– Допустим, я его сейчас разорю. Допустим, заставлю отдать эти чертовы векселя. Так ведь и глазом не моргнет! Начнет все с нуля… впервой, что ли? И унижаться – тоже не привыкать! Вот черт, черт…
Он развернулся спиной к окну. Лиза тут же, вздрогнув, приподнялась.
– Может… не такой уж он пустой, а? – решилась она заговорить; мужчина прервал ее, дернув щекой:
– Что?.. – шагнул к постели. Сел боком – очень близко, взяв ее за плечо, мягко подтянул к себе вплотную. Она едва не зажмурилась, глядя в его глаза. Не умела она в эти глаза смотреть, сразу теряла всякое соображение.
– У тебя есть мнение, да? – протянул он, нежно улыбаясь. – О, Элизабетта, ты хитра… Какие еще бездны таятся в этой кошачьей головке?.. Тьфу, – оттолкнул ее и, махнув рукой, расхохотался, – Что это меня с тобой вечно тянет на мелодраматизм? Давай, признавайся: отчего решила, что он не пустой? Своим умом, или подсказал кто?
– Скажу, а вы разгневаетесь, – Лиза нырнула под одеяло, укрываясь чуть не с головой.
– Вполне возможно, – согласился он, кажется, с удовольствием, – даже скорее всего. Но тем не менее – говори.
– И ладно, и скажу. Софья Павловна… она, по-вашему, пустого бы полюбила?
– Да?.. Интересно! Ты знаешь слово «любовь»? И что это такое, по-твоему? – Лиза услышала, как он скрипнул зубами. И не смогла понять: то ли изображает обещанный гнев, то ли злится по-настоящему.
– И, значит, – продолжал он, не дожидаясь ее ответа, – ты уверена, что она его любит. Вот такая она вот такого его. И каковы же, по-твоему, у них перспективы?
Слова «перспективы», в отличие от слова «любовь», Лиза не знала. Но вопрос поняла. И отрицательно покачала головой: нет, мол, у них никаких перспектив.
– Вот именно. Именно так, Элизабетта! Твоя Софья Павловна – услышь и запомни навсегда – точно такая же дура, как вы все. Вернее, куда большая дура, поскольку позволила себе… а! – он, резко оборвав себя, отвернулся. Надоело с дурой разговаривать, сообразила Лиза.
Эк тебя припекло-то, подумала она с нежностью. Из-под одеяла ей был виден его профиль, неправдоподобно красивый.
Глава 30В которой Оля Камышева пугает Софи, а прочие герои посещают концерт в особняке Шталей
Захваченная повседневными делами школы и внезапно закружившим ее светским вихрем, Софи беспроблемно и легко вовсе позабыла насельников коммуны и даже Гришу с его непристойным романом.
Однажды на улице она случайно повстречала Олю Камышеву и была неприятно поражена ее бесцветным и каким-то выжженным изнутри обликом. На короткий миг знакомая с детства Оля вдруг представилась ей не человеком, состоящим из мяса, костей и прочей плоти, а какой-то нелепой аллегорией, олицетворенной идеей.
– Олечка! Что с тобой? Ты не больна ли?
– Нет. Со мной? Ничего, – отрывисто отвечала Оля, оглядывая, в свою очередь, Софи. – Работа. Все время среди людей. Может быть, устала. Но что делать? Нельзя ждать, времени совсем не осталось… А ты? Ты – что ж?
«До чего не осталось времени?!» – Софи внезапно захотелось закричать, схватить Олю за узкие плечи и трясти, пока не вытряхнется из ее глаз этот лиловый фанатичный огонь…
Но слушать еще одну лекцию по революционной борьбе и роли социал-демократии… Ни на что другое рассчитывать она явно не могла.
– Вас кто-то принес в жертву, Оля, – тихо сказала Софи. – Тебя и всех вас. Может быть, это сам Господь Бог. Может быть, такой закон природы. Не знаю. Может быть даже, это и вправду так нужно для переустройства мира. Для рабочих, крестьян, еще кого-то. Я не знаю. Но мне страшно. Я помню тебя едва не с колыбели, а теперь ты уже не человек. Ты – орудие.
– Правильно, – кивнула Оля. – Я всегда знала, что ты правильно все поймешь. Ты должна быть с нами, только пока из гордости не можешь этого признать. Но что ж у тебя? Я слышала, что ты вместе с Элен вернулась к этим… Зачем? Ты не Элен, ты там даже не сможешь забыть… Ты знаешь, Михаил Туманов пожертвовал деньги на воспитательные дома, и открыл школу при фабрике. И еще назначил стипендию для каких-то юношей, чтоб они могли в Политехнической школе учиться. Это ведь ты на него повлияла, правда? Отчего ты его оставила? Это глупо и нерационально. Вы хорошо друг другу подходили и вместе могли… Это обязательно надо было использовать. Неужто нельзя было договориться как-то? Мужчина, женщина… Это все так неважно сейчас, когда такое решается, и надо делать общее дело…
Софи слушала Олю со все возрастающим изумлением, постепенно переходящим в оторопь.
– Оля! Опомнись! Что ты такое несешь?! – наконец, воскликнула она. – Ты сама-то себя слышишь?! Люди не могут просто так бросить печь хлеб, писать книги, одеваться, танцевать, любить друг друга как родители и дети, как мужчины и женщины… И все это для того, чтобы отправиться делать какое-то идиотское «общее дело»?! Ты помешалась от этих своих акций и митингов, Оля!
– Я-то не помешалась, – печально глядя на подругу, сказала Оля. – Это вы, как мотыльки-однодневки, закрываете глаза на неизбежное. Ваш век минул окончательно. Буржуазия… Буржуазия, пожалуй, еще могла бы что-то предпринять. Я много читала об этом у немцев и англичан, там попадаются вполне здравые с точки зрения имущего класса вещи. Долевое участие, ограничение рабочего дня, система социальных защит и компенсаций… Но российская буржуазия еще слишком слаба и невежественна, чтобы удержать в узде растущее возмущение пролетариата. И всех подачек, которые ему сейчас кидают, не хватит, чтобы остановить поднимающуюся волну справедливого народного…
– Оля, прошу тебя, замолчи! Замолчи, или я сейчас завизжу!
– Ладно, молчу, не надо затыкать уши! – снисходительно улыбнулась Оля. – Все равно от правды никуда деться нельзя. Ни тебе, ни мне, ни Элен с ее детишками. Даже на наш век не хватит, понимаешь ты это или нет?! А уж про наших детей и говорить нечего… Взрыв произойдет совсем скоро!
– Оля! – жалобно сказала Софи. – Ты, может быть, в чем-то очень верные вещи говоришь. НО я, ты правильно заметила, этого не хочу. Мне не нравится, как рабочие живут. Это надо было бы изменить, только я не знаю, как, потому что люди все по-разному устроены и всех под одну гребенку причесать никак не получится. И если один человек из грязи в князи вылезает, а другой водку пьет и учиться и работать не хочет, то я думаю, что это не потому, что у нас законы несправедливые или социализма мало, а потому, что у него у самого в душе разлад. И что с этим снаружи можно сделать, я даже во сне вообразить не могу. И потому ничто меня не заставит бомбы кидать, и писать эти листовки с дурацкими призывами непонятно к кому…
– Ого, как ты заговорила! – усмехнулась Оля. – Это уже, пожалуй, позиция. В первый раз так последовательно от тебя слышу. В германской социал-демократии есть такое ответвление, самый яркий его представитель Ясперс, я тебе после дам прочесть, так вот твои взгляды вполне…
– Оля! Мои взгляды не имеют никакого отношения к немецкой социал-демократии! Слышишь, ни-ка-ко-го! И читать я ничего не стану!
– Ну, как хочешь. А мне, прости, пора… Через полчаса встреча в Нарвской части.
– До свидания, Оля.
– Да свидания, Софи… А все-таки с Тумановым… жаль… Эту связь мы могли бы с пользой… Впрочем, ладно… Давай я хоть запишу тебе название книги. Сейчас ты ерепенишься, а после, может, прочтешь… Где твой блокнот?
– У меня… у меня нет с собой… – несколько обескуражено протянула Софи.
– У тебя нет блокнота?! – изумленно воскликнула Оля.
– Нет… («Как же так получилось?! – заметалась мысль Софи. – Оля права – после возвращения из Сибири я всегда носила с собой блокнот, чтобы делать записи, наблюдения. Почему же теперь… Что со мной происходит? – хотелось остаться одной, чтобы подумать. – Да, Оля с ее книгой о демократии… Пускай, не спорить, скорее уйдет. Разумеется, я не стану ее читать…») Вот, Оля! Пиши здесь!
Софи торопливо достала из сумочки первый попавшийся листок и протянула Камышевой, когда внезапный порыв ветра вырвал листок из ее руки, бросил на тротуар к Олиным ногам. Оля неторопливо нагнулась, чтобы поднять листок, взглянула на него и, внезапно вздрогнув, резко выпрямилась.
– Софи, кто это писал? – спросила она.
Софи взяла листок из рук Оли, развернула. Это была ничего не значащая записка от Ефима Шталь, любезное приглашение в театр, если она располагает временем. Насколько Софи могла вспомнить, временем она в тот день не располагала.
– Один мой хороший приятель. А что?
– Ты… ты давно с ним знакома?
– Накоротке не слишком. А в чем дело?
– Да пожалуй, ни в чем… И все-таки я ничего не понимаю…
Софи пожала плечами и вздохнула с облегчением, когда Камышева, наконец, отошла. За время этого разговора она уже успела порядочно устать от Олиных странностей.
Спустя короткое время Тимофей привез в Калищи варенье из Гостиц и записку от маман.
«Ты живешь в семи верстах, регулярно бываешь в Петербурге и не находишь времени посетить родных. Смею полагать, что это нехорошо.
Наталья Андреевна Домогатская – твоя, между прочим, мать»
Прочитав записку, Софи от души расхохоталась и тем же вечером верхами приехала в Гостицы.
– Правда ли, что тебе теперь оказывает покровительство Евфимий Шталь? – деловито поинтересовалась Наталья Андреевна, даже не дождавшись чаю и удаления мальчиков вместе с гувернером.
– Смотря что ты имеешь в виду, – стараясь строго поддерживать заданный матерью тон, ответила Софи. – Если ты о том, являюсь ли я его содержанкой и сплю ли с ним, то – нет. Не содержанка и не сплю. Если же тебя больше интересует человеческий ашпект, то – да, да, да. Мы с ним дружим и проводим время вместе к совместному, надеюсь, удовольствию.
– Фу, Софи, как ты все-таки несносна! – поморщившись, произнесла Наталья Андреевна. – Здесь же дети!
«Тебе бы об этом и подумать!» – усмехнулась про себя Софи, а вслух сказала:
– Прости, мама, я думала, что правильно поняла твой вопрос.