Ашот хорошо знал типографию Апресяна, неказистое, пропахшее типографской краской здание. Он вошел туда первым и вскоре подал знак — можно заходить. Васильевы, удостоверившись, что «хвоста» за ними нет, открыли широкую массивную дверь.
Степан Шаумян радостно встретил гостей.
— Ну, здравствуйте, бакинцы.
Они не успели поздороваться — в контору вошел очередной посетитель. Шаумян дал знак Южину подождать: разговаривать при постороннем он, видимо, не мог.
— Вы почитайте газетку, господа, пока мы решим несколько коммерческих вопросов, — сказал он, обращаясь к Васильевым. — Вот, извольте «Астраханский вестник»…
Освободившись, Шаумян без всяких предисловий, возбужденно заговорил о создании центрального органа партии газеты «Правда».
Сообщение Степана Шаумяна пробудило у Васильева новые силы. Ему вдруг показалось, что все это время он прожил здесь как-то не так, что можно было сделать гораздо больше. Южин всегда был недоволен собой, а сейчас и подавно. Все в нем восстало и против болезни, и против вынужденного безделья, и против той раздражительности, которая появилась в нем с недавних пор и так его тяготила…
— Ну-с, господин корреспондент «Астраханского листка», начнем, пожалуй… Жаль, что нет сейчас в Астрахани Наримана Наджафовича. Он помнит вас по Баку и очень хотел повидать… Работу по групповым сборам на новую пролетарскую газету мы провели довольно энергично. Вот прочитайте — сообщение с астраханского завода «Норем».
Васильев взял в руки газету:
«Мы, группа рабочих, в количестве 58 человек, сочувствуя идее издания ежедневной рабочей газеты «Правда», посылаем свою посильную лепту и надеемся, что эта газета будет работать в чисто пролетарском духе, будя к классовому самосознанию и остальных товарищей, не примкнувших к объединению рабочих. Группа рабочих».
— Владимир Ильич передает вам привет, — говорил Степан, — и надеется, что астраханские ветры не сломили вашего боевого духа.
В этих словах послышалась Южину почему-то нотка упрека. А может быть, это все то же самоедство?
Было ясно — нарастала новая революционная волна. И об этом было сказано в резолюции рабочих социал-демократов о деятельности ленинской газеты «Правда».
«Мы, астраханские рабочие социал-демократы, шлем горячий привет «Правде». «Правда» сыграла крупную роль в русском рабочем движении последнего времени. Она выступила в тяжелое для русских марксистов время, когда реакционеры всякого рода торжествовали над рабочим классом свою временную победу. «Правда» возвестила о начале нового подъема рабочего движения. Она проникла в широкие слои рабочих всей России, всюду принося с собой ясную и последовательную марксистскую мысль, всюду вселяя бодрость и призывая к организации…»
Васильев возвратился в Красный Яр с твердой решимостью работать.
В один из тусклых красноярских вечеров, освещенных робким светом керосиновой лампы, в дверь Васильевых постучали.
— Господа Васильевы, к вам доктор, — объявил вошедший в комнату пристав Григорий Григорьевич Ветвицкий…
В дверях стоял пропылившийся в долгой дороге, лысеющий со лба мужчина с маленькими азербайджанскими усиками. Это был Нариман Нариманов, только без бороды. Вот почему его не сразу узнал Васильев. Пристав, который всегда относился к присяжному поверенному Васильеву почтительно, по-военному прищелкнул каблуками.
— Господин Нариманов пожелали-с встретиться. Человек они знаменитый, хотя ссыльный. Так что отказать не посмел… Они про вашу болезнь книжку написать изволили. Так что не взыщите…
Нет, Васильев не был в обиде. Напротив, он сердечно поблагодарил Григория Григорьевича за «своевременную медицинскую помощь».
Нариманов действительно написал в Астрахани две медицинские работы — «О холере» и «О чахотке».
— Встрече рад сердечно, — сказал Южин, когда пристав ушел. — Как пациент ваши рекомендации, Нариман Наджафович, я изучил досконально. А сейчас просто рад видеть вас, рад вашему здоровому виду и бодрой улыбке.
Но уйти от разговора о своем здоровье Михаилу Ивановичу не удалось.
— Как врач, я требую прекратить всякие путешествия в Астрахань. Хотя меня и зовут здесь волшебником, помните, что медицина не всесильна. Так что, дорогой Михаил Иванович, если вы серьезно относитесь к моим рекомендациям, благоволите выполнять их на деле.
Нариманов говорил это строго, с такими металлическими нотками в голосе, что Васильев почувствовал себя неуютно.
— Между прочим, Михаил Иванович, вам еще работа предстоит немалая… Чувствую, что ни мне, ни Степану здесь долго не продержаться. И тогда ждите гостей к себе… А пока — лечиться, дорогой товарищ, то бишь милостивый государь…
Мария пригласила к столу. Нариманов встал:
— Извините, задерживаться не могу. У меня еще в Красном Яре два визита, да в Астрахань возвратиться бы к ночи. Словом, прощаюсь. При случае заеду. Очень прошу, Михаил Иванович, не быть врагом своему здоровью. Считайте, что это партийный приказ.
Уже уходя, добавил:
— Мы потревожим вас в случае крайней необходимости. Запомните, крайней!
Ее назвали Валентиной, это маленькое существо, появившееся на свет жаркой ночью двенадцатого года. Боже, сколько забот сразу потребовала она от Марии!
Михаил Иванович взял на себя все немудреное домашнее хозяйство.
Но Ашот… Ашот всех удивил: он оказался отличной нянькой, хотя настороженная Мария на первых порах старалась не подпускать к ребенку «этих неуклюжих мужчин».,
— Ну, Маруськ! — говорил счастливый Михаил Иванович. — Теперь у нас настоящая семья.
Как только истек трехлетний срок пребывания в Красном Яре, Васильевы переехали в Астрахань. Это было накануне первой мировой войны.
Проводить их кроме Ашота и Кобелькова пришли н артисты-любители, хотя после «Детей Ванюшина» Васильев драмкружком больше не занимался.
Ашот пообещал долго здесь не задерживаться, а Кобельков попросил выяснить, не найдется ли для него в Астрахани свободного места пекаря.
— Скучно мне будет без вас, — с искренней грустью сказал он.
Война принесла в Астрахань не только похоронки, но и один невероятно комичный случай, главным действующим лицом которого был печально известный своей жестокостью астраханский губернатор и по совместительству наказной атаман Астраханского казачьего района Соколовский. Это он, будучи еще вице-губернатором Уфы, вместе со своим шефом Богдановичем принимал активное участие в расстреле златоустовских рабочих. Тогда возмущение народа против вице-губернатора достигло предела, на него было совершено покушение, и он был тяжело ранен. Однако дюжий вице-губернатор выжил и вскоре был повышен в должности.
И вот весной 1914 года, еще до объявления войны, сей душитель всего революционного и прогрессивного сказался больным и величественно отбыл для лечения на един из германских курортов. Не доверяя даже своему «вице», он повелел пересылать ему лично в Германию на минеральные воды все пакеты, приходящие на его имя.
Мудрость губернатора вскоре обернулась анекдотичностью: ему был переслан совершенно секретный пакет, в котором содержался план мобилизации астраханского казачьего войска. Разумеется, гриф «совершенно секретно» оказался весьма привлекательным, и пакет лег на стол начальника германской разведки. Соколовский был взят в плен чуть ли не в минеральной ванне.
Правда, долго держать «дальновидного» губернатора немцы не стали: чем больше таких «умниц» среди русских генералов, тем лучше. Да и заслуги перед командованием германской армии достаточно велики. И они отпустили Соколовского с миром.
К возвращению незадачливого губернатора в Астрахань за ним уже прочно закрепилась слава самодура и болвана…
С астраханскими большевиками Васильев познакомился сразу после приезда. Были в Астрахани и видные меньшевики — Ромишвили и Чола Ломтатидзе. О последнем Ашот рассказал, что он депутат Государственной думы, но, несмотря на это, был сослан в Сибирь и только тяжкая стадия туберкулеза заставила властей «всемилостивейше переменить место ссылки на Астрахань».
Это был удивительно добродушный, славный человек, и Михаилу Ивановичу иной раз казалось, что и к меньшевикам-то он попал по недоразумению: не желал ссориться со своими старыми друзьями. Васильев вспомнил Жорданию. До чего же они непохожи! Тот криклив, задирист, непримирим по отношению к большевикам. Чола иной — молчалив, задумчив. Он старался понять, что происходит вокруг, но болезнь так крепко подкосила его, что он уже не верил в свое будущее.
Васильев отнесся к Ломтатидзе не то чтобы с уважением, скорее, с сочувствием. Это была птица с подбитыми крыльями.
— Тяжело мне, — сказал как-то Чола. — Понимаешь, Михаил, тяжело оттого, что сил нравственных еще много, а физических уже нет…
С Красным Яром Южин почти не поддерживал связи; И лишь однажды написал письмо Кобелькову о том, что место пекаря найдено и, если у него есть желание, он может его занять.
Вот почему ни Михаил Иванович, ни Мария нисколько не удивились, когда однажды раздался стук в дверь и вошел Кобельков. По его виду можно было определить, что это не просто визит вежливости.
Весть, которую принес Кобельков, оказалась действительно чрезвычайно важной: в Астрахань, проездом в Баку, приехал депутат IV Государственной думы Бадаев.
— Ну и что же? — пожалуй, слишком поспешно спросил Васильев. Меньше всего предполагал он увидеть связным именно Кобелькова. Южин мог доверить ему деньгщ но партийных дел не доверял никогда.
Фамилия Бадаева была Южину хорошо знакома. И хотя встречаться прежде с ним не приходилось, Михаил Иванович знал о нем немало как о старом, еще с 1904 года, большевике.
Но почему пришел к нему именно пекарь? В конце-концов, Бадаев человек «официальный» и его приезд не такое уж секретное событие. Не провокация ли это?
— Он, наверное приехал но заданию ЦК, — сказал Кобельков,
— Насчет ЦК, — оборвал Южин, — вы бросьте. Я к нему никакого отношения не имею.