Волнистое стекло отразило бесцветную мордочку мелкого зверька, самым ярким пятном на которой были синяки под глазами. Грушенька болезненно поморщилась, давя желание немедленно схватить помаду и румяна. Свернула волосы в узел, воткнула в них самый простой гребешок. Пуховый платок на голову… салоп… вот хорошо, что салоп-то – маменькин, бурый, без всякой там бахромы и шитья… И, едва соображая, что делает, побежала вон из комнаты, к черной лестнице и на улицу.
Нельзя сказать, что у нее совсем уж не было никакого плана. План был, простой, как чих: дождаться, пока Гриша выйдет от Туманова, потихоньку пойти за ним – и встретиться будто бы случайно. Сей план полностью противоречил тому, что она твердила себе все эти дни после поездки в Калищи: не лезь, не мечтай, это не для тебя! Теперь, спрятавшись за угловой тумбой ограды, среди мокрых веток сирени, на которых кое-где еще дрожали чудом удержавшиеся неживые серо-зеленые листья, – она держала в голове совсем другие мысли.
«Ну, и что, что падшая? Я разве по своей воле? Я б, может, тоже хотела как все, по-нормальному… А куда денешься, если зарабатывать надо было? А Петр Игнатьевич сперва: «Ой, золотые ручки, мастерицей поставлю!», – а как жена-то узнала, выгнал и спасибо не сказал. И – все, головой вниз в Неву… Если б не Анна Сергеевна, тем бы и кончилось. Как она говорила: стыдно себя стыдиться…ты несешь радость… А на Ариадне-то ведь женился этот барсук да и увез в Ревель…»
Гриша появился у ворот почти сразу, как только Грушенька заняла свой наблюдательный пост. И с ним еще двое – теперь-то она разглядела: один молодой, в шинели, тоже, видать, студент; и барышня. На эту барышню она бросила, вздрогнув, быстрый ревнивый взгляд: так себе барышня, хоть и сразу видно, что дворянка; а уж одета прямо-таки по-нищенски! Это что ж, Грише такое нравится? Тогда и бордовое платье не подойдет. Придется у Татьяны попросить… взамен дать ей свое что-нибудь, она рада будет…
Трое остановились у парадного, будто ждали кого-то. Тут же стало ясно – кого: в дверях появилась Софья Павловна! Грушенька ее сразу узнала; и, к собственному удивлению, не почувствовала никакой злости.
Софи, эта сильная, умная, безжалостная аристократка, создательница сказочных миров, показалась ей вдруг такой же маленькой и жалкой, как и она сама. Вот – что-то резко доказывает брату, который тянет ее, пытается увести подальше от этого дома… куда там! Она уже вся – здесь, уже – тумановская добыча. Не первая и не последняя. В какой-то момент Грушенька захотела даже – выскочить, помочь Грише… но Софи уже скрылась за тяжелой дверью, и Грушенька отступила, глубже забираясь в мокрые заросли, растерянная от внезапно пришедшей в голову дикой мысли: а точно ли Софи – жертва Туманова? Может – наоборот? Или…
Словом, когда она выбралась таки из кустов и приступила к выполнению своего плана, ей уже было всех отчаянно жалко: Софи, Туманова, Гришу и себя, разумеется. Жалость – привычное чувство, уютное, сил от нее сразу добавилось. Глянув, как троица грузится на извозчика, Грушенька поспешила за угол – искать транспорт для себя.
– Вон за той пролеткой, – выдохнула, торопливо подбирая тяжелый подол салопа, – только потихоньку, чтоб не заметили…
– Матка, никак, за отцом следить отправила? – бросил через плечо невозмутимый «ванька», дожидаясь, пока пассажирка устроится. – Это она зря, грех это. Хозяину свобода надобна… – легко взмахнул поводьями, лошадь, свесив мокрую гриву, нехотя двинулась вперед. Ой, грех, вздохнула, соглашаясь, Грушенька и перекрестилась украдкой.
– Грушенька! Вы?! Нет, это в самом деле вы! – Гриша, издали увидев маленькую фигурку в неуклюжем салопе, стремительно обогнал ее, повернулся, глядя с недоверчивым изумлением. – Именно сегодня, именно сейчас… Это просто чудо какое-то!
Он смотрел на нее, щурясь от ветра, который, каким бы ни был – западным там, южным или восточным, – всегда почему-то дул ему в лицо. Грушенька тоже попыталась взглянуть на него – ей было страшно, – осторожно улыбнулась замерзшими губами. В следующий миг их взгляды сцепились. Она сделала невольный жест рукой, он, тут же приняв это как позволение, взял в ладони ее маленькую красную лапку (о перчатках в спешке она, конечно, не вспомнила).
– Ох, да вы вся ледяная! Пойдемте скорее отсюда! Все равно куда, пойдемте, нам непременно надо поговорить!.. – он почти бегом потащил ее за собой – против ветра, вдоль бесконечной ограды Двенадцати коллегий. Грушенька, которой Университет внушал почти такой же суеверный ужас (смешанный, однако, с жадным любопытством), как господин Туманов, – зажмурилась, чтобы не глядеть в ту сторону. Пока все выходило по ее – даже лучше, чем надеялась! – но, Господи, ведь в любой момент все может взять и рухнуть! Вот выйдет сейчас какой-нибудь… хоть бы и тот, прыщавый…
Ее страх еще вырос, когда она увидела, куда он ее привел. Переулками и проходными дворами – пять ступенек вниз, под вывеску с отчаянно скрипящим на ветру фонарем, – в просторное полуподвальное помещение неправильной формы, заставленное столами и скамейками. Оно казалось темным даже не из-за немытых окон, а из-за висящего в воздухе густого настоя суточных щей, свежего хлеба и еще – табака и прочих терпких мужских запахов, которые Грушеньке-Лауре были слишком хорошо знакомы. «Прыщавых» тут толклась целая толпа.
– Вот, – радостно объявил Гриша, ведя ее между столов куда-то за угол, – здесь тепло, и мешать не станут. И можно даже пообедать; тут повар, знаете, очень даже… Я, Грушенька, всего полчаса назад был так сыт, что думал: неделю есть не захочу, а вот опять… Ох, Господи, что я говорю!.. – он рассмеялся. Внезапно остановившись, внимательно глянул на нее. – Вам тут неловко, да? Не бойтесь. Это все, – быстрый неопределенный жест, обнимающий пространство, – мои коллеги, им до нас дела нет.
Грушенька механически кивнула, не сводя с него глаз. Глаза эти блестели в парном полумраке, будто их кто-то изнутри старательно подсвечивал.
– Вот погодите, – продолжал Гриша с той же торопливой веселостью, – на Караванной есть одна замечательная кофейня… Мы ведь туда пойдем с вами? Пойдем, да?.. – в голосе мелькнул нервный сбой, Гриша, тряхнув головой, коротко рассмеялся. – Грушенька, я продолжаю нести чушь. Это от радости. Я в самом деле немыслимо рад вас видеть. Верите? Вы ведь так безвозвратно исчезли… Где бы я стал искать? У сестры спрашивать? У нее, пожалуй, спросишь! Она же, представьте только… нет, нет, об этом не будем сейчас, ладно? Там сперва разобраться… Так, что же мы стоим-то, Грушенька, вот – стол, относительно пустой, шубы бросаем вот сюда, на скамейку, а еду́ я немедленно принесу, здесь, понимаете ли, самообслуживание, поэтому без зака…
Последнее слово долетело уже эхом издалека. Грушенька, у которой мутилось в голове и пульс неистово колотился в ушах, под подбородком и в кончиках пальцев, обнаружила себя сидящей за столом, уже без салопа, в нелепом – ох, как она отчетливо почувствовала это! – платье пронзительно-свекольного цвета, с темными пятнами в тех местах, откуда были содраны банты. Панически вздрогнув, она схватила шаль, тщательно закуталась; и, с трудом переведя дыхание, решилась поглядеть по сторонам.
На нее, вот счастье-то, и впрямь никто не обращал внимания. И знакомых лиц, кажется, не было. Ясное дело, сообразила она, студенты, что здесь столуются – народ небогатый, им тумановские шляпницы не по карману. Девицы с ними были свои. Вернее, тут же поправилась она, не с ними, а сами по себе. Просто обедать пришли. В сумраке она видела их неотчетливо, но приглядывалась жадно и главное, как ей казалось, разглядела. Спокойные, с резковатыми уверенными движениями, многие – коротко стриженные. Сами, не дожидаясь помощи, несли к столам подносы с посудой, не чинясь, брали из широких мисок, стоявших в центре каждого стола, ломти хлеба, сколько захочется. Свободно разговаривали друг с дружкой и с мужчинами, не делая разницы… о чем? О чем-то страшно умном наверняка. Или о политике. Они ж тут через одного – революционеры! Грушенька поежилась и фыркнула, ей вдруг нестерпимо захотелось – одновременно! – смеяться и плакать.
– Я вот о чем подумал, – сказал Гриша, внезапно появляясь с подносом, – вы ведь наверняка шли куда-то по делу, а я вас сорвал. Теперь вам попадет от вашей графини, да?
От какой графини, чуть не спросила Грушенька, но вовремя вспомнила и торопливо замотала головой: нет, нет!
– И не по делу я шла – я так… я просто…
Сбилась, покраснела, испуганно уставилась на Гришу. Тот смотрел на нее со счастливым изумлением, будто не решаясь верить тому, что было – почти! – сказано. Спрашивать и уточнять, вообще – говорить что-то, против обыкновения, не стал. Молчание затянулось – Грушеньке было легко и страшно, и плакать почему-то хотелось все сильнее.
– Что ж мне теперь, Лизонька, делать-то? Он-то ведь думает, что я девочка невинная!
– И пусть думает. Пусть себе тешится сколь захочет. А ты ему про себя поменьше говори, а только привязывай его к себе, привязывай. Погоди, он еще как рад будет, что ему не чурка неумелая в постели досталась.
Лиза, щуря узкие глазки, засмеялась, – будто лисичка деликатно затявкала. Грушенька, хоть и была по уши погружена в собственные сердечные проблемы, не могла не залюбоваться на подружку. До чего ж у Лизы все ловко, аккуратно, ладно пригнано: прическа в ровных завитках, высокий воротничок, крахмальные оборки, пуговки. И в мыслях у нее так же, полный порядок, все на своем месте. Всегда знает, что сказать, как сделать, чтобы все наилучшим образом вышло. Грушенька иногда подозревала, что и с ней, тумановской шляпницей Лаурой, Лиза водит дружбу не просто так, а для какой-то своей пользы. Впрочем, углубляться в эти подозрения не хотелось. Дружить с обходительной, хитроумной – а главное, порядочной! – горничной графини К. было приятно и лестно чрезвычайно.
– Постель! Да что ты, он постели-то и в уме не держит. Не из этих! – Грушенька дернула плечами, невольно вспомнив своего последнего клиента. – Он, знаешь, все про такое… про высокое. Говорил мне… – она рассеянно улыбнулась, заводя глаза вверх, к белому потолку чистенькой Лизиной комнатки, где они сидели за чаем.