— Я жду тебя, Степан, — позвал его Михаил Иванович. — Вот что. Сегодня меньшевики и эсеры собираются предъявить нам ультиматум. Мы должны точно знать, какие сведения получены телеграфом.
— Понял, — остановил Южина Ковылкин.
— А понял — вперед. Подбери ребят, да и там, среди телеграфисток, есть наши товарищи. Мы все должны знать точно. Не зря ведь так запрыгали эти блохи.
Южин предчувствовал, что завтра — решающий день.
— Надо готовиться к захвату банков.
— Операцию с банками возглавлю я сам, — сказал Антонов, и Васильев согласно кивнул.
— Словом, товарищи, если меньшевики заговорили ласково, нужно держать оружие наготове.
Ковылкин, побывавший на телеграфе, сообщил, что 25 октября в ноль часов тридцать пять минут получена телеграмма о начале вооруженного восстания рабочих и солдат Петрограда. Членам партии эсеров телеграфного окружного комитета предлагалось установить контроль за прохождением информации: материалы, призывающие к восстанию, конфисковывать и направлять в Петроград, в главную телеграфную контору, где установлено дежурство членов Центрального комитета Всероссийского союза почтово-телеграфных служащих.
— Губернский комиссар Тапуридзе, — докладывал Ковылкин, — распорядился усилить охрану города. Для охраны почты и телеграфа брошены юнкера.
— Зашевелились… Отлично! Ну да мы тоже не намерены сидеть сложа руки. Кто подписал телеграмму из Петрограда?
— Министр Малянтович.
— А, милейший Павел Николаевич. Что ж, Марат еще в пятом году предсказывал этому либеральчику прямой путь к предательству.
— Вы знакомы с ним?
— Был знаком в Москве. Присяжный поверенный. Всю жизнь хотел оставаться добрым дядей. Нет уж, милый Павел Николаевич, революция всех расставит по местам.
Вбежал дежурный.
— Там какая-то девушка спрашивает Ковылкина.
— Вот видишь, Степан, — пошутил Васильев, — как сразу вырос авторитет. Зовите девушку сюда, — обратился он к дежурному.
Маленькая курносая телеграфистка, совсем девочка, бойко заявила:
— Разрешите вручить дополнение к ночной телеграмме.
— Нуте-с, — протянул руку Михаил Иванович, но девушка вопросительно посмотрела на Степана. Лишь получив молчаливое позволение, она вручила бумажку Южину.
Антонов, едва сдержавший улыбку, сказал:
— Молодец, товарищ телеграфистка! Революционная дисциплина — прежде всего.
Девушка смутилась и выбежала из кабинета. Южин читал:
— «Телеграф Петрограда занят большевиками. Просим все телеграммы, призывающие к ниспровержению Временного правительства и неисполнению боевых приказов, задерживать. За министра почты Малянтович».
На межпартийное совещание меньшевиков, эсеров и большевиков пошли втроем — Васильев, Антонов и Лебедев. Настроение было приподнятым, — линия Ленина в ЦК победила. Значит, вооруженное восстание в Питере началось.
— Интересно, чего хотят от нас эти временные? — озабоченно спросил Лебедев.
— Предательства, чего же еще, — ответил Антонов. Совещание началось в шесть часов вечера. Не откладывая дела, слово взял эсер Минин.
— Вы, вероятно, уже знаете, что петроградские большевики начали под предводительством ЦК предательский мятеж против Временного правительства.
— Нельзя ли полегче, — резко оборвал Южин.
— Ничего, — кипятился Минин, — Временное правительство и революционная демократия без пощады раздавят преступную кучку мятежников.
Антонов встал:
— Если желаете продолжать в таком духе, мы уйдем. Говорите прямо, чего вы хотите.
Минин уже не в состоянии был сдержать себя.
— Во избежание местных осложнений, — зло говорил он, — мы требуем, чтобы Саратовская организация большевиков публично и решительно осудила мятежные действия ЦК партии и петроградских большевиков.
Южин вскочил. Такой наглости он не ожидал даже от эсеров. Антонов нервно трепал свою бороду, а Лебедев даже кулаки сжал.
Меньшевик Чертков призывал: мол, пожалуйста, во имя престижа нашего города, ради спокойствия…
— Понимаете ли вы, — не выдержал Васильев, — сознаете ли вы сами, чего вы требуете от нас? Ведь вы хотите, чтобы мы поступили как жалкие трусы и предатели. Как смеете вы думать так о нас? Как смеете предъявлять нам подобные требования?
Антонов отметил про себя, что Чертков и Минин сразу умолкли. Он знал: меньшевики и эсеры боятся этого человека, боятся его убежденности, бескомпромиссности, его образованности и красноречия. Они боялись его влияния на рабочих и солдат, его непререкаемого авторитета. Они понимали, что за спиной этого человека стоит весь трудящийся Саратов.
— Впрочем, — продолжал, чуть успокоившись, Южин, — вы, мещане, иначе и не можете поступать. Но саратовские большевики всегда были и останутся честными, смелыми большевиками, и от лица всех своих товарищей, без всякого обсуждения вашего гнусного предложения, я заявляю вам: мы всеми нашими силами, не останавливаясь ни перед чем, поддержим наших петроградских товарищей. Не так ли, товарищи?
И Антонов, и Лебедев ответили тут же:
— Правильно!
— В таком случае, — объявил Минин, — мы выходим из Совета.
— И мы, — поддержал Чертков.
— Ну что ж, скатертью дорога.
Южин почувствовал усталость. Все-таки сказывалось напряжение сегодняшнего дня.
— Владимир, — обратился он к Антонову, — ты уж, пожалуйста, проведи сегодня совещание с нашими товарищами — членами военной секции и железнодорожниками. Пусть снесутся с гарнизоном и держат порох сухим. А сейчас нужно сообщить о том, что произошло, городскому комитету партии.
Решение комитета РСДРП (б) было единодушным: поведение Васильева, Антонова и Лебедева одобрить. Установить дежурство ответственных членов комитета в исполкоме, на предприятиях и в полках. Созвать 26 октября экстренное заседание Совета депутатов вместе с представителями профсоюзов и фабзавкомов.
А вечером обессиленный Южин отправился на экстренное заседание думы. Он еще раз убедился, что предательству меньшевиков и эсеров нет предела. Они создали орган для поддержки Временного правительства — «Комитет защиты революции», и беспокойный, горячий и вспыльчивый Мицкевич заявил от имени большевиков:
— Этот комитет правильнее назвать «Комитетом защиты от революции», и большевики в него не войдут!
Мария уже несколько дней не видела мужа. он прислал товарища сообщить: как только улучит минуту, забежит домой. Мария понимала — сейчас самые решающие дни.
Он тоже понимал это. И за бесконечными делами и заботами вспоминал свой последний разговор с Владимиром Ильичей Лениным. Прощаясь после съезда Советов, Владимир Ильич спросил:
— Вы, батенька, говорят, еще один университет закончили… И языки освоили. Это прекрасно. Но не кажется ли вам, дорогой друг, что наш главный университет — революция и что всем нам предстоит овладеть еще одним языком — языком пролетарской диктатуры? Не эти ли дна должны стать наиболее строгими и бескомпромиссными, оценку за которые выставит история, выставит будущее?
Да, выдержать этот экзамен непросто.
Южин понимал, что главные бои еще впереди, что это только начало.
Выстрелов не было. Да и нужны ли они, если цель достигается пока мирными средствами?
И все-таки уже сегодня грозили войной три эсеровских офицерика — они считали себя лидерами солдат. Это все тот же Понтрягин, демагог и политикан, давно растерявший свой авторитет, это жаждущие власти Неймиченко и Диденко. Когда началось заседание военной секции, которой руководил молодой подпоручик Соколов, они отсутствовали. Это обеспокоило Южина: значит, что-то замышляют «господа офицеры». Не окажется ли этот юный Соколов под их влиянием?
Они пришли с большим опозданием и с генеральским видом объявили о своем решении создать «военную диктатуру».
Южин понял: этот ход эсеровских лидеров прикрывается милым лозунгом — «избежать кровопролития».
— Отлично! — воскликнул Южин. — И на кого же будет опираться ваша диктатура? Разве вы не знаете, что большинство рабочих и солдат — за Совет? Кому же вы собираетесь диктовать, господа диктаторы?
Колонное здание консерватории служило в те дни местом пленарных заседаний Совета. Именно здесь, в присутствии рабочих и солдат, их депутатов и представителей, и решили Антонов и Васильев дать бой новоявленным диктаторам.
И уже при первом голосовании фамилии эсеровских лидеров были освистаны.
— Вот вам и вся диктатура, — сказал Южин Понтрягину.
Но тот решил не сдаваться. Он предъявил ультиматум, грозя союзом с генералом Калединым. А в ответ неслись выкрики:
— Долой предателей!
— Стащить с трибуны!
— Вей наполеончика!
И вот уже на трибуну поднимается Антонов.
— Вы лжете, вы хотите самым подлым образом обмануть рабочую и солдатскую массу. Это вам не удастся. Солдаты, кто из вас против восставших рабочих и солдат Петрограда? Никто! Кто из вас против власти Советов? Таких тоже нет! А может, и есть, да не посмеют сказать об этом. Кто за Совет? Кто за рабочую и солдатскую власть?
И тысячи рук взметнулись ввысь, и прогремело в этом консерваторском здании тысячеголосое «ура».
— Я так и знал, — продолжал Антонов. — Вот вам и ответ Совета. Да здравствует восставший пролетариат Петрограда! Да здравствуют саратовские рабочие!
Южин видел, как вскочили с мест меньшевики и эсеры. Уходят!
— Теперь пошли в дом губернатора. Будем исполком проводить. К утру все должно быть ясно.
Шел четвертый час ночи.
Темны, хоть глаз коли, осенние саратовские ночи. Небо закрыто свинцовыми тучами, и ни луны, ни звездочки на всем огромном небосводе. Обычная ночь на исходе октября над туманной, тронутой первыми студеными ветрами Волгой…
Обычная? Нет, потому что утром для Саратова настанет новое время. Потому что на этом исполкоме будет избрано исполнительное бюро — олицетворение новой власти, будет назначен новый начальник гарнизона — сочувствующий большевикам штабс-капитан Петр Карпович Щербаков, смещен губернский комиссар Топуридзе и заменен Лебедевым, принят написанный рукой Михаила Ивановича Васильева-Южина «Приказ № 1» Саратовского Совета рабочих и солдатских депутатов.