е, что все еще впереди.
К саратовским железнодорожникам Южин шел с радостью и волнением. Словно с этого часа возвращалось к нему полной мерой что-то очень важное, может быть, самое главное. Он думал о Баку, о Москве, о далекой Женеве…
Южин понимал, что сейчас не пятый год, что война установила новые законы и жандармы с удовольствием воспользуются ими в борьбе против большевиков. И все же он решил пойти: для рабочего класса было очень важно именно сейчас почувствовать свою силу, предъявить свои, рабочие требования.
…Железнодорожники слушали его внимательно. Он уже привык к этому — опыта выступлений перед рабочей аудиторией ему не занимать. Но сейчас положение было особым: отсюда, из Саратова, ежедневно отправлялись на фронт эшелоны с людьми и грузами. Здесь все напоминало хорошо отлаженный военный механизм, и пойти против него было непросто.
Говорил Южин так, как будто бы думал вслух. Кому нужна эта ужасная война? Кто греет руки на ней, кто наживает капиталы? Кто защищает ее и посылает на фронт бесконечное количество пушечного мяса? Васильев задавал вопросы и тут же отвечал на них.
— Это не наша война, товарищи, не революционная, не пролетарская. И мы должны поднять свой голос против этой бойни, которая несет бессмысленную гибель людям, плодит сирот и калек. Мы должны поднять свой голос протеста против войны, за наши права, за рабочее дело… Заставим хозяев и власти отдать то, что нам принадлежит по праву. Забастовка, товарищи, немедленная забастовка! Вот что приведет в чувство капиталистов, заставит их посчитаться с нашими требованиями.
Она была объявлена тут же, и словно по команде, по чьему-то неслышному сигналу зацокали по булыжнику копыта конной жандармерии.
— Ух ты, — воскликнул кто-то из рабочих, — сам Балабанов пожаловал.
Ротмистра Балабанова хорошо знали железнодорожники — здесь, в этом районе Саратова, он был хозяином и владыкой.
Балабанов, еще нестарый, крупный мужчина, тяжело отдувался.
— По закону военного времени… — начал он, но в этот момент загудели голосистые паровозные гудки.
Балабанов помолчал, выжидая, а затем начал снова:
— По закону военного времени…
И снова гудки, но теперь уже в сопровождении свиста и улюлюканья рабочих.
Васильев поднял руку, и железнодорожники замолчали.
— Господин ротмистр, — спокойно сказал он, — рабочие-железнодорожники решили объявить забастовку и требовать улучшения условий жизни и труда. Если вы приехали сюда угрожать, то лучше вам убраться восвояси… Если вы хотите сказать что-то дельное — милости просим.
И он широким жестом предложил ротмистру — говорите.
Балабанов был потрясен: такой наглости он не ожидал.
— Да вы понимаете…
— Я-то понимаю… Впрочем, дело ваше. Предупреждаю: угроз слушать не будем, — категорически отрезал Васильев.
— Хорошо… Я скажу… Забастовка в такое время… когда там, на фронте; льется кровь наших братьев, когда по железной дороге идут грузы, от которых зависит жизнь ваших друзей, родных, близких… это преступление, господа, это против России, против совести…
Молодой паренек с опустившимся на лоб чубом перебил ротмистра:
— А мы этой войны не начинали. Рабочему люду она не нужна!
— Ах вот как вы заговорили! Предупреждаю: по закону военного времени за это полагается…
Ротмистр так и не смог договорить свою речь: снова засвистели, зашумели рабочие, снова завыли гудки. Балабанов дал шпоры своему красавцу коню, резко осадил назад и, злобно оглянувшись, помчался прочь. От него не отставали жандармы.
В забастовке железнодорожников приняло участие более пяти тысяч человек. По всему Саратову разнеслась весть о ней, и на всех предприятиях было объявлено: помогать забастовщикам!
Не только рабочие, но и студенты, но и многие представители интеллигенции заявили о своей солидарности, с бастующими, откровенно радуясь успеху забастовки.
Для Васильева она имела особенно большое значение: он окунулся в родную стихию, снова почувствовал себя бойцом.
На рождественскую неделю Михаил Иванович получил «таинственное» приглашение от присяжного поверенного Мясоедова. Человек этот был в Саратове достаточно известным и даже популярным. В 1905 году сменил прокурорский сан на адвокатскую карьеру… «Обвинять в России нынче много любителей. Кому-то и защищать людей нужно», — говаривал он.
— Когда-то Мясоедов начинал с народничества, теперь ни к какой партии не принадлежал, эсеры считали его своим, меньшевики — своим. Только большевиков побаивался Мясоедов. О большевиках он в шутку говорил:
— У меня от поворота влево всегда кружится голова.
Узнав, что из большевиков Мясоедов пригласил к себе еще Милютина и Мицкевича, Южин понял, что «правые» что-то замышляют.
1916 год оказался нелегким для саратовских большевиков. Арестовали нескольких активных товарищей, еще в конце прошлого года закрыли «Нашу газету». Многие большевики получали письма с угрозой физической расправы над ними. Однажды такое письмо получил и Васильев: «Приказываем перестать смутьянить и направлять бессознательных на батюшку-царя… Если ты не послушаешься, так знай: всевидящее око черной рукой подняло крещеный меч над твоей головой. Убьем!» Южин рассмеялся. На всех этих письмах — одна и та же подпись: «Черная рука» — и вместо печати — неумело нарисованный череп со скрещенными костями.
1916 год дышал приближающейся грозой. Ее громовые раскаты уже были слышны по всей России. Долетали они с фронтов империалистической войны, где бездарные царские генералы терпели одно поражение за другим, из тревожной столицы, где прогремели выстрелы в Григория Распутина и где все настойчивее и упорнее распространялся слух о готовящемся дворцовом перевороте.
Чувствовали ее дыхание и саратовские «добрые демократы».
Михаил Иванович, знавший Мясоедова по работе в суде, присматривался к этому неглупому старику, хотя ничего революционного от него, разумеется, не ждал. Общество, которое большевики застали у Мясоедова, было тоже ему хорошо известно. Конечно, все те же «милые либералики» с сахарными устами. Был здесь знакомый уже Южину депутат Государственной думы кадет Алмазов, эсер Ракитников и некоторые другие.
Большие окна разрисованы морозом. Там, за стенами дома, зимняя непогода. А здесь тепло, нарядный стол, изысканные яства, шампанское во льду.
Алмазов, считавший себя аристократом, подчеркивал свое умение смаковать этот искристый напиток, закусывая тонко нарезанным ананасом. Ракитников, напротив, пил шампанское как воду, а ананасы вообще считал «немужицкой» едой.
«Забавляются», — с отвращением подумал Южин.
Мицкевич, человек энергичный и темпераментный, заговорил громко и вызывающе:
— А меня предупреждали, что здесь готовится заговор. Наверное, против шампанского.
Степенный Милютин, оглядев стол, сказал насмешливо:
— Господа решили нас убедить, что не так уж плохо живет Россия, как о том твердят большевики.
Васильев-Южин не стал комментировать это собрание, — его интересовало лишь одно: зачем саратовским «добрым демократам» потребовались большевики.
— Вот и наши рабочие вожди, — картинно раскланялся Мясоедов.
Доктор Алмазов, которому Южин до сих пор не мог простить его отступничества в случае с Ломтатидзе, всячески старался подчеркнуть свое дружеское расположение. Он умело, со вкусом разливал шампанское, интересовался, не желают ли «господа рабочие лидеры» чего-нибудь покрепче.
Южин ответил:
— Покрепче, вероятно, будет наш разговор. Давайте же не откладывать его в долгий ящик.
Ракитников, эффектно вскинув голову, согласился.
— Вот это по-нашему, по-мужицки, — подчеркивая последнее слово, сказал он.
Разговор начал Алмазов. Южин удивился, как неожиданно изменилось его лицо. Куда девалась сладкая, белозубая улыбка. Безысходную грусть, тоскливую озабоченность — вот что выражало теперь его широкое лицо.
— О наша бедная, многострадальная Россия… Сколько горя, сколько слез расплескалось по ее просторам…
«Безвкусно, милостивый государь, — подумал Южин, — Для доктора такой пафос даже неприличен».
— Этот позор с Распутиным никакой выстрел не убьет. Наш слабовольный государь…
— Ого! — воскликнул Милютин. — Не в большевики ли вы решили записаться?
— Не шутите, право, нам не до шуток, — просительно ответил Алмазов.
— Такого государя давно бы… — Ракитников выразительно провел рукой по горлу.
— Ну, это уж по вашей линии, — заметил Южин. — Не знаю только, за чем задержка. Мы слушаем вас, господин Алмазов.
— Нам хотелось бы знать, как отнесутся левые партии к насильственной, быть может, замене царя другим, более достойным лицом и к неизбежным, без сомнения, переменам в составе правительства.
Милютин выразительно посмотрел на Южина: ага, мол, вот она, заковыка. Мицкевич удивленно слушал, а у Михаила Ивановича на лице не дрогнул ни один мускул.
— Я слушаю вас, — спокойно сказал он, по привычке протирая носовым платком пенсне.
— Мы решили спросить у вас как представителей рабочих…
— Не поможем ли мы вам захватить власть? — закончил фразу Васильев-Южин.
— Ну почему же именно нам? Мы люди маленькие. «Опять кокетничает», — подумал Михаил.
— И потом… свергнуть царя — наша общая задача, не правда ли? — вкрадчиво спросил Милютин.
Ракитников не признавал, очевидно, дипломатических разговоров.
— Необходим дворцовый переворот, — сказал он, как отрезал.
— И кто же его будет совершать? — спросил Южин, пытаясь понять, насколько подготовлен этот разговор.
— Ну, для этого всегда люди найдутся. Молчавший все это время Мясоедов печально вздохнул.
Алмазов не спускал глаз с Васильева. Ему очень хотелось, чтобы слова о насильственном свержении царя, о необходимости решительных действий вызвали одобрение большевиков.
Между тем для Южина становилось все более и более очевидным, что никакого конкретного плана действий представители буржуазных партий не имеют. «Ваши дела, — думал он, — очевидно, очень плохи, если вы заговорили о дворцовом перевороте. Значит, революция надвинулась вплотную, если перепуганные крысы ищут спасения в таком отчаянном, псевдореволюционном средстве…»