– Скажи, Софья, а после смерти этого француза ты хоть одного человека встречала, который бы тебе умным показался? – спросил Туманов.
– Конечно, да. Сколько угодно!
– Кого ж?
– Гордеев из Егорьевска. Правда он умер быстро… Матвей Александрович, его убили… Модест Алексеевич, муж моей сестры. Только у него такой практический ум, мне с ним как бы и не о чем разговаривать. Матрена, Семен, моя горничная Вера Михайлова… Много! А отчего ты спрашиваешь?
– Сам не знаю. Захотелось услышать.
– Ты ведь тоже умен, Михаил. И я тебя повстречала.
– Я? Да неужто?
– Конечно. Если б ты был глуп, разве б достиг всего?
– Чего ж это я достиг?
– У тебя деньги есть, дело, власть над людьми… Меня вот ты хотел, и получил в конце концов…
– Ты – моя добыча? И тебя это устраивает?
– Получается – вроде того.
– Но как же – твоя сестра, Ирен?
– Что – Ирен? – мигом насторожилась Софи, которая до того принимала участие в разговоре как бы частью своего сознания, отвечая на вопросы Михаила скорее механически.
– Ольга сказала, она приезжала к тебе. И бабочек я видел, не слепой.
– И что ж? – спросила Софи уже с откровенным вызовом.
– Отчего ты мне не рассказала ничего? Зачем сестра приезжала? Или дома случилось чего? Я ж вижу, что ты себе места не находишь, даже одеться толком и то труд не берешь…
– Не нравлюсь, да? А для чего мне одеваться, прическу делать? В театр пойдем? Так ты там опять спать будешь, а от меня – все знакомые шарахаться, как от прокаженной. Рассказать тебе… А ты сам-то много мне о своих делах рассказываешь? Один мне знакомый от твоих дел случился – Игнат, да и того ты уволил. Моя семья… Какое тебе до нее дело? Да такое же, как и до своей собственной!.. Не говори ничего! Знаю, слыхала сто раз про твое тяжелое детство! Но кто-то ж тебя вырастил! Молочком кормил, в пеленки оборачивал. Вон какой большой да сильный получился. Пусть даже воспитательный дом. И что ж? Мог бы теперь хоть денег ему в память пожертвовать, или няньку найти, что тебя на руки брала, облагодетельствовать ее на старости лет. Или уж стипендию какую-нибудь для мальчиков-сирот учредить, чтоб они могли легче в люди выйти. Или вообще родных каких-нибудь отыскать. Нет! Тебе так охота, так удобно. Медведь из тумана – зверь из ниоткуда. Извольте жаловать. Только жаловать-то никак невозможно. Ты потому и злобишься так на всех, копишь какие-то бумажки, которые у тебя тогда в обмен на меня требовали, потому что боишься… Боишься, да! Боишься признать себя хоть кем-то, боишься рядом с другими встать. Всех убью, один останусь. Доказательства собираешь, что ты – не они. А кто? Как там Игнат спрашивал? Удобно быть никем, Михаил Михайлович? Мне – неудобно. Потому и сестру прогнала, если уж ты знать хочешь…
– Как – прогнала? – хрипло спросил Туманов. – Чего она хотела-то?
Не только голос его, но весь облик диковинно изменился за время Софьиного монолога – Михаил казался теперь старше, грузнее и каким-то еще более медвежатистым, чем обыкновенно.
– Она хотела остаться в Петербурге, жить со мной, учиться…
– И что ж? Пусть бы жила. Обуза невелика, да и тебе повеселее.
– Михаил! Ты притворяешься теперь, или и вправду не понимаешь? Ирен и так-то не слишком общительна. Следующий год – ее первый сезон. Все ее открытия, первое свидание, влюбленность, трепет сердца – все это впереди, и я хочу, чтоб это у нее было. Оставшись теперь со мной, живя здесь, в твоей квартире, она фактически превратится в окончательного изгоя. Я люблю Ирен и не хочу ей такой судьбы… Хочу, чтоб у нее все было чистым…
– Значит, вот как… – тяжело произнес Туманов. – Прогнала любимую сестричку в постылые для нее Гостицы, чтоб не запачкалась… Чем? Кем? Мною? Тобой?… Теперь так. Все, что ты про меня тут говорила, – правда. Но ведь есть и еще одно. Все это правда и для тебя тоже. Мы с тобой – одного поля ягоды. («Лиза говорила про поле. «Любовь-морковь». Что ж это значит? Совпадения?») Отчего ж ты стыдишься того, что мы – вместе? Зачем мучаешь себя и меня?
– Я? Я тебя мучаю?! – закричала Софи, вскакивая. – Да тебя нет целыми днями, а я сижу тут одна и умираю со скуки. А когда ты приходишь, ты почти со мной не говоришь, а только ешь, пьешь и… Тебе надо от меня только одно, меня все предупреждали, но я не верила тогда…
Зная Туманова, Софи ожидала ответной вспышки гнева, бурной сцены с воплями и битьем посуды, а потом – либо примирение в постели, либо бутылка-утешительница в кабинете. После подобных скандалов, независимо от их исхода, она всегда чувствовала себя значительно свежее, как после ванной. «Нехорошо, конечно, – так она оценивала свои ощущения. – Но, Господи, надо ж мне хоть как-то развлекаться в моем положении…»
Однако в этот раз Туманов повел себя вовсе не так, как она ждала.
– Господи, Софья, – устало и презрительно сказал он. – Какая же ты все-таки дура! Ну неужели я не мог бы найти этого, того, что ты полагаешь мне единственно нужным, где-нибудь в другом месте? И уж поверь, оно было бы куда веселее и занятнее, чем с тобой…
– Да, я знаю теперь, – кивнула побледневшая и разом успокоившаяся Софи. – Видела. Жаль, что не знала раньше. Такого, что тебе надо, разумеется, нельзя ждать от меня или любой другой девушки моего устройства. Увы тебе, но я никогда не стану носить красных чулок…
– Какие красные чулки? Ты о чем? Что ты видела? – пробормотал Туманов.
– Я ненавижу твою похоть, – тихо сказала Софи. – И себя я ненавижу тоже, потому что не вижу сейчас никакой возможности отмыться от всего этого…
– Да черт тебя побери! – взъярился, наконец, ничего не понимающий Туманов. – Какая похоть! Что ты, учителка замороженная, об этом знаешь?! Да со снулой рыбиной в постели веселее, чем с тобой!
Не дожидаясь ответа, вместе с последними словами Туманов выбежал из комнаты, оглушительно хлопнув дверью. Ольга, слушавшая за дверьми и обладавшая неплохой реакцией, на свое счастье, успела отпрыгнуть в сторону. Пронесшийся мимо Туманов ее не заметил.
Через минуту не менее оглушительно хлопнула входная дверь.
Подождав еще чуток, Ольга приоткрыла дверь в комнату Софи, внимательно оглядела барышню, неподвижно стоящую у стола, и беззвучно, испуганно заплакала.
– Собирайся, Оля, – спокойным, совершенно не дрожащим голосом сказала Софи. – Едем домой.
Туманов вернулся в квартиру на Пантелеймоновской к не раннему утру, когда вымороженное, но полное надежд мартовское небо уже начинало зеленеть, а дворники вовсю скребли тротуары. Он был совершенно трезв, голоден и зол, как разбуженный и изгнанный из берлоги медведь. Где и как он провел ночь, – ответ на этот вопрос затруднил бы даже его самого. Где-то в городе – вот и все, что он мог бы сказать.
Квартира была пуста, темна и безмолвна. Какой-то неясный шелест пробудил было надежды Михаила, но скоро он понял, что это шелестят тусклыми, с обсыпавшейся пыльцой крыльями умирающие бабочки.
На обеденном столе лежала записка, состоящая всего из двух строк. Туманов прочел ее и несколько минут молчал, глядя в пространство перед собой. Потом быстро прошагал в комнату Софи, выдвинул ящики бюро, окинул содержимое цепким взглядом. Все драгоценности и украшения, которые он дарил ей, лежали на своих местах. «Черт побери! – вслух воскликнул Туманов. – На что же она станет жить?!» Потом, еще раз приглядевшись, он глухо зарычал. Среди оставленных Софи драгоценностей не было футляра с рубиновым колье, которое преподнес девушке рыцарь в сверкающих доспехах.
Глава 27В которой Иннокентий Порфирьевич вспоминает господина Достоевского, Софи приходит в себя после разрыва с Тумановым, а Груша-Лаура изображает невинность
Иннокентий Порфирьевич обнаружил Туманова спустя два дня и в его же собственных покоях, которые после отъезда хозяина из игорного дома сохранялись в неприкосновенности.
– Ночью на чужом лихаче приехали, – прошептал провожавший управляющего Федька, не решаясь переступить порог. – И Нелетяга с им. Водки не требовали и вообще ничего. Но у них с собой, кажется, было.
Туманов лежал на полу, вытянувшись во весь свой огромный рост, и был, по всей видимости, мертвецки пьян. Обросший черной щетиной Иосиф сидел рядом с ним, сложив ноги по-турецки, и с застывшей улыбкой гладил Михаила по голове. Вместе они напоминали пару не слишком исправных механических кукол. На столе лежал скомканный листок бумаги.
Спустя некоторое время управляющий заметил, что Иосиф не сидит молча, а что-то тихо говорит, едва шевеля синеватыми губами. Прислушавшись, он разобрал:
«Скука, мой герцог, – это великая сила. Она как вода, которая точит камень. Ее можно заставить отступить, но нельзя уничтожить, так как она имманентно присуща человеческой природе. Рано или поздно она настигает каждого. Сначала человек борется, надеясь победить, но потом надежда постепенно истаивает и человек умирает…»
Поразмыслив, Иннокентий Порфирьевич взял со стола листок, разгладил ладонью. Нелетяга никак не прореагировал ни на появление управляющего, ни на его действия.
«Туманов, вы идиот! – прочел управляющий. – Рыбы бывают снулыми лишь тогда, когда их вытащили из воды и не дают дышать. Прощайте. Софи Домогатская.»
На досуге Иннокентий Порфирьевич с изрядным удовольствием почитывал произведения господина Достоевского и умел оценить горькую ироничность действительной жизни. Еще раз окинув взглядом представившуюся сцену, он вспомнил обращение в записке и мелко захихикал. Потом утер ладонью выступившую слезу, встряхнулся и отправился восвояси, чтобы сделать соответствующие ситуации распоряжения.
Приветствую тебя, милая Элен!
Я снова в Калищах. Что, как, почему – не спрашивай, не спрашивай, не спрашивай. Ничего не могу объяснить. Даже тебе. Да и себе тоже. То, что следует знать: с Тумановым все покончено, окончательно и бесповоротно. Кто и в чем виноват – возможно, когда-нибудь, много времени спустя, я сумею подумать об этом. Но не сейчас, не сейчас, не сейчас!