Кобельков улыбнулся: мол, понятно, конспирация прежде всего.
Собрание рабочих, на котором выступал Бадаев, состоялось на кладбище. В каждом его слове, каждой фразе звучал призыв против войны, развязанной империалистами.
«А как считает Ленин? — думал Михаил, слушая Бадаева. — Знает ли он, что наша думская фракция собирается выступать против войны? А не вернее ли было бы использовать войну для свержения самодержавия?»
На обратном пути из Баку Бадаев решил вновь встретиться с астраханскими рабочими, но вездесущие меньшевики предложили сначала провести узкое совещание социал-демократов. Бадаев, видимо, не сразу разобрался, что участники этого «узкого совещания» в основном меньшевики. Да и состоялось оно на квартире присяжного поверенного Романа Аствацатурова, которого здесь признавали как руководителя социал-демократической группы.
Один за другим выступали ораторы. Вот поднял руку, призывая к тишине, Роман Аствацатуров. Красноречив этот адвокат, что и говорить, но речь его Васильеву не по душе: как это может человек, именующий себя революционером, призывать рабочих отложить на время борьбу против капиталистов?
— Оборона отечества — вот наш лозунг. Все силы, весь народ, мужчины и женщины, старики и дети, — на защиту священной родины. Эта война сплотит нас и примирит.
— Нет, — воскликнул Васильев, — не примирит! Я мог бы говорить много и долго о том, что такое война и нужна ли она. Но я сейчас — не об этом. Я призываю вас использовать войну для борьбы с капитализмом…
Он чувствовал, что говорит не очень определенно, что надо бы точнее, но Южин к этому попросту не был готов.
С совещания они уходили с Бадаевым вместе, и Михаил услышал то, что хотел узнать раньше, — точка зрения Владимира Ильича определенна: война эта империалистическая и нужна она империалистам. Большевики голосовать за военные кредиты не будут…
Зная, что Бадаев едет в Баку, Михаил Иванович просил его передать товарищам привет от старого бакинца.
— А мы вас встретим на обратном пути более подготовленными. Приезжайте, Алексей Егорович.
Начальник Астраханского губернского жандармского управления перечитывал донесение о совещании социал-демократов.
— Ну-с, этого господина Аствацатурова мы знаем давно: неопасен, неопасен. Вот и речь его… Что ж, подходяще, господин социал-демократ. А вот за этим присяжным поверенным следует присмотреть. Заметим: Михаил Васильев…
Приезда Бадаева из Баку, оказалось, ждали не только большевики. Аствацатуров твердо решил не выносить больше обсуждение вопроса о войне на рабочую аудиторию. Не дремало и жандармское управление. Полковник Федоренко приказал блокировать каждый шаг рабочего депутата.
Но встреча с рабочими все-таки состоялась. Бадаев заверил их, что большевистская фракция предъявит все антивоенные требования правительству.
— В случае же отказа наша фракция выразит протест забастовками, выпуском прокламаций к солдатам, к крестьянам. Словом, борьба, борьба и еще раз борьба.
Полковник Федоренко читал очередное донесение и думал о том, что он доложит начальству…
«В числе зарегистрированных полицией пришедших на собрание лиц оказались, между прочим, один гимназист и один административно высланный с Кавказа деятель Российской социал-демократической рабочей партии…»
Полковник задумался. О ком это? Высланный с Кавказа… деятель… Не просто член партии, а именно деятель…
Он почти машинально вынул из шкафа личное дело, на титульном листе которого были написано: «Васильев Михаил Иванович», перевернул несколько страниц. Так и есть. Именно с Кавказа… Из Тифлиса.
Он позвонил.
— Позовите мне «шестнадцатого»… этого собачьего сына, — приказал он.
Жандарм понимающе улыбнулся.
Через час в кабинете полковника Федоренко стоял, переминаясь с ноги на ногу, Кобельков…
— Ну, Маруськ, нам поручено создание кассы взаимопомощи, — сказал Михаил. — Говорят, что может пригодиться наш бакинский опыт.
— А грабить меня не будешь? — вспоминая Баку, спросила Мария. — Тогда я согласна.
Михаил Иванович видел, как истосковалась по настоящему делу его жена. И хотя забот с маленькой дочуркой было предостаточно, Мария не раз намекала мужу, что она не хочет и не может жить только этим.
Из новых друзей мужа ей больше всего нравился Чола. Умница, энциклопедически образованный человек, он всегда поражая, своей добротой, умением заглянуть в душу, в самое сокровенное. И удивительной незащищенностью, поразительной скромностью. Ни слова о себе. А ведь Михаил говорит, что Ломтатидзе — очень известный в Грузии литератор. Его рассказы о революции, особенно «В тюрьме» и «У виселицы», знает каждый грузинский рабочий. И не только грузинский…
Началось, как всегда, с малого, с небольших денежных взносов, но Михаил Иванович понимал, что этого недостаточно. Ссыльные нуждались не только в финансовой поддержке. В кассе хранились паспорта, необходимые для побегов, явки, пароли.
Но и это не удовлетворяло Южина.
— Я убежден, что нам нужно собраться, съехаться из различных уездов — от Черного Яра до Красного. Встретиться, чтобы вместе, сообща договориться о работе…
— Идет война, и мы должны вернуть ссыльных к работе, к активной деятельности.
В Астрахани Михаил Иванович получил «официальное положение»: как Виргилий Шанцер-Марат в Москве, так и он в Астрахани стал помощником присяжного поверенного. Его шеф адвокат Виноградов слыл в городе человеком почтенным, уважаемым, и это было весьма кстати. Он, конечно, не мог предположить, что в филерском донесении начальнику губернского жандармского управления говорилось: «Среди политических ссыльных имеется «касса взаимопомощи», и одними из главных участников «кассы» являются Васильев Михаил Иванович и его жена Мария Андреевна».
Докладывая о «высланном с Кавказа деятеле Российской социал-демократической партии», жандармский начальник уточнил: «Сам Васильев, по полученным агентурным сведениям, состоял в существующем в Астрахани нелегальном кружке «касса взаимопомощи» политическим ссыльным, а жена его была в ней кассиром».
Свое возвращение в Астрахань губернатор Соколовский ознаменовал свиданием с начальником жандармского управления. Вице-губернатора, так неосторожно переславшего ему злополучный пакет в Германию, он видеть не пожелал. Зато полковника Федоренко он вызвал в первый же день.
— Большевики еще существуют?
Федоренко посмотрел на губернатора удивленно. Неужели анекдоты не лишены основания? Он и раньше был о своем начальстве не слишком высокого мнения, а после этого вопроса и вовсе утвердился в нем.
— Существуют, ваше высокопревосходительство, — отчеканил он.
— И вы не можете с ними справиться? Ждали, пока я вернусь?
Федоренко развел руками.
— Кого вы считаете самыми опасными из них?
Федоренко называл одну фамилию за другой. Губернатор прерывал его короткими устными распоряжениями: арестовать, наказать, в солдаты, выслать вон…
После фамилии присяжного поверенного Михаила Васильева Соколовский топнул ногой.
— Вон, вон! Чтоб духу его здесь не было! Выслать.
— Куда прикажете?
— Куда угодно, хоть к черту на рога.
— Но ведь…
— Что вы мне задаете дурацкие вопросы? Пусть едет куда хочет. У него спросите. Разумеется, не в столицу и не на Кавказ.
— Может, за границу? — неосторожно спросил Федоренко.
— Что? Вы с ума сошли, милостивый государь! Заарестовать! И его, и жену. Всех, всех заарестовать!
Федоренко поспешил удалиться. Приказ есть приказ. Васильев и его жена в тот же день были арестованы.
Вскоре, однако, решение пришлось изменить — оснований для ареста у Федоренко было недостаточно. И он вспомнил разговор с губернатором…
На вопрос, куда бы Васильевы пожелали выехать из Астрахани, Михаил Иванович, улыбаясь, ответил:
— Заграничные курорты мне ни к чему, в столицу не отпустите. Так что разрешите уехать в Саратов.
— Почему именно в Саратов?
— Имею пристрастие к саратовским гармошкам, — без тени улыбки ответил Южин.
К удивлению Михаила Ивановича, выезд в Саратов ему был разрешен.
Шел 1915 год.
В Саратове
Чола Ломтатидзе умирал… Как надеялся он на Саратов, на этот город «добрых демократов», как величали себя местные либералы!
— Я следом за тобой, Михаил Иванович, непременно следом, — говорил Чола, провожая Южина из Астрахани. — Ты уж там позаботься, будь любезен… Там, в Саратове, много товарищей, они помогут, — горячо говорил Чола. — И Чхеидзе поможет. Он ведь в Петербурге. Депутат!
Ломтатидзе глубоко и тяжко закашлялся, болезненно поморщился и стыдливо спрятал лицо.
— Ты, Мишенька, не забудь обо мне там, в Саратове. Только бы из Астрахани… Только бы отсюда. Я задыхаюсь… Мне нечем дышать… Так ты не забудешь?
Он приехал в Саратов сразу же после Васильевых.
Квартира, которую снял Васильев, не отличалась ни размерами, ни удобствами. И все-таки они ее сняли, потому что был в ней уголок для маленькой Валюши.
Из-за нее в семье шел постоянный спор о том, на кого она больше похожа — на отца или мать. И поскольку спор этот для родителей оказался неразрешимым, Валюша попробовала определить сама:
— Я похожа на дядю Павла.
Мария Андреевна всплеснула руками: ведь девочке шел лишь третий год и она Павла Андреевича ни разу не видела. Просто разговор о богатырском здоровье дяди, видимо, запомнился ей, и она, отчаянно надувая щеки, демонстрировала свою схожесть с дядей Павлом.
— А ведь верно, Мишенька, на Павла… Право, на Павла, — говорила Мария.
Южин не спорил, хотя в душе ощущал легкую обиду. Если мужем он был нежным, заботливым, то отцом оказался прямо неистовым. Он вскакивал с постели, если вдруг среди ночи раздавался плач ребенка, приходил в отчаяние от малейшего его нездоровья. Михаил Иванович ни на минуту не забывал о своем туберкулезе и постоянно терзался мыслью, не передал ли он своей дочке эту проклятую болезнь.