисскому присяжному поверенному Джапаридзе и сразу же приобрел довольно широкую известность. А именно она и привела его в жандармерию…
— Мы вас, милостивый государь, днем с фонарем ищем, — сказал, хитро улыбаясь, жандармский ротмистр. — Как же-с, такой знаток естественных наук, как вы…
— Ошибаетесь, господин ротмистр, я окончил юридический факультет…
Михаил носил при себе диплом: он рассчитывал на магическую силу слова «юрист» куда больше, чем на официальность обыкновенного паспорта.
Но жандармский ротмистр не проявил к диплому никакого интереса.
— Вай-вай-вай, — помотал он головой, — нехорошо, господин юрист, обманывать честных людей. Вы нас уже провели в Петербурге, Москве, Сухуме… Теперь пожалуйте в тифлисский замок… Конечно, там хуже, чем в университетской аудитории, но что поделаешь, не всегда удается обвести жандармерию…
Такой отвратительной тюрьмы Южин не встречал еще ни разу. Да к тому же сосед по камере оказался удивительно беспокойный: он метался из угла в угол, не замечая Васильева, и разговаривал сам с собой. В первую минуту появления Васильева он близоруко посмотрел на него.
— Располагайтесь, — величественным жестом пригласил он, точно был хозяином роскошного княжеского дворца. — Я Жордания, Ной Жордания.
Васильева сначала забавлял этот бегающий оратор, но потом, прислушавшись к его речам, он понял, что они вовсе не смешны…
— Черт возьми, я думал, хоть здесь, в камере, отдохну от трусливого бреда меньшевиков. Милостивый государь, — сказал Южин, — если вам и впредь охота произносить свои тоскливые речи, отходите, ради бога, поближе к параше — эта дама все выдержит… А меня прошу уволить…
Жордания побагровел, насупился и двинулся на Васильева. Михаил, не ожидавший такой прыти от лидера грузинских меньшевиков, показал ему кулак. Это окончательно взбесило Ноя. Он схватил стоявшую в углу табуретку, но сделал это так неловко, что, качнувшись у него в руках, она довольно сильно стукнула его по затылку. Жордания беспомощно опустил табурет и уселся на него. А Васильев, едва сдерживая смех, выразительно произнес:
— Не надо было браться за оружие…
Скучать в камере Васильеву не приходилось… Правда, Жордания мешал заниматься, но зато споры с ним были горячи. И всякий раз, когда у Ноя недоставало аргументов, он угрожающе хватался за табурет.
— Это — безобразие, — возмущался Жордания, — Я все-таки изломаю этот тюремный табурет о вашу большевистскую башку.
— Ай-ай-ай, — подливал масла в огонь Васильев. — Такой интеллигентный человек, а бранитесь, как базарная баба. И главное — угрозы, угрозы… Если уж выяснять отношения, то лучше на кулаках. Впрочем, до кулаков меньшевики не доходят. Они больше языком…
— Это вы, вы, большевики, грубияны. И главный — ваш Ленин.
— Ленина не трогать! — серьезно предупредил Южин.
— А я буду, буду, буду, — по-детски пищал Ной, и Михаилу Ивановичу казалось, что он вот-вот высунет язык.
Южин не успел размахнуться, как Ной Жордания оказался на полу возле самой тюремной двери. Крик его привлек внимание стражи. Тотчас загремели засовы, и в камеру вошел надзиратель. Жордания уже успел вскочить на ноги и величественно, насколько это было возможно в его положении, отошел к противоположной стене.
Надзиратель, видный, широкоплечий кавказец, элегантно помахивал тонкой самшитовой палочкой.
— Дыремся? — тихо, не глядя на арестантов, спросил он.
— Что вы, — пропищал Ной. — За кого вы нас принимаете!
И тотчас самшитовая палочка больно хлестнула его по плечу — упали на пол очки. На какое-то мгновение у Южина перехватило дыхание.
— Не смей бить арестованных! — закричал он, схватив в руки злополучный табурет.
Надзиратель опешил. Он посмотрел на одного, на другого и бросил:
— Оба — в карцер…
Решение о высылке Михаила Ивановича Васильева в Астраханскую губернию было осуществлено не сразу.
В Астрахань добирался он через тюрьмы Баку и Ростова, Тамбова и Козлова, Саратова и Царицына…
С некоторых пор в газете «Астраханский листок» начали появляться заметки из Красного Яра. Мимо зоркого глаза корреспондента не проходила ни одна городская беда — ни тоскливо-провинциальная скука, ни дикие законы.
Под всеми этими корреспонденциями стояла более чем лаконичная подпись: N. Иногда эта подпись писалась полно и тогда выглядела как «Энъ».
Мария Андреевна только посмеивалась про себя. Что это — новое увлечение или возвращение к старому? А может быть, своеобразное самолечение от тяжелого, удушающего недуга — туберкулеза? В последнее время страдания мужа стали особенно тяжелыми; пусть занимается чем угодно, лишь бы подальше от мрачных мыслей, от всего, чем невольно приходилось жить в годы реакции.
Зима в этом году выдалась изнуряющей. Она облепила дома и улицы Красного Яра мокрым, липким снегом, била в окна назойливыми, завывающими ветрами, мучила своей неустойчивостью — то холодами, то оттепелями.
Михаил Иванович задыхался. Он просыпался в поту, пил всякие снадобья