«Мы не смеем, — объяснял Сент-Ив, — вмешиваться во что бы то ни было». Легчайшие перемены в естественном ходе вещей, вплоть до мелких изменений в ландшафте, могут иметь бесконтрольные последствия в грядущих эпохах. Вселенная, по всей видимости, суть хлипкое, деликатнейшее образование, чем-то схожее с многократно отраженной мешаниной цветных стекляшек в детском калейдоскопе. Если, заглядывая в окуляр, держать трубку неподвижно, осколки пребывают в полнейшем покое, будто их отраженный узор — вовсе не искусная игра света и иллюзия, а витражное окно, надежно вставленное в церковную стену из тесаного камня. Легкое сотрясение — стоит наблюдателю моргнуть или поежиться от утреннего холодка — перемешает стекляшки и разрушит их прихотливый узор. Калейдоскоп можно вертеть и трясти как угодно, но все старания и молитвы пропадут втуне, а стекла никогда больше не улягутся в прежнем порядке: он будет утерян навсегда. В точности так же устроена и вся наша Вселенная.
«Допустим, какой-нибудь жук, — рассуждал Сент-Ив, — окажется ненароком раздавлен чьей-то ногой, а посему не будет съеден, например, тою жабой, которая сожрала бы жука, как и было предписано ходом истории, если бы тот не заполз под чей-то каблук, каковому и вовсе нечего было там делать изначально. В таком случае жаба умрет — почему бы и нет? — от недостатка питания в виде жука или, наоборот, от яда другого жука, сожранного ею за неимением первого. И тогда дикий пес, который проглотил бы жабу, тоже останется голодным, понимаете? Голод вынудит его броситься на другую жабу, назначенную Вселенной для совершенно другой собаки, которая, в свою очередь…» Помните, я говорил, что в этом мире все предметы покоятся на длинной цепочке причин, точно битое стекло в калейдоскопе? Эта вторая псина, в свою очередь отощав, сожрет кролика! И кролик, который в противном случае благополучно дожил бы до преклонного возраста, породив еще шесть дюжин кроликов, весьма ему подобных, окажется тогда мертв — как же иначе? — и мы уже не сможем сосчитать всех доисторических тварей, которым будет отказано в удовольствии полакомиться крольчатиной.
В общем, основную идею вы уловили. Когда Сент-Ив развернул предо мною эту свою летопись, я прямо остолбенел. Мне стало ясно как день, что в глазах Вселенной все наши жалкие появления и исчезновения, пронзающие ткань самого времени, наши путешествия туда-обратно выглядят сущей ерундой в сравнении с несколькими часами, которые мы вознамерились провести среди камней на скалистой вершине холма. И жук, и жаба, и шесть дюжин кролей в компании со всей прочей живностью этих мест повисли вдруг на волоске. Вселенная, на чье постоянство в качестве опоры все они могли рассчитывать до сей поры, готова была разлететься вдребезги. Однажды утром какой-нибудь мегатерий проснется, чтобы накопать себе на завтрак корешков, а тех давно уж нет, поскольку голодная стая диких собак удалилась на побережье, где кроликов нынче в избытке, и обошла вниманием скудную местную популяцию; та же, ликуя, размножилась десятикратно, стремясь поскорее наверстать, так сказать, упущенное время. Их отпрыски давно слопали все корешки, на которые мог рассчитывать наш мегатерий, а посему он решил покуситься на чужие… И так далее, и тому подобное. Представьте, как за неисчислимые столетия может вырасти весь этот снежный ком!
Венцом всему может стать то, что лондонские жители вдруг окажутся вовсе не в Лондоне. Нашей столицы больше нет и никогда не было. Римляне так и не прибыли — по причинам, которые при наличии подходящих инструментов можно проследить до судьбы раздавленного некогда жука. Прежде них в Англию явились, скажем, греки; философствуя напропалую, они расселились себе по лесам и полям в уютных домиках и заключили мир с соседями-кельтами. Соответственно, Средние века так и тянулись мимо безо всяких упоминаний о феодальном праве. Когда Сент-Ив рассказал мне о возможности такого исхода, признаюсь, у меня волосы стали дыбом. Тот раздавленный жук, даже не сомневайтесь, способен колыхнуть весь калейдоскоп, а уж куда там полетят цветные стекла, никакой ученый не разберет, даже будь у него желание, упорство и блокнот с карандашом для точных расчетов.
В тот вечер мы основательно потрудились и в итоге оказались в пыли по самые уши. Мимо прошествовал мамонт — с таким видом, точно искал в траве оброненную вещицу, — и Сент-Ив успел отщелкать с десяток фотографий зверюги, прежде чем тот неторопливо удалился. Потом нам явилось некое подобие носорога, и камера защелкала снова. Я весь был покрыт грязью, жалящими насекомыми и, простите за неделикатность, потеками пота, но к своему восторгу нашел в скалах небольшую запруду с чистой ключевой водой. Следующие полчаса я провел приводя себя в порядок и остался весьма доволен тем, что захватил необходимые умывальные принадлежности.
Путешествуя по дикому краю, любой человек — я, во всяком случае, — испытывает сильное искушение отбросить щепетильность и забыть о милых мелочах цивилизованной жизни. Есть ли смысл в том, чтобы каждое утро подравнивать усы, спросите вы, если живешь в палатке на Гебридских островах? Примером для нас может послужить история Робинзона Крузо, который поддерживал определенную степень светскости, будучи даже, как он полагал, навсегда заточен на необитаемом острове. Хочется спросить, кто из нас не пустился бы бегать голышом в обнимку с дикарями еще до истечения первого месяца подобного заточения? Только не Крузо. Вслед за ним и я с презрением плюю на искушение побегать с дикарями: хотя, сказать по правде, я пренебрег ножницами для усов (предполагалось, что наше путешествие займет самое большее полдня), с собою у меня имелись расческа, щетка и бутылочка с розовым маслом. И, как уже говорилось, я с наслаждением воспользовался ими, в то время как Сент-Ив, всецело увлеченный фотографированием, предоставил меня самому себе.
При этом я проявил чудеса осторожности; вообще-то, в неглубокой запруде водилась мелкая рыбешка, которая вовсе не нуждалась в порции розового масла. Так, с безмятежной глади озерца (которая заменяла мне зеркало) я подобрал три срезанных волоска, чтобы затем убрать их в карман и отвезти домой.
Когда солнце с неизменно поражающей меня быстротой скрылось за первобытным горизонтом, я как раз успел покончить с туалетом и ощущал себя совершенно посвежевшим. Ночь опустилась свинцовым покрывалом, и почти сразу повсюду вокруг поднялись такой визг, такое мяуканье и рычанье, каких я от души надеюсь никогда более не услыхать. Не имея ни убежища, ни огня, мы оказались беззащитны перед сонмом неведомых ночных хищников. И занялись уже знакомым делом: потащили части машины назад в пещеру. Наш наскальный художник еще не возвратился. Прикрывая лампу тряпицей и с опаской оглядываясь на пары звериных глаз, сиявшие на нас из тьмы за порогом пещеры, мы вновь тщательно замели отпечатки своих ног. Спустя всего час после заката мы пустились в обратный путь, и я всем сердцем верил, вместе с Сент-Ивом и Хасбро, что нами не был оставлен ни единый след нашего присутствия — ничего, что могло хотя бы поколебать хрупкие временные и пространственные механизмы Вселенной.
По прибытии в родимый XX век мы нашли себя в знакомой пещере на равнине Солсбери. Проникшись увещеваниями профессора, никто из нас не представлял себе, что еще мы можем увидеть. Стоит ли на месте Стоунхендж? Быть может, история похитила его у нас, подменив тыквенными грядами, окруженными шатким частоколом? На головах у туристов, набившихся в следующий до Уилтшира дилижанс, могли оказаться надетые задом наперед шляпы. На носах у них могли подпрыгивать очки, схожие с морскими звездами формой и размером. Если хорошенько подумать, покажется едва ли не чудом, что никакая подобная несообразность не бросилась нам в глаза, когда мы выглянули из той пещеры. Перед нами растянулась равнина, пыльная и сухая; Марлборо лежал на севере, Андовер — на востоке, а Лондон, насколько мы могли судить, всё так же кипел жизнью по берегам Темзы в считаных милях от нас, за линией горизонта.
Не знаю, как остальные, но я не сдержал долгого вздоха облегчения. Последняя треть нашей миссии была благополучно вычеркнута из списка, и новая глава в толстом фолианте с описаниями приключений Лэнгдона Сент-Ива подошла к своему счастливому концу. Его камера была полна удивительных снимков, а машина работала с безукоризненной точностью. Вон там паслась лошадь, запряженная в нашу телегу, надежно покрытую брезентом. Оставалось только погрузить на нее аппарат, забросить туда же прочие вещички — и катить себе прочь. Трепещи, Королевская академия наук!
Поднимая свой саквояж, я довольно ухмылялся. Но усмешка быстро сползла — что-то неопределенное стащило ее с моего лица, потянув за кончики губ. Что же это? Я озадаченно повернулся к Сент-Иву, и тот мгновенно понял: что-то не так. Внезапно я ощутил себя пещерным человеком, получившим мощный удар исподтишка — каменюкой по затылку.
Мой набор умывальных принадлежностей — я оставил его у родника с запрудой! Там не было ничего особенного, всего лишь расческа, щетка, брусочек мыла и склянка розового масла для волос. Я закопался в саквояж, надеясь, вопреки даже четкому осознанию обратного, что ошибся. Но не тут-то было: набор исчез, растворившись на непроторенных путях пролетевших столетий.
Нашей первой мыслью было поскорее вернуть его. Но это не сработало бы. Сколь тщательны бы ни были расчеты Сент-Ива, мы вполне могли прибыть целой неделей ранее или позднее нужной даты. Наше появление, как уже говорилось, могло застать пещерного художника за работой, и тогда пришлось бы забить его насмерть, пресекая распространение новостей о прорехе, взрезавшей самую ткань времени. Вселенная не должна прознать о наших шалостях, хотя — как я заметил Сент-Иву — она уже шла по следу из-за моей несказанной глупости. Сент-Ив ненадолго задумался. Возвращение, скорее всего, только усугубит проблему. И телега ведь не исчезла, верно? Вселенная не пошла вразнос настолько, чтобы стереть нашу телегу с лица земли. Надо полагать, римские захватчики все-таки явились точно по расписанию. И уж точно тот мегатерий накопал из грязи достаточно корешков своим рылом, чтобы утешить и себя, и Вселенную. Жаба вовремя проглотила жука, и всё шло как подобает. Наша паника оказалась напрасной.