Милютин подмигнул Южину: пора ставить точки над «i». Михаил Иванович кивнул — согласен.
Алмазов между тем терял терпение.
— Так все-таки — переворот или нет? — нервно спросил он.
Южин, снова протерев пенсне, медленно заговорил:
— Мне думается, что единственным выходом из теперешнего катастрофического положения может быть только революция. Не игра в революцию, не наивный и убогий дворцовый переворот, а настоящая, грозная и очистительная революция, которая навсегда уничтожит вековой позор и несчастье страны — царя и всех его сатрапов. Южин видел, как побледнел, словно испугавшись, Алмазов. «Ага, на это ты не рассчитывал?»
— Рабочие вынуждены будут начать революцию и, несомненно, ее начнут. Можно с уверенностью сказать, что на этот раз их дружно поддержат солдатские массы.
Южин улыбнулся и, обратившись к Ракитникову, добавил:
— Поддержат нас, конечно, и крестьяне. Он встал, прошелся по комнате.
— Что я могу еще к этому добавить? Вы, господа, сделаете самое лучшее, если не будете мешать этой неизбежной революции.
Алмазов молчал. Мясоедов, откашлявшись, спросил, обращаясь к Милютину и Мицкевичу:
— Вы такого же мнения? Милютин усмехнулся:
— А вы рассчитывали на иное?
Алмазов решительно встал. Он не говорил. Он кричал:
— Революция сейчас — это гибель! Разве можно начинать революцию во время войны? Нет, на революцию мы не пойдем.
— А мы в этом не сомневались, — спокойно заметил Южин.
— И будем единодушно бороться против нее, — добавил Алмазов.
— А вот в этом я сомневаюсь, — все так же спокойно сказал Васильев.
— То есть как? — воинственно спросил кадет.
— А вот так. Все будет зависеть от того, насколько вам это выгодно. Конечно, совершать революцию вы не будете. А вот захватить власть не откажетесь. Вспомните историю, господа.
Либералы наконец рассердились. Они начали поочередно выкрикивать оскорбления в адрес большевиков.
— Ну что ж, — не отказал себе в удовольствии поиздеваться над этими либералами Васильев, — нам пора уходить. Ведь революция может вспыхнуть каждую минуту.
Милютин добавил:
— И говорят — она начнется именно в Саратове.
Он сказал это настолько серьезно, что Алмазов почта поверил.
— Почему именно в Саратове?
— А где еще есть город добрых демократов? И потом, разве вы не слыхали, что саратовской полиции хотят прислать пулеметы?
Мицкевич солидно констатировал:
— Это, разумеется, неспроста.
Последнее замечание прозвучало убедительно: служа о том, что саратовскую полицию решено вооружить пулеметами, упорно распространялись по городу.
Алмазову показалось, что за всеми этими шутками большевиков что-то скрывается, что они не полностью раскрыли свои карты.
— Куда же вы уходите, господа? Посидите, поговорим, посоветуемся.
Но Южин уже прощался. Он сказал, что у большевиков и в самом деле нет времени распивать шампанское.
— За царское угощение — спасибо, — сказал Милютин. Они вышли на улицу. Мицкевич предложил взять извозчика — и к Волге.
— Нет, после этого сборища пройтись — самое лучшее дело.
Они шли, медленно приближаясь к крутому берегу реки. Шли долго, наслаждаясь зимним воздухом и нежностью пушистых снежинок.
Волга лежала перед ними глубоко подо льдом. Что-то таинственное, грозное было в ее распластавшейся шири, в твердом ледяном панцире, сковавшем до времени ее мощь.
Саратов жил ожиданием. Внешне все шло своим чередом. Спали спокойным сном обыватели, маршировали по улицам роты, готовившиеся к отправке на фронт, важно ходили на свои заседания гласные Саратовской думы.
Однако было в этой обыденности что-то напряженное, похожее на сжатую пружину. Казалось, сними какой-то невидимый крючок — и она распрямится сильно и звонко.
Товарищи по партии почти каждый вечер собирались в «Маяке» — молодые и старые, закаленные в борьбе и делающие в ней лишь первые шаги. Удовлетворение вызывало у Южина то, как росла и закалялась революционная молодежь, как находила она в рабочем движении свой жизненный путь. И слесарь Кирилл Плаксин, и усатый, похожий на запорожского казака Марциновский, и железнодорожник Степан Ковылкин, с которым он познакомился во время забастовки, и приехавший из Самары студент Юрий Милонов, и всеобщий любимец курносый острослов Виктор Бабушкин, и Терентий Чугунов, и Иван Ерасов.
А девушки… Влюбленные в революцию девушки из «Маяка», восторженно слушающие старших товарищей. Как выразительно читали они горьковских «Сокола» и «Буревестника», как пели «Есть на Волге утес» и с каким проворством затевали знаменитый в «Маяке» самовар!..
И все они, большевики, — молодые ли, старые — все жили сейчас одними думами и тревогами в предчувствии грозных событий.
Зима в начале семнадцатого года отступила быстро. Теплое дыхание весны, пришедшее с искристыми солнечными лучами, ощущалось в особом запахе начинающего подтаивать снега, в робком звоне капели, в почерневших холмах, которыми окружен Саратов.
Жили Васильевы в центре города, на углу Московской и Приютской улиц, недалеко от думы, а бывать Южину приходилось вдали от центра — в казармах и на заводах.
Усталый и обессиленный, приходя домой, Михаил все же рассказывал Марии о делах в городе. Да и как не рассказывать: Мария всей душой была с мужем, хотя маленькая Валюша отнимала у нее все силы, все время.
Шумел, волновался Саратов. Это еще не был взрыв, но уже горел, шипя и напрягаясь, бикфордов шнур… Люди на улицах собирались, что-то обсуждали, о чем-то спорили, сначала с оглядкой, а со временем все смелее и смелее.
Вести о событиях в Петрограде, о новой волне революционного движения доходили до волжских берегов. Говорили о всеобщей забастовке столичных рабочих, о волнениях в Преображенском, Волынском, Литовском полках.
Разнесся и взбудоражил всех слух о том, что официальные лица и сам главноначальствующий, как величал себя губернатор Тверской, скрывают что-то очень важное.
Южин узнал об этом от Милютина. Тот вбежал к нему в дом, на ходу расстегивая пальто.
— Что же делать? Я так и думал, что от нас что-то скрывают.
Мария посоветовала:
— Вы бы в думу сходили. Рядом ведь.
— Рядом-то рядом, — ответил Михаил, — да что там узнаешь. — И, обращаясь к Милютину, добавил: — Ну-ка сходим с тобой в «Самарский вестник».
Сотрудники газеты на все вопросы таинственно пожимали плечами, дескать, кто его знает, что там, в столице, за тридевять земель. Даже репортер, не раз обращавшийся к адвокату Васильеву за «пикантными фактиками», молчал.
«Этот наверняка знает», — решил Южин.
— Что, король скандальной хроники, забыл, что репортера, как и волка, ноги кормят?
— Зачем бегать, если источники сами приходят к тебе?
— Вы имеете в виду меня? — спросил Южин.
— Ну нет, вы сами, по-моему, прибежали за скандальчиком. Но нынче, милостивый государь, мелкие фактики не котируются.
— Разумеется. Теперь подавай дворцовые перевороты, — выпалил Южин, почему-то вспомнив ужин у Мясоедова.
— Почему вы решили? — настороженно спросил репортер.
— Увы, такие дела решаю не я, а народ. А уж он точно знает, кого утвердить, а кого обезглавить.
— Обезглавить? Нет, вы серьезно? Ну, не думаю… Подумаешь, временный комитет. Временное правительство. Даже восстание в войсках. Это еще не народ. Временное… — подчеркнул репортер.
— Временное правительство… Но ведь есть, наверное, Совет, — подсказал Милютин.
— Нет, насчет Совета ничего не сказано.
— Ах, милостивый государь, — вздохнул Южин, — в какое трудное время мы живем, как меняются люди! Сидите, спрятав малюсенькую тайну, забыв, что завтра придете ко мне за судебным материальчиком. Быть может, вы теперь превратились в политического обозревателя или фельетониста?
— Упаси бог и помилуй, — взмолился репортер. — Ни в коем случае. Просто, — он оглянулся по сторонам, — в сообщении почти ничего не сказано, кроме того, что вы, я вижу, и без меня знаете. В Питере временным комитетом Государственной думы образовано Временное правительство, и вспыхнуло восстание в войсках. Велено это сообщение пока не печатать. Вот и все.
— Все ли?
— Все… Впрочем, сегодня в пять часов в здании городской думы состоится экстренное, — он подмигнул, — совещание гласных.
— Ну, это нам известно, — махнул рукой Южин, вызвав улыбку Милютина (ведь именно это они и хотели узнать). — Впрочем, спасибо.
Ровно в пять часов Михаил вошел в думу. На улице по-прежнему собирались люди, обсуждая просочившиеся в печать сообщения из Петрограда.
Южин не удивился, увидев в здании думы помимо гласных и рабочих, и газетчиков, и просто любопытных.
Уже время начинать, но зал по-прежнему гудел.
И вдруг гласные засуетились. Южин не сразу заметил человека, которого, видимо, и ожидали.
— Губернатор…
— Губернатор…
— Господин главноначальствующий…
Губернатор Тверской шел подчеркнуто твердым шагом. Он направился к трибуне и, тяжело взобравшись, повернулся к гласным. Лицо его было бледным.
— Господа, — стараясь говорить уверенно, начал он. — Мы собрались сегодня экстренным образом потому, что нас вынудил к этому тревожный и пока во многом не определившийся час… Господа, я имею вам сообщить, что в Петрограде образовалось новое правительство…
Он ожидал реакции гласных, но сообщение это уже было всем известно и эффекта не произвело. Подробностей же, которых ожидал зал, Тверской, видимо, и сам не знал.
— Господа, я прошу вас в это смутное время сохранить нашу верность отечеству и порядку. Нельзя допустить, чтоб на сцену выступила «улица»!
— Ого! — вырвалось у Южина, и этот возглас подхватили голоса рабочих. Южин наклонился к соседу, знакомому по «Маяку», и тихо сказал: — Беги к Милютину, срочно собирайте товарищей в «Маяк». Я скоро приду туда.
Между тем губернатор продолжал уже воинственно:
— Что же касается меня, то я не оставлю своего поста до тех пор, пока меня не отзовет с него государь-император. Ура армии и ее верховному вождю!