их деревьев, что Дуня, еще помедлив, пошла назад к поселку, отказавшись от встречи, ради которой она пожертвовала нечастым выходным днем и проехала немало верст.
– Ты не успел приехать, и уезжаешь снова, – Софи стояла рядом с Тумановым и смотрела на него снизу вверх. Достаточно было протянуть руку, чтобы дотронуться до ее волос, плеча, кончика тонкого носа. Михаил не решался этого сделать. Ему казалось, что, протянув руку, он встретит пустоту. И тогда нельзя больше будет обманывать себя.
– В этот раз недалеко и ненадолго. Волхов… Ты понимаешь, здесь есть множество неиспользованных возможностей. Иосиф рассказывал мне, что в древности Волхов был едва ли не главной транспортной дорогой северо-запада, а теперь… А хочешь, поедем со мной, увидишь все своими глазами? Занятий в школе у тебя нет. Возьмем хорошую коляску, будем останавливаться в трактирах или прямо в деревнях, пить квас и пиво, спать на сенниках… Хочешь?
– Михаил, окстись! Что скажет на твои планы Лукьянов?
– Плевать на Лукьянова!
– Нет уж! Если ты хочешь делать дела – делай их без меня. Я не умею быть незаметной, ты это знаешь. Вспомни хоть ткацкую фабрику. Я буду во все лезть, и вам только мешать. А вот после, когда ты, наконец, все закончишь… Ты уже воспользовался тем списком, который дал тебе Константин?
– Я поручил это Измайлову. Он сейчас разбирается… Да, конечно, ты права, – погас Туманов. – А что ты будешь делать? И где?
– С твоего позволения, я останусь здесь, в Доме Туманова. Ты не против?
– Нет, конечно. Но почему?
– Мне хочется поработать, а тут просто некому меня беспокоить. И всегда, если пожелается, можно поболтать с Иннокентием Порфирьевичем или с Иосифом. Здесь спокойней, потому что здешний люд принимает меня такой, какая я есть. Я… я никому не должна объяснять, что я такое, и почему не делаю этого или того. Я только теперь поняла, почему ты жил и живешь тут…
– Хорошо, – кивнул Михаил. – Ты будешь работать и ждать меня здесь. Это мне нравится.
Дозорный зафиксировал вспыхнувший пожар в 10 часов вечера с минутами. Стояла белая, но сумрачная из-за налетевших с Ладоги туч ночь, и уже после подачи сигнала колоколом небольшое время ушло на колебания: вывешивать черные шары, как положено в дневное время, или зажигать фонари. Решилось в пользу ночного времени, и на пожарной каланче Петровской части вывесили три фонаря.
Внизу уже кипела деловая, серьезная суета. Все в службе было приспособлено к скорейшему выезду: хомуты висели на цепях у дышел, приученные возбужденные кони сами вдевали головы в хомуты, и достаточно было небольших их усилий, чтоб хомуты сами снимались с пружинного крючка. Мгновенно закладывались постромки. Спустя пять минут после получения сигнала команда уже выезжала. Пожарные вскакивали в повозки едва ли не на ходу, каждый на строго определенное место, по пути натягивая толстые серые куртки и порты.
Обоз с грохотом и звоном мчался по улицам, как всегда привлекая ошеломленное внимание прохожих. Впереди ехал на верховой лошади пожарный-«скачок», который непрерывно трубил, чтобы давали дорогу пожарным. За «скачком», горячась и закусывая удила, неслась квадрига – четверка гнедых могучих лошадей с развевающимися гривами, запряженная в в выкрашенную в ярко-красный цвет линейку. На длинной повозке с продольными скамьями спина к спине сидели пожарные в сверкающих касках. Под скамьями лежали багры, лестницы и другие пожарные приспособления. Впереди, на козлах сидел кучер-пожарный, а рядом с ним стоял трубач, который попеременно трубил и звонил в колокол. За ними размещался богатырского роста брандмейстер в зеленом офицерском сюртуке. Каска на его голове была посеребренной. Около козел возвышалось древко с развевающимся пожарным знаменем красного цвета с золотой бахромой, кистями и эмблемой Петровской пожарной части.
Вслед за линейкой ехала пароконная повозка с пожарным инвентарем: катушками со шлангами, ломами, штурмовыми лестницами. Следом – тоже на пароконной подводе – паровая машина, которая качала воду. Она имела, пожалуй что, грозный вид: котел, цилиндры и трубы медные, блестящие, ярко-начищенные. Пожарный стоял позади машины, на приступочке и на ходу подкладывал уголь, поднимал пар, из трубы валил густой дым. За машиной неслась высотная лестница на колесах выше человеческого роста. В конце обоза ехал медицинский фургон с фельдшером.
Понятно, что за таким обозом бежали толпы зевак и любопытных мальчишек. Некоторые из проезжающих мимо господ велели кучерам править за пожарными, а иные даже специально нанимали извозчика, чтобы поспеть вовремя и поглазеть на пожар и его тушение. Большой пожар считался развлечением изысканным и демократическим одновременно, ибо буйство огненной стихии производило неизгладимое впечатление, а посмотреть на него с трогательным единодушием собирались представители абсолютно всех слоев общества.
Глава 39В которой Игнат предупреждает Туманова о злоумышлении, в Доме Туманова происходит пожар, а Дашка на фоне общих событий блюдет свой интерес
Сразу за Александровской слободой, невдалеке от пруда расположился трактир еврея Шиманчика, в котором Туманов и Лукьянов остановились по обыкновению, покинув город и разом ощутив потребность промочить горло и съесть что-нибудь необременительное для желудка. По случаю теплого летнего вечера Шиманчик выставил несколько столиков прямо на берег пруда, под старые развесистые ивы. Зудящие над ухом комары несколько портили впечатление от ужина на петербургском пленэре, но плотно одетые мужчины не придавали их усилиям особого значения.
Мчащегося со стороны Забалканского проспекта всадника они увидели издалека и каждый по-своему, лениво отпивая легкое вино из не слишком чистых стаканов, строили предположения касательно его надобности.
Мужчина, по виду небогатый мастеровой, свернул с дороги, спешился, споро привязал довольно-таки неказистую лошадь у коновязи, и вошел в трактир. Что-то в его повадках показалось Туманову смутно знакомым. Буквально через минуту незнакомец снова появился в дверях, огляделся и прямо направился к столу, за которым вечеряли компаньоны. Здесь уж Туманов не мог его не узнать.
– Это мой рабочий с фабрики, которого я уволил, – шепнул он Лукьянову. – Кажись, меня ищет.
– Сядь, Михал Михалыч! – Лукьянов дернул приподнимающегося Туманова за полу сюртука. – Много чести!
– Здравствуйте, Михаил Михайлович! – быстро сказал Игнат, подходя вплотную и сверху вниз глядя на сидящих.
– Здравствуй и тебе, коли не шутишь, – медленно отозвался Туманов, пытаясь припомнить фамилию рабочего. Последнее время собственное имя в сочетании с отчеством, произнесенные вслух, производили на Туманова какое-то странное действие. Вслух отметя слова Иосифа, он после вынужден был признать, что глубоко внутри они что-то затронули в его душе. «Если немчура прав, так я, получается, не Михайлович, а Ефимович. Михаил Ефимович, – Туманов мысленно повторил непривычное сочетание и сравнил его с собой. Получилось не так уж и плохо. – Надо после обдумать», – решил он и вернулся в сегодняшний день.
– Прости, не вспомню, как тебя звать…
– Игнат Васильев.
– Что ж ты хочешь от меня, Игнат Васильев? Опять бесчестить станешь?
– Нет! Поговорить с вами хочу.
– Ладно. Присаживайся. Выпьем, поговорим, – не обращая внимания на неодобрительный взгляд и бормотание Лукьянова, сказал Туманов.
– Недосуг. Простите, – смягчая бегучей улыбкой явную непочтительность, ответил Игнат. – Накоротке бы перекинуться.
– Мне уйти? – язвительно поинтересовался Лукьянов.
– Зачем ты так, Петрович! – Туманов примирительно коснулся плеча компаньона. – Мы отойдем.
В тени лип, у самой воды комары были злее и настырнее, а охотящиеся за ними изящные голубые стрекозы с нежным шуршанием садились на заросшую ряской поверхность пруда.
– Что ж скажешь, Игнат?
– Я с увольнения и нынче на рынке утруждаюсь. Слесарный ремонт, и прочее. Два дня назад, стало быть, в среду, ко мне человек подошел. Знал меня откудова-то по имени. Кивал на то, как вы со мной бесчестно поступили, говорил, что вот, богатеи всегда безнаказанными остаются и нельзя, мол, такое допускать. Говорил неуверенно, как заучил, да и по виду – оборванец оборванцем. Я его напрямики спросил: на что ты меня, мил друг, подписать хочешь? Он сказал, что сам ничего не знает, а если я заинтересован вам за обиду отомстить, то должен теперь же пойти с ним. Я пошел…
– Зачем? – жестко спросил Туманов.
– Просвещение – вот что по-настоящему вооружит пролетариат против буржуазии, – усмехнулся Игнат. – Всегда лучше знать, чем не знать.
– Еще одним болтуном станешь от ентого просвещения, и вся выгода, – досадливо поморщился Туманов. – А был – мастер. Ладно, говори дальше.
– В грязном переулке неподалеку мой провожатый куда-то скрылся, а перед тем указал мне на закрытую черную карету. Меня позвали, я подошел. Влез внутрь (ломик небольшой из своего инвентаря я заране прихватил, так что не боялся). А внутри – как будто артист из оперетты…
– Ты ходишь в театр?
– Матрена Владимировна говорит, что искусство развивает тонкость чувств и классовую солидарность.
– Отчего же именно классовую солидарность?! – изумился Туманов.
– Если я правильно понял, оттого, что театр самим своим устройством показывает все в усиленном виде. Как в лупу. Значит, и своих и чужих его посредством сподручней разглядеть…
– Да-а… – посредством Софи Туманов пересмотрел за минувшую зиму едва ли не весь петербургский репертуар, но подобный оборот никогда не приходил ему в голову. – Так что ж актер?
– Он был весь в черном, закутан в черный плащ и на лице такая… тряпка с прорезями…
– Да ну тебя! – необыкновенно оживился Туманов. – Он, значит, был в маске?!
– Да. Именно. В маске. И этот человек предложил мне подкузьмить вас и заодно сжечь гнездо разврата, обещая в том свое содействие и деньги опосля исполнения…
– Гнездо разврата? Это Дом Туманова, что ли?