– Васечка, по-моему, ты заговариваешься! – пробормотала Софи и помахала растопыренными пальцами перед носом Головнина. – Ты не в коллегии, и не речь держишь… Перестань, однако, врать и скажи толком, пока я тебя слушать согласна.
Вняв ее словам, Головнин слегка умерил свой пыл и заговорил вполне по-деловому.
– Ты тоже делала выбор, Софи. Значит, способна меня понять. Я – живой человек, кроме души, у меня есть и плоть… Жить с ангелом это, порою, такое испытание…
– Лицемер и мерзавец! – припечатала Софи. – Плоть у него, видите ли! Уж если тебе Элен нехороша! Да другую такую красавицу поискать!
– Не в этом дело, вовсе не в этом дело! Ты не хочешь понять! – буквально закричал Василий.
Детина швейцар вытянул шею, явно стараясь разобрать суть разногласий. Неужели строптивая и странноватая барышня прежде соврала ему и повстречала-таки своего неверного супруга прямо у ворот заведения?! Какой конфуз!
– Софи! – продолжал умолять между тем Головнин. – Услышь меня. Элен холодна, как любой из небожителей. Наша супружеская постель ничем не отличается от какого-нибудь белоснежного облака в эмпиреях. Так же чиста и бесстрастна. Я даже в мыслях не сравниваю Элен с… Но человек слаб! И я тоже… И ты. Ведь ты же отвергла своего меланхоличного Пьера ради демонического Туманова!
– Васечка, есть разница! – резко сказала Софи. – Все, что я сделала, я сделала открыто, и заплатила свою цену!
– Это потому, что ты глупа и порывиста до идиотизма! И всегда была такой! – прошипел Головнин. – Так, как ты, нормальные люди из общества не поступают. Испокон веков они все делают иначе, никого и ничем при этом не скандализируя. Что тебе мешало выйти замуж за Безбородку, а потом приезжать по литературным делам в Петербург и кувыркаться сколько угодно с этим помойным выскочкой?!
– Замолчи, негодяй!
– Так ты от своей никому не нужной искренности требуешь, чтобы я теперь же открылся Элен? – язвительно, разом сбросив умильную маску, спросил Головнин. – Рассказал ей, куда я хожу и чем здесь занимаюсь?
– Нет! – в ужасе вскричала Софи, разом представив себе все, что за этим последует. – Не смей!
– Так что же ты хочешь?
Софи лихорадочно соображала. Ей удалось, наконец, сбросить васечкины пальцы со своего рукава, и она инстинктивно сделала шаг, а потом и другой в сторону, подальше от него. Головнин усмехнулся, заметив это движение.
– Ладно. Не станем играть в прятки. Как сказал бы старичок Афанасий, я – безусловно, не леди, а ты, так же безусловно – не джентльмен. Я буду молчать о твоих милых проказах до тех пор, пока ты ублажаешь Элен, и она всем довольна. Но если ты посмеешь хоть чем-то обидеть ее, я… Я устрою невероятный скандал! Я опишу тебя в новом романе так, что только окончательно выживший из ума тебя не узнает… А сама Элен… Ты ведь ее до конца не знаешь. Я – знаю. Ты думаешь, это случайность, что мы с ней – столько лет дружим? Ничего подобного! Где-то внутри… Элен мягкая и пушистая только до определенного предела. Если она решит, что ты предал ее любовь и верность, – пощады и прощения не жди. И не думай, пожалуйста, что без тебя Элен пропадет. Ее репутация, поверь, не пострадает, и жизнь она свою устроит. А вот ты с карьерой тогда можешь распроститься… Помни, Василий Головнин, и пойми, чем я тебе угрожаю: если ты навредишь Элен, я вывернусь наизнанку, но выведу тебя смешным и убогим. А этого наш милый свет никому не прощает! Смешным и убогим!
– Ладно… Договорились… – с трудом сдерживая бешенство, горлом проклокотал Головнин. Ему явно хотелось придушить наглую девицу, но он опасался скандала на улице, да к тому же с детства знал и помнил: крошка Софи Домогатская никогда не угрожает понапрасну, в запале, как другие. Пообещала пакость, значит – сиди и жди. Все будет так, как она сказала.
– Прощай! Передавай привет Элен! – Софи уже восстановила дыхание и изящно шевелила пальчиками. – Скажи, что мы повстречались с тобой в лавке, где я покупала перчатки. Адью!
– Софи! – приступ ярости минул, и до туповатого в сущности Головнина наконец дошла вторая половина странности ситуации. – А ты-то что здесь делала?!
– Ничего! Совершенно ничего! – равнодушно уронила Софи, садясь в коляску поджидавшего ее извозчика.
Василий остался стоять на тротуаре, швейцар Савва снова выглянул из-под козырька обшарпанного крыльца, а Софи, усевшись, разом позабыла о сладострастном распутнике Василии.
Ее мысли, словно притянутые магнитом, вернулись к небольшому портрету на столике у Саджун. Вернулись, чтобы перемешаться в совершеннейшем беспорядке. Что и как думать об этом – оставалось для Софи совершенно непонятным. Однако от самого факта деться было некуда.
В имуществе Анны Сергеевны, бывшей танцовщицы-бирманки, а ныне содержательницы восточного борделя, уже много лет находился оправленный в рамку портрет погибшего в бою Николая, старшего сына баронессы Шталь.
Глава 34В которой Груша и Лиза беседуют о любви, Груша крадет бумаги из кабинета Туманова, а Кусмауль сообщает баронессе результаты своих изысканий, а вслед за тем происходит ужасное преступление – кто-то злодейски убивает Лизавету
– Ну, как там у тебя дела? – Лизавета отчего-то нервничала больше обычного и Грушиными делами явно не интересовалась.
Спрашивала для порядку. Однако, Лаура не могла держать все в себе, а более рассказать было некому. Шляпницам, которые все, вместе и поврозь, набивались в подружки, она не доверяла совершенно. Ну что с падших возьмешь? Ни стыда, ни совести! Вон, у примеру, Дашка. «Сю-сю, му-сю… ты Лаурочка, крохотулечка…» – вечно сюсюкает, спит да орешки жрет… Теперь еще мопса отвратного запускает да баюкает, которого ей Софья Павловна пожаловала. У приличных-то девушек в таких годах – детки, а у Дашки с Софьей Павловной – «мопсики механические». Тьфу, гадость! Чтобы сама Груша когда… Не надо ей этого! А как-то намедни горничная Таня застала Дашку в хозяйских апартаментах, да со свечой, да еще толстуха и на скамеечке стояла. Чего ей там было надо, а? Дашка тогда Тане наплела чего-то, да три платья своих отдала, да лент штук шесть, ну, та и не стала Иннокентию Порфирьевичу говорить… А зря, между прочим… Но Груша тоже доносчицей никогда не бывала… И все это такое пустое, суета…
– Он, Лиза, жениться на мне хочет, – прошептала Груша, сама прислушиваясь к своим словам и словно не веря им. – Настаивает, чтоб мы с ним теперь шли к моей графине (ну, у которой я как бы служу) и сказали, что я от места отказываюсь, потому что замуж выхожу… А где я ему графиню возьму? И маму с братиками кто ж содержать станет? У него-то своих денег нет…
– Так пусть тоже служить идет, – усмехнулась Лиза. – Эка невидаль.
– Ему учиться в Университете надобно, – горячо возразила Груша. – Курс непременно кончить!
– Да, учиться-мучи́ться… – съязвила Лизавета, вполне, впрочем, добродушно. – Это у них у всех, у Домогатских, такая планида… Софья Павловна вон со своим романом – тоже…
– Ненавижу… – прошипела Груша. – Чует мое сердце, она-то нам с Гришенькой все и испортит…
– Никакая Софья Павловна тебе, Лаура, ничего не прибавит, и не убавит. Согласись и смирись! – рассудительно сказала Лиза.
Но Грушеньке вовсе не хотелось смиряться.
– Если б ты знала, как она на меня глядела! – передернувшись всем худеньким телом, вспомнила она. – Будто я не человек, а насекомое какое. Ежели б ты вообще ее видала! Гонору, гонору, на тысячу человек достанет, а сама-то… И красоты-то в ней особой никакой нет…
– Да не заметила я как-то никакого особого гонору! – пожала плечами Лиза. – Говорит, как все грамотные люди, смотрит с пониманием, с сочувствием даже. А вот красота в ней есть, конечно, но такая, что тебе, Лаурочка, пожалуй, и не разглядеть.
– Отчего это? – возмутилась было Груша, но тут полностью осознала Лизины слова. – Ты что ж, знакома с ней?!
– Встречались, – равнодушно сказала Лиза, но тут же не удержалась и похвалилась. – Она мне учиться велела и книжку свою обещалась подарить, с дарственной надписью: «Милой Лизе от автора на добрую память». Во как! И никакого, знаешь ли, гонора…
Грушенька с трудом проглотила тягучую слюну. Лиза не врала ей – это она поняла сразу. Неграмотной Лизавете просто придумать такого невмочь – откуда ей знать, что пишут на книгах, когда дарят? Значит, Софья Павловна действительно обещалась ей. За какую ж услугу? Софья Павловна никогда и ничего не делает просто так. У нее всё и все по полочкам разложены. Какая надпись на полочке, где Груша лежит, и читать не надобно уметь – так ясно. Для Лизаветы, видать, полка другая. Но ведь и Лизавета – такая же, ничего, не подумав, да не просчитав, делать не станет. Хотя она о себе и не болтает, но Груша ведь тоже не дура и может, когда надо, сложить два и два. Лизавета со своим прежним хозяином связи не теряет – это раз. С Тумановым тоже зачем-то встречается – это два. Графинины поручения выполняет – это три. Пару раз заставала у нее приличных господ и одну даму незнакомую явно по делу – это уж которое по счету станет? И раз, два, три, четыре… – во всем этом Лизавета свою выгоду нипочем не упустит… Что ж у них с Софьей Павловной? И нет ли тут для нее, Грушеньки, и, главное, для Гришеньки ненаглядного, какой опасности?…
– А что, Груша, тебе с ним хоть хорошо ли? – с любопытством спросила Лиза, так и не дождавшись продолжения разговора про Софью Павловну.
– Хорошо, конечно, – Груша истово кивнула. – Как же может быть нехорошо?! С ним-то?!
– И что? Перед глазами все плывет? – настойчиво уточнила Лизавета, словно ожидая от подружки немедленного подтверждения: «да, мол, плывет». – И ровно дымкой все какой-то подергивается… И словно ангелы, ангелы поют все громче – так? И как бы по лестнице с ним бежишь, все выше и выше… И больно, и сладко все сильней и сильней. А после – совсем невмочь, и себя уж окончательно теряешь, и тут свет такой ослепительный, после которого, кажется, что уж ничего совсем не будет… А потом, когда очнешься, тепло, и нежно, как будто мама колыбельную поет. Так?