– А то, что было, что потом случилось, разве для тебя это вовсе значения не имеет? – недоверчиво спросила Софи, приглядываясь к молодому человеку и словно о чем-то раздумывая.
– Если ты позабудешь, так и я готов позабыть!
– Как же позабыть-то?! – растерянно и как-то совершенно по-детски переспросила Софи.
У Пети перехватило дыхание от жалости. Он перекривил губы и шагнул вперед, раскрывая объятия. О том, что Софи Домогатскую невозможно пожалеть, он от волнения позабыл. Девушка буквально отпрыгнула в сторону, расправила плечи и заговорила ровно и отчетливо:
– Пьер, я очень благодарна тебе. Поверь, то, что ты сказал, это много для меня сейчас значит. Я тебя любила и люблю, как друга и как близкого человека. Теперь мне это особенно ясно. Ты великодушен без меры, моим кровным родным до того далеко, как до звезд. Но то, что ты предлагаешь, оно никак, никак невозможно. Мне жаль, но… Пьер! Я в тягости, жду ребенка от Туманова. И травить его по народным рецептам, как мне уж моя бывшая горничная Ольга предлагала, не стану. Пусть Туманов меня предал и сбежал, вины ребенка здесь нету, его нельзя за то убивать. Он мой, и пусть он будет.
Петя долго молчал, склонив белокурую, изящно вылепленную голову. Софи, сказав все, без сил опустилась на кресло и скрестила ладони внизу живота. Мимо окна, наискосок и вниз, золотыми лодочками проплывали падающие березовые листья.
– Господин Безбородко! Софья Павловна! – послышалось от порога. – Может, вы картофелю с грибами в сметане откушаете? Пока у вас перерыв в разговоре случился. А то горячее все, стынет…
Ариша комкала в руках полотенце, на бледных щеках горели алые пятна.
«Все слышала! – догадалась Софи. – Но о чем же радеет? Неужто надеется, что мы договоримся?… А чего? С ее, крестьянской точки зрения… Небось, Вера моя тоже присоветовала бы… выйти за Петю обманом, а там уж… Нет!»
– С удовольствием откушаю грибов и картофелю, – весело сказал Петя. – Подавай, Ариша. Совсем позабыл: я же как раз малосольных огурчиков привез. Хрустят, как свежие, с гряды. Хочешь, Соня, огурчиков? Наша кухарка о том лете беременна сыном была, так она мне говорила, что в таком положении как раз на солененькие огурчики и тянет. Лопала их едва ли не два фунта зараз. Или это не у всех?
Софи, как крупная прислушивающаяся гончая, попеременно наклоняла голову в стороны и разглядывала Петю, словно надеясь, что при очередном изменении ракурса он либо как-то понятно изменится, либо исчезнет совсем.
– Петр Николаевич, – наконец, осторожно осведомилась она. – Ты понял ли, что я тебе сказала?
– Чего ж тут не понять? – Петя пожал неширокими плечами. – Дело обыденное. Ты с ним жила, теперь в тягости. А он сбежал. В каждом первом романе описано.
– И что ж?… – Софи выжидающе вытянула шею, сделавшись похожей на азиатскую черепашку, которых на потеху детям продавали на рынке узкоглазые туркмены.
– А тут, понятное дело, являюсь я, – по-прежнему весело объявил Петя. – Весь такой белый и сияющий. Поэт и рыцарь влюбленный. И говорю…
– Пьер! – оборвала Софи, вскакивая. Голос ее сорвался на визг. – Ты что ж, все равно хочешь, несмотря на ребенка!..
– И говорю… – не обращая внимания на слова Софи, вдруг – горяч, полон задора, даже кокетлив. – Презрев голос умудренного разума, внушенный воспитанием целый кодекс правил, впервые – баловень судьбы!
«С каким теперь врагом я не осилю встречи?
Сюда, наваррец, мавр, Кастилья, Арагон,
Все, кто в Испании бестрепетным рожден;
Спешите тучами, грозой объединенной,
На бой с десницею, так дивно вдохновленной,
С моей надеждою сразитесь все зараз:
Чтобы сломить ее, мне мало будет вас!»
И сразу вслед, спокойно, даже слегка равнодушно:
– Ну разумеется, хочу. Что ж это меняет? Маменька не поверит, но я уж большой мальчик, и знаю, что когда мужчина с женщиной живут, от этого дети случаются. А этот ребенок… что ж… Родишь, тогда и решать будем. Захочешь, отдадим на воспитание к хорошим людям, многие так делают, когда позабыть хотят. А не захочешь, я его признаю, будем растить… Наполовину он твой, да и в Туманове, я слыхал, талантов немало. По нынешнему капиталистическому времени может и вполне удачный экземпляр получиться, особливо если к моей маменьке на выучку отдать… Но то тебе решать… Моих детей ты ведь тоже рожать станешь, если… Что ж, Софи, коли уж так все обернулось, тянуть и вовсе нельзя, давай, что ли, обвенчаемся поскорей, пока…
Жизни во всех ее замысловатых проявлениях трудно было застать Софи Домогатскую врасплох. На досуге она любила просчитывать разные варианты событий, и временами ей казалось, что она готова к любым оборотам. В этот раз она, несомненно, ошибалась.
– Петя, это страшно удивительно для меня. Мне можно думать?
– Да, только не очень долго, чтобы можно было… Ну, ты понимаешь…
– Понимаю. Спасибо тебе.
Ариша внесла тарелки с дымящимся, благоухающим блюдом. В отдельных мисочках лежали помидоры и выложенные из банки малосольные огурчики с прилипшими к ним мелкими смородиновыми листочками и веточками укропа. Софи и Петя молча, не глядя друг на друга, присели к столу и с жадностью накинулись на еду. Оба ощущали себя страшно голодными.
Глава 44В которой Дашка собирается начать новую жизнь, но просит оставить ее полицейским агентом, а Софи узнает о смерти Туманова
В кофейне по-летнему жарко. Золотистое облачко пыли плывет над головами сидящих, в нем – лениво реют мухи.
Женщина в глубоком декольте (выглядывающие спелые груди похожи на небольшие розоватые дыни, которыми торгуют на недалеком Сенном рынке) словно в первый раз разглядывает своего визави. Морщинки плотной сеткой избороздили лоб мужчины, тонкие губы презрительно поджаты, серо-стальные глаза щурятся от яркого света, бьющего из окна.
– И как я на весь тот ужас глянула, так и поняла: это мне знак Богородица подает! Последняя возможность: одумайся, значит, Дашка! Танечка-то едва не задохлась, Осенька бедный умер… Тут я и поклялась… Вам-то, Густав Карлович, как отцу родному могу сказать: боялась страшенно! А ну как назад не примут? Клятва, клятвой, а куда тогда бедной девушке идти? Чем на хлеб с маслом заработать?… Но все обошлось, милостью заступницы нашей, – внезапно Дашка истово и размашисто перекрестилась. Ее собеседник невольно отшатнулся и поморщился. – Маменька-то рада-радешенька была, отчим вид сделал, что до него не касается, сестричка только названная нос воротит, ну да это мы… Зато уж братик Кирюшечка-то как рад был, ангел мой ненаглядный! Так и сказал сразу: я знал, Дашечка, что ты к нам вернешься. Без тебя в жизни красочек нет. Ты – словно булочка с помадкой и мармеладом. Ну, скажите, до чего умен! Правда? В таких-то годах! Я уж решила: все что угодно сделаю, а Кирюшечка у нас учиться будет и в чиновники выйдет. Хорошо ведь чиновником-то, правда, Густав Карлович? В чистом всегда ходят, и разговаривают обходительно: буль-буль-буль, да буль-буль-буль. Чем мой Кирюшечка хуже?!
– Бог с ним, с Кирюшечкой, – не выдержал Кусмауль, против воли вошедший чувством в Дашкин рассказ. – Ты-то сама что ж делать станешь?
– Взамуж пойду, что ж девице еще? – удивилась Дашка. – За батюшкиного помощника, как и было когда-то означено…
– А что же он-то думает? Про тебя?
– Хи-хи-хи! – тоненько захихикала Дашка. – Другому бы не сказала, а уж вам, как отцу родному и благодетелю… Думать-то он думает, да не головой, а другим местом. Маменька-то уж ему плела-плела про то, как я все это время белошвейкой служила, да всяко-разно, а я-то сказала, что хочу запасы поглядеть, и свела его в мучной амбар, что во дворе при пекарне. А там… Сам-то он тщедушный, хоть и при хлебе, а любит, чтоб девушка в теле была. Да и сноровка у меня какая-никакая имеется. Ради собственного будущего чего не постараться… Так что у него глазки-то на затылок уехали и слюнки потекли. «Ах, Дашенька-милашенька, иди же ко мне…» Следующий раз, говорю, после венчания. «Бежим немедленно к батюшке с матушкой за благословением!» И весь разговор. Да и если по чести рассудить, то повезло ему: мало того, что в постели не буду лежать, как бревно (мне-то уж женатые клиенты, которые на порядочных девицах женились, порассказали), так еще и вашим радением я теперь невеста с приданым. Вот нынче последний конверт от вас получила, и круглая сумма выходит. Это я читать не умею, а считаю-то – неплохо… Ох! Лизавета-то не дожила! Я б ее на свадьбу пригласила, – из глаз Дашки, как летний дождь, брызнули и тут же высохли вполне искренние слезы. – Густав Карлович! Нашли убивца-то?! Который Лизавету несчастную порешил…
– Нет, Дарья, не нашли, – Кусмауль покачал головой. – И дело, скорее всего, закроют…
– Как же так?!
– Да вот так, – вздохнул следователь. – Слишком много у нее всяких ниточек в руках было. Не распутать теперь… И ты вот что, Дарья. Ежели хочешь, зайди ко мне, возьми ее вещи, которые остались. Родственников у ней нету, а жених взять отказался – не могу, говорит… Можно б и выбросить…
– Нет, нет, не бросайте, – торопливо сказала Дашка. – Я зайду, гляну… Но, Густав Карлович! Как же я приду! Вы ж сами предупреждали, что у нас с вами тайна, и я никому ни полсловечка!.. А я теперь к вам явлюсь…
– Какая теперь тайна! – усмехнулся Кусмауль. – Ты ж, Дарья, сейчас новую жизнь начнешь. Замужняя женщина, хозяйка дома, в пекарне опять же… Забудешь, так сказать, разом все ошибки прежних дней…
Дашка молчала, глядя в пустую чашку с кофейной гущей на дне, и о чем-то раздумывала. Розовые груди едва не вываливались из корсажа. Маленькие прищуренные глазки почти скрывались круглыми щеками. Аккуратно нарисованные брови напоминали ручки от чугунка. Кусмауль с раздражением поймал себя на том, что ему едва ль не жаль с ней расставаться. Привык, сам не заметил, как, но – привык. К ее наивной вульгарности, к глупой восторженной улыбке, с которой она выслушивала все, что он ей говорил, к ее замедленной речи с обилием уменьшительно-ласкательных словечек, и даже к тому, что всегда особенно бесило – любую инструкцию ей надо было повторять по два-три раза, чтобы хоть как-то усвоила. «Один как пес, – подумал он. – Никого нет вокруг, до чего дошел – к агентам привязываюсь. Да еще к каким…»