Слились воедино крики гласных «ура!» и возмущенные возгласы рабочих.
— Гласные-то наши не разучились кричать «ура!» — шепчет Южину сидящий рядом товарищ.
— Ах, олухи! — негодует Южин. — Ну, поговорите, послушаем, что вы запоете перед лицом «улицы».
Губернатор удалился, и тотчас кто-то объявил, что в девять часов состоится еще одно заседание думы — расширенное, с участием представителей общественных организаций. Приглашались представители биржевого комитета, земской управы, общества купцов и мещан и даже окружного суда. Насчет рабочих — ни слова.
Южин поспешил в «Маяк». Необходимо было до девяти часов определить, как вести себя дальше, с чем явиться на расширенное заседание думы.
В клубе уже было шумно и людно. Бегал, суетился усач Марциновский, гудел, устанавливая порядок, Милютин.
Южин вошел торопливо, и тотчас все замолчали.
Михаил Иванович рассказал о только что прошедшем заседании думы и закончил с нажимом:
— Мы должны сказать свое слово от имени той самой «улицы», которой так боится губернатор. И выступать, и спорить, и бороться будем. А завтра… завтра будем создавать Совет… Да, мы создадим свою власть и посмотрим, чья возьмет.
Дума кишмя кишела пародом. Не только сесть — стоять негде было. Но «маяковцы» были настойчивы. Они буквально ворвались в зал, и перепуганные «отцы города» Неспокойно заерзали в своих креслах.
— Трепещите, «улица» идет! — не удержался Марциновский.
За окнами уже давно властвовала густая вечерняя мгла — был уже десятый час. Вокруг думы толпились люди, бушевали, пытаясь проникнуть в здание, чтобы хоть краем уха услышать, что скажут гласные.
— А царя спихнули или сам ушел?
— Сказывают — отрекся.
— О боже… Без царя-то как?
Вдруг эту говорливую суету прервал пронзительный мальчишеский свист. По улице в расстегнутой шипели, с шайкой в руке бежал полицейский. За ним, свистя и крича, бежала толпа гимназистов, студентов:
— Бей «фараонов»!
— Отрыжка самодержавия!
— У-у-у-у-у…
Мужчина в жестком котелке и с могучей тростью в руках, тщетно пытавшийся доказать свое право пройти в городскую думу, гневно воскликнул:
— Анархисты! Посмотрим еще, как они обойдутся без полиции. Молокососы!
Но увесистый снежный ком, метко пущенный в его праздничный котелок, охладил возмущенного господина.
Заседание думы началось. Заместитель городского головы Яковлев читал только что полученную телеграмму из Петербурга:
— «Временный комитет членов Государственной думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка…»
Яковлев читал холодно и бесстрастно. Но постепенно в его голосе начали звучать торжествующие нотки:
— «Сознавая всю ответственность принятого им решения, комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться его доверием…»
Васильев слушал недоумевая… Неужели это то, чего так долго и трепетно ждали?
А Яковлев, подчеркивая каждое слово, буквально пропел подпись под этим документом, точно это было главное в нем:
— «Председатель Государственной думы Родзянко». Родзянко… Восстановление порядка… Временное правительство… А где же революция?
Южин переглянулся с Милютиным, с Марциновским, с другими рабочими.
— Какая же это революция, черт побери! — воскликнул Милютин.
На него оглянулись, зашикали. Яковлев уже читал заранее приготовленный текст приветственной телеграммы новому правительству.
— «Городская дума, — все больше распалялся Яковлев, — в союзе с живыми силами народа окажет со своей стороны помощь Временному правительству в деле водворения порядка…»
Нет, больше этого терпеть нельзя было. Милютин толкнул в бок… Михаил поднял руку и громко потребовал:
— Прошу слова от имени Саратовской рабочей организации!
«Отцы города» заметно всполошились; одни ждали, что же теперь скажут эти «большевички», другие встревожились: неужели… в такой торжественный час… Южин заметил, с каким любопытством разглядывали его гласные.
Он уже шел к трибуне, и единственное, о чем думал сейчас, — это не дать разбушеваться гневу, который все больше и больше заполнял все его существо. «Обман… Какой коварный, предательский обман!»
По привычке он снял пенсне, протер стекла, водворил на место и немного успокоился. А когда взглянул на перепуганные лица гласных, и вовсе взял себя в руки.
— Граждане! — начал свою речь Васильев. — Я обращаюсь к вам от имени местных организованных рабочих и хочу высказать наш взгляд на совершающиеся события. Мы давно знали, что главным несчастьем России является ее дезорганизация. Царизм всегда способствовал этому. Своей тупостью и деспотизмом он способствовал тому, что ее основным самобытным устоем стал принцип «Эй, разойдись!». Если рабочие пытались организоваться, слышался крик: «Эй, разойдись!» Если покупатели объединяются в кооператив, слышится крик: «Эй, разойдись!» И так во всем и всегда. Не то же самое ли имеет в виду господин Родзянко, когда вопит о восстановлении порядка?
В зале поднялась буря, но Южин успокаивающе поднял руку.
— Довольно. Да, довольно! Теперь перед нами стоит главная задача — организация. Организация на местах, организация партийная, организация всей России.
В зале раздались аплодисменты, но Южин не пережидал их.
— Посылая приветствие Временному правительству, мы должны приветствовать также геройский петроградский пролетариат, который свергнул старое правительство, мы должны приветствовать тех доблестных представителей армии, которые мужественно стали на сторону нового строя…
На слова о пролетариате зааплодировали рабочие, а при упоминании об армии милостиво похлопали и гласные.
— Я рад, — не без иронии заметил Южин, — что наше мнение, мнение саратовских рабочих, находит себе такой отклик. — И уже серьезно: — Мой товарищ огласит сейчас ту резолюцию, которую мы предлагаем принять.
Южин видел, как шел ему навстречу рабочий Скворцов, слышал аплодисменты товарищей, почувствовал рукопожатие Милютина. Сидя на своем месте, он слушал теперь резолюцию — выработанное вместе с товарищами в «Маяке» требование приветствовать петроградский пролетариат, «освободить политических пленников старого режима и немедленно приступить к созданию демократического государства путем созыва Учредительного собрания на основе всеобщего, прямого и тайного голосования…»
И вдруг Южин насторожился: на эстраду медленно поднимался, тяжело и часто дыша, Мясоедов. «Этого надо послушать, этот поумнее других». И действительно, адвокат ошеломил своих единомышленников первой же фразой:
— Мне правится резолюция, предложенная гражданами рабочими. Это умная резолюция, граждане!
Южин знал ум этого человека, но еще больше угадывал в нем ловкость, хитрость, умение предвидеть события, чтобы обернуть их в свою пользу. Если Мясоедов хвалит, надо подумать, к чему он клонит. Разве не ему хотелось бы превратить надвигающуюся революцию в дворцовый переворот? Что же теперь заставило его хвалить рабочую резолюцию?
Мясоедов вскинул руку и, обращаясь к гласным, среди которых в большинстве были купцы и помещики, театрально воскликнул:
— Не бойтесь идти с революционерами, не бойтесь идти с теми, кто шел впереди и часто подвергался гонениям!
Гласные презрительно фыркали. Рабочий Скворцов, только что читавший текст резолюции, наивно воскликнул:
— Вот именно. Вот и правильно!
Южин посмотрел на него так, что тот замолчал.
— Я обращаю ваше внимание, — продолжал старый народник, — на то, что в комитете Государственной думы — Чхеидзе и Керенский. Это значит, что победили низы, иначе их в комитет не пустили бы.
Мясоедов предупреждающе поднял палец.
— Это есть громадная победа русского пролетариата, и с ней надо считаться.
Мясоедову аплодировали рабочие, и Южина это снова насторожило: старый хитрец хотел бы, чтобы этим «победа пролетариата» и ограничилась. Пусть победил пролетариат, а правит Родзянко с помощью Чхеидзе и Керенского. Ох и штучка… А фразы-то, фразы…
— Я прошу вас отнестись к этому как к нормальному факту («неизбежному, увы!» — слышалось в этих словах), — продолжал примирительно Мясоедов, почувствовав недовольство гласных. — Вам нужно объединиться со всеми и вместе продумать такой образ действий, который закрепит власть за народом.
«Отцы города» хранили молчание. «Даже этого хитреца не жалуют. А ведь он спасти их пытался».
С места вскочил гласный Никонов, кадет. Весь пунцовый от злости, он еще с места и по пути на эстраду что-то кричал и размахивал руками.
— Я не могу согласиться с почтенным Мясоедовым, — ехидно сказал он. — Мы еще не знаем, что случилось и кто победил.
В зале послышался смех.
— Да, да. Настоящий момент настолько серьезен, что в наших действиях мы должны руководствоваться прежде всего принципом целесообразности и не должны слишком замахиваться…
Крик, шум, свист покрыли эти слова оратора. Но Никонов никого не слушал:
— Тот же господин Мясоедов говорил о Чхеидзе и Керенском. Мне Александр Федорович рассказывал, что его давно звали в правительство, но он не шел. А сейчас… Слава богу, что он вместе с Родзянко в одном комитете.
И, обращаясь явно к тем, кто сидел позади гласных, — к рабочим, большевикам, он воскликнул:
— Исторический момент заставил их пойти со всеми, они пошли совместно для спасения страны, и у них, господа, нужно учиться политической мудрости.
— Это будет наш самый злобный враг, — заметил Милютин, направляясь к трибуне.
«Под знамя Чхеидзе и Керенского собираются все — и буржуа, и их лакеи… Что ж, это не такая уж неожиданность для нас», — подумал Васильев.
Собрание, как и следовало ожидать, закончилось взрывом. Саратовские либералы наконец не выдержали. Игра в демократию им надоела.