Иосиф развернул лист, прочел строчки, написанные все тем же, красивым, разборчивым подчерком с многочисленными завитушками.
«Туманов!
Моя затея обернулась пока неудачей, о которой я, впрочем, ни мгновения не жалею. Твоя избранница Софья – царевна вся – совершенство, от пяточек до макушки, особенно же хороша родинка в форме звезды под левой грудью. До новой встречи.
Твой должник Недоброжелатель»
– Тебя это волнует? – спросил Иосиф, внимательно глядя на Туманова.
– Не то слово! Я сам от себя такого не ожидал.
– А есть ли родинка?
– Не ведаю!!!
– Так спроси ее. Если я правильно ее понял, она – ответит.
– Иосиф! Ты про меня что-то гадкое и грязное знаешь. Представь, что это – десятая часть. И скажи мне теперь, как на духу: имею я право у нее спрашивать?
– Не имеешь, – подумав, твердо ответил Нелетяга.
– Вот и я так решил, – сказал Туманов, встал с кровати и вышел из комнаты.
– Пошел водку искать, – пробормотал Иосиф себе под нос и замер, задумавшись и горестно подперев щеку узкой ладонью.
Туманов стоял в кладовке на втором этаже клуба и через тайное круглое окошко, замаскированное под элемент декора (подобных приспособлений в Доме Туманова было немало) смотрел с галереи вниз, где Софи прощалась с Олей, Гришей и Аркадием. Лицо его было хмурым, отекшим и, пожалуй что, неприятным для взгляда.
Внизу Софи, размахивая руками, что-то темпераментно втолковывала Грише. Тот, кажется, возражал. Оля меланхолично поглаживала Гришу по рукаву, иногда подавая какие-то короткие реплики. Все трое – тонкие, не слишком высокие, с хрящеватыми породистыми лицами, тонкими щиколотками и запястьями и словно вздутыми невидимым ветром волосами – напоминали небольших породистых лошадей, и как-то очень заметно отличались от основательного, большеногого и тяжеловатого Аркадия, который даже и стоял наособицу от них, в стороне, с улыбкой глядя на объясняющихся аристократов с расстояния явно большего, чем реальные пара саженей.
Увиденная картина привычно раздражала Туманова. Он почему-то всегда, с раннего детства, улавливал это с полувзгляда, хотя часто убеждал себя, что ему лишь мерещится, и причина тому вовсе не в каких-то реально существующих отличиях, а в собственной, тумановской нутряной злости.
И ведь не все же видят! Он хорошо помнил, как его учитель из Вяземской лавры, умный и ловкий вор Филя Кривой, будучи нетрезвым, любил порассуждать на данную тему в совершенно противоположном измышлениям Туманова ключе:
– А што, я вас спрашиваю, баре? Тем же ашпектом устроены, что и промеж остальных людей заведен: две руки, две ноги, ухи, голова. Кто оспорит? А отчего же они – там (в этом месте Филя отчего-то указывал на небо. Может быть, потому, что в трущобах Вяземской лавры сроду не водилось ничего, что хоть отдаленно напоминало бы о нормальном, упорядоченном культурой мире), а мы с вами – здесь? Во-от! Загадка… Потому хранцузы за равенство стояли и голов бессчетно порубали… Ан не вышло у них, по слухам, ничего… Но это, я вам скажу, не беда, потому что Христос всем повелел лезть в игольное ушко для проверки наличных размеров души. Р-раз! И не пролезть барину! Что ж тогда? Придется народу послабление давать. Два! Десять! И там уж, глядишь, никакой разницы и заметить нельзя… А нам – што? Нам в таком ашпекте судьбы выгодно, чтобы барина – за версту видать, и кошель его… Вот, оттого, братья, я и не люблю хранцузов…
Обычное раздражение постепенно минуло, и Туманов вдруг увидел другое: хрупкость и какую-то странную неловкость, с которой спорящие внизу молодые люди строили гримаски, касались друг друга, попросту стояли на покрытом малиновой ковровой дорожкой полу… «Да ведь ветер посильнее да похолоднее дунет, они, пожалуй, и погибнут все… – неожиданно для себя подумал Туманов. – Как эти, которые в сказках у англичан, – эльфы, вот!.. А этот, Аркашка, стоять останется… А я? Я – что ж?» –
В этом месте рассуждений у Туманова вдруг жутко заболела голова. Он отошел от внутреннего окошка к большому окну, отодвинув шпингалеты, растворил рамы, лег грудью на подоконник и высунулся наружу. Окно кладовой выходило на задний двор и в заброшенный сад. Отсветы окон блестели на мокрой куче отбросов. Ветер гудел где-то справа, над водой. Дождя не было, но с черных деревьев слетали мокрые, холодные брызги и попадали Туманову на лицо. Он слизывал их, далеко высовывая широкий, потрескавшийся, обметанный белым язык.
Декабря 5 числа, 1889 г. от Р. Х.
Деревня Калищи, Лужского уезда, Санкт-Петербургской губернии
Здравствуй, драгоценная моя подруга Элен!
Дошли до меня слухи, что ты гневаешься на меня бессчетно, и оттого на мои письма не отвечаешь, и иных известий от тебя я не имею, что разбивает мое исстрадавшееся сердце в мелкие кровавые осколки. Ну неужели тебе меня не жаль, и ты оставишь меня теперь, когда мне так нужна твоя поддержка, твоя трезвая очаровательная головка и ласковое слово, которого ты никогда прежде не жалела для своей сумасбродной Софи! Заклинаю тебя, добрая Элен, скорее перестань сердиться, и дари меня снова своими восхитительными нравоучениями и милыми точными наблюдениями за жизнью дорогих мне людей, связи с которыми я нынче лишена почти совершенно, но привязанность и интерес мой к ним остаются неизменными.
Напиши мне скорее, как ты сейчас живешь, здоровы ли твои милые детки? Как живут Мари, Кэти, Ирочка и другие? Вспоминаете ли вы хотя бы изредка обо мне?
У нас в деревне, в лесах и на полях наконец-то лег снег, засыпал все черное, надоевшее, промороженное. А то казалось, что уж и не случится никогда. После октябрьского снегопада, когда за один день кинуло белое покрывало на деревья вместе с листьями и краснобокими яблоками, более не было ничего существенного, и сама наступившая зима казалась брошенной озлобленной сиротой, не получившей от родни должного обеспечения. Теперь все не так. Ветер, что дул с озера непрерывно, утих и лишь бережно и неторопливо разглаживает белые складки на простынях усталых полей. Лес, который все это время гудел черно, встопорщенно, сейчас разом затих. Только носатые клесты бодро и весело долбят шишки в своих импровизированных наковальнях. У них как раз нынче вылупились клестята в выстланных пухом дуплах и им надо кормить маленьких.
Так хочется чего-то нового, свежего. Но чего ж? Мои ученики все те же. Ленивые с хитрецой, без всякого полетного стремления, но, впрочем, с желательной в делах основательностью, и, многие, с беглостью обыкновенной мысли, которая дает возможность надеяться, что устроятся они в жизни достойным и правильным для их умственной конституции образом. Меня они, пожалуй, любят и где-то даже общественно оберегают от собственных же крайних проявлений, что, как ты понимаешь, не может не трогать. Жизнь их далеко не безоблачна и разительно отличается от нашего с тобой детства, но они другой не знают и относятся ко всему происходящему с бодрым сангвиническим смирением. И сами школяры, и их родители не устают поражаться тому, что я не бью своих учеников. «А как же иначе вразумить нерадивого?» – искренне недоумевают они. Бывший до меня учитель в соседней деревне лупцевал учеников почем зря, с применением линейки, книг и прочих подручных средств. Я, как ты понимаешь, этих методов педагогики не приемлю, что родителей явно разочаровывает.
Общение мое, помимо учеников с родителями, было, до самых недавних пор, крайне скудно. Два раза приезжал Гриша, еще раз я сама ездила в Гостицы на именины маман. Навещал меня Петр Николаевич. Привез варенья и соления от Марии Симеоновны и от кого-то еще из соседей (в окрестных поместьях уверены, что я голодаю. Право, не могу понять, кто распускает такие слухи. Может, крестьяне? На их вкус я выгляжу излишне худощавой, вот они и делают соответствующие выводы…). Сидел до позднего вечера, пил чай, говорил о чем-то незначащем. Потом по моей просьбе читал стихи. Хорошие, сколько я могу судить. Мне Петю жаль и как-то неловко с ним, словно оборка где-то натирает или в ботинке гвоздь вылез. Но что ж – из этой жалости замуж идти?
Потом, аккурат по первому настоящему снегу (подгадал или как?) приезжал Туманов. Знаю, все знаю, что ты скажешь! Потому и тянула написать. Но и молчать не могу! Сто раз сама себе слово давала с ним не знаться и, если случится, на порог не пускать. Попробуй!
Подкатил в расписной карете, поставленной на полозья и по-цыгански увешанной колокольчиками. На козлах – оправившийся Калина Касторский, сам по себе персонаж изрядный. Звону на всю деревню. Четверо лошадей цугом, с золочеными кистями, попонами и прочим антуражем. Сам – ты только представь – в смазных сапогах, в волчьей шубе, подбитой малиновым бархатом! Мальчишки сбежались, собаки лают, да и бабы на заборах повисли, как обезумевшие курицы.
От завораживающей дикости этого явления у меня в первый миг просто язык отнялся. После встала на пороге в вызывающую позу (едва ли не руки в боки, как у местных крестьянок), копила силы, чтобы прогнать. Ждала, как в прошлые разы, какого-нибудь завершающего, на глазах у всех, безумства: повалится в ноги, попытается сгрести в сани и увезти, кинет в грязь у порога свою ужасную шубу…
Подошел просто, с той знакомой улыбкой, которая единственная красит его, в целом, пожалуй, безобразное лицо.
– Здравствуй, Софья! Мы тут катались, мимо ехали. Дай, думаю, загляну, авось Софья не прогонит. Напоишь ли чаем или мимо пошлешь?
Если бы я тогда сказала: «мимо», он наверняка уехал бы назад, не стал настаивать. Но я пригласила в дом. Ты осуждаешь меня? Быть может, я и сама себя осуждаю. «Быть может» – я написала, а ты прочла…
Потом мы сидели около печки, и выпили целый самовар чаю. Ни малейшей неловкости я не ощущала, как будто ничего и никогда не случилось между нами. Ни одной паузы в разговоре, ни одного двусмысленного намека за весь вечер. Туманов был весел, трезв, с чудесной иронией рассказывал множество забавных историй из своих путешествий. Где он только не побывал! Ты права была, когда писала мне: происхождения он не просто низкого, а даже и непонятно, как сумел вообще выжить, выучиться хоть чему-то и достичь теперешнего положения. Впрочем, ни о чем доподлинно, кроме приблизительной географии его путешествий, я так и не знаю. Он искусно избегал всех тем, которые могли бы пролить хоть лучик света на его детство, семью и раннюю юность. Зато внимательно выспрашивал подробности о моем детстве, юности, сибирском путешествии. Роман мой он, по его словам, прочел три раза. Подробно интересовался бедным мсье Рассеном, а после очень тепло отозвался о нем, чем сразу, как ты понимаешь, меня подкупил.