— И не забудьте о Престоне Уотерсе, ювелире, — встрял Пристли и явственно передернул плечами; не иначе, вспомнил о кошмарной судьбе, что постигла того самого ювелира из Найтсбриджа, который отсчитал нам за камень двадцать пять тысяч фунтов.
— Если вас интересует мое мнение, эта вещица проклята, — подытожил я, сгребая со стола ненужную утварь, чтобы расчистить место под только что принесенный графин шотландского виски.
Тяжко вздыхая, Фробишер плеснул по доброй порции в четыре стакана.
— Благодарю, но я всё же воздержусь, — поднял ладонь Пристли, стоило Табби поднести горлышко наклоненного графина к пятому стаканчику. — Уж лучше глотну еще немного этого портвейна. Виски разъедает мне горло, рвет в клочья. Единственный глоток заставит меня целую неделю питаться хлебным мякишем, размоченным в молоке.
Фробишер кивнул; без сомнения, его только обрадовал отказ Пристли присоединиться. Подняв стакан, он втянул в себя немного виски и с выражением полнейшего блаженства на лице покатал напиток во рту.
— Вот то, что нужно! — расслабившись, выдохнул он. — Если что-то и способно выманить меня из буша, то уж точно не золото и не женщины, верно вам говорю. Нет, сэр! Не золото и не женщины…
Я предположил, и не без оснований, что роль приманки для Табби Фробишера подошла бы разве что виски, но сам он не получил шанса подтвердить или опровергнуть эту мою догадку. Моими же стараниями.
— Как вы думаете, профессор, где рубин пребывает теперь? — поспешил я спросить, едва пригубив свою порцию скотча. — Вернулся ли он в музейную экспозицию?
— Вообще говоря, музей от рубина отмахнулся, — покачал головою Сент-Ив. — Его предлагали в дар, но музейщики ответили отказом.
— Дурачье! — фыркнул Фробишер. — Не может такого быть, чтобы они купились на нелепые россказни про мумбо-юмбо с проклятием. Только не чертов музей!
Сент-Ив развел руками:
— Нельзя отрицать, что камень всё же стоил им массы неприятностей: вооруженный грабеж, убийство и прочее… Вполне вероятно, они приняли человека, предложившего им рубин, за любителя глупых розыгрышей. Готов поверить, что они не рассматривали предложение всерьез.
— А я готов спорить, что их охватил страх, — вмешался Пристли, который сам проникся суеверным трепетом перед драгоценным камнем за годы, минувшие с нашего возвращения. — Давно уже жалею, что мы не похоронили этот чертов рубин вместе с Кракеном. Помните тот жуткий стон в джунглях? Это кричали не какие-то там каннибалы.
Хасбро приподнял бровь.
— И кто же, по-вашему, кричал, сэр? — спросил он тоном вышколенного дворецкого, словно предупреждая: любой ответ покажется сейчас и глупым, и никчемным.
Уставившись в свой стакан, Пристли пожал плечами.
— Я предпочитаю верить, — ответил вместо него Сент-Ив, философ до мозга костей, — что это стонали сами джунгли. Ведь мы выкрали частичку их сердца, откололи себе на память кусок их души. В тот самый момент меня охватило то ощущение ужасного проступка, какое завладевает мною всякий раз, когда при мне сносят прекрасное здание или пилят величественное дерево… которые, возможно, повидали смену десятков королей и за долгие века впитали их историю и славу… Улавливаете мысль?
Хасбро кивнул. Мне было ясно, что он тщательно взвешивает такую возможность, рассматривая ее с разных сторон. Пристли погрузился в собственные размышления, вроде бы почерпнутые из бутыли портвейна, но мне показалось, что он склоняется к той же точке зрения; вот только Пристли при всем желании не смог бы высказать ее столь ясно и даже поэтично. Хотите добраться до сути — положитесь на профессора.
— Чепуха! — отрезал Фробишер. — На вашем месте я выковырял бы оба камня, вот что я сделал бы. Представьте, что этих рубинов два. Идеальная пара! — Он сокрушенно помотал головой и тихо добавил: — Да, сэр… Я отдал бы свой пенсион за возможность хотя бы раз глянуть на этот рубин. Одним глазком.
Едва заметная и, быть может, чуть печальная улыбка вновь возникла на лице Сент-Ива. Он сунул руку во внутренний карман пиджака, вынул оттуда табачный кисет и, развернув, вытряхнул на ладонь шарик из папиросной бумаги размером с пару грецких орехов. Внутри обнаружился драгоценный глаз идола — тот самый.
Фробишер с криком вскочил на ноги; кресло отлетело в сторону и с глухим стуком завалилось на ковер. Дремавший у камина Айзекс вздрогнул, поднял голову и посоветовал Фробишеру проваливать куда подальше. Но тот, потрясенный хладнокровием Сент-Ива и размерами лежавшего на краю стола великолепно ограненного рубина, алого, как жидкая кровь, и сверкавшего пламенеющими искрами отсветов, не слышал ничего. Приоткрыв рот, Фробишер навис над камнем, мысленно прощаясь с пенсионом.
— Но как же… — начал было я, пораженный ничуть не меньше Табби. Пристли отшатнулся, словно перед ним вдруг возникла готовая к броску змея, и закусил чубук трубки так, что лязгнули зубы.
Где-то внизу дико закричали. По ступеням, приближаясь, затопали бегущие ноги. Что-то треснуло, с силой врезалось в стену. Затем, как ни странно, с лестницы до нас докатился (и полетел дальше) настоящий воздушный поток, — так, словно внизу кто-то распахнул двери, впуская внутрь мощный порыв ветра.
Но самым поразительным — тем, что заставило всех нас забыть о драгоценности и обернуться в замешательстве, глядя, как по стене у лестницы медленно поднимается чья-то тень, был не столько сам ветер, сколько его незримая внутренняя природа и несомые им запахи.
Нет, то вовсе не был хорошо знакомый всем нам холодный сырой бриз, поддувавший с Бейкер-стрит. Лондоном сейчас даже не пахло. То был муссон, долетевший сюда с затерянной где-то в джунглях реки — теплое, волглое дуновение, насыщенное ароматами цветущих орхидей и гнилостными испарениями почвы. Оно живо напомнило и о неспешном плеске крокодилов, сползающих в воду с болотистых берегов, и о пестрящем, беззвучном скольжении тигра в далеких зарослях. До жути неторопливо над ступенями восстала чья-то тень; она неумолимо и целеустремленно приближалась, с трудом переставляя тяжелые, будто каменные ноги: шарк, шарк, шарк… И в этом скрежете, в глубинах его и в отзвуках явственно слышались отдаленные крики нездешних птиц, беззаботный щебет обезьян, качающихся на вершинах тропических деревьев, раскатистый рык пантер… Всё это и еще многое другое, вызванное единственным порывом ветра и неспешным скольжением растущей тени, промелькнуло в нашем воображении за этот продолжительный, тягостный миг ожидания.
Над верхней ступенью сперва показался кривой наконечник зонта — раскрытого зонта, воздетого над головой осмеянным Фробишером бродягой. Каким бы загубленным ни выглядел этот зонт, мне всё же удалось признать в его измочаленном стержне кусок бамбука, почерневший от времени и непогоды. А внизу, у ручки, которую сжимала широкая бледная ладонь, болталось на позеленевшей латунной цепочке то, что прежде было крошечной высушенной головой; теперь амулет представлял собою лишь голый череп, пожелтевший и исцарапанный, с единственным ошметком темной плоти, еще липнущим к костяному выступу скулы.
Никто из нас не смог сдержать крика. Пристли повалился на спинку кресла, а Сент-Ив, напротив, привстал в нетерпеливом ожидании. Все мы знали, как бы бредово и невообразимо это ни звучало, чем было это «нечто», поднявшееся по лестнице нашего клуба в тот дождливый апрельский день. Как и описывал официант, глаза посетителя прятались за очками с закопченными стеклами, а облачением он походил на огородное пугало, наряженное в странный набор выброшенных за ветхостью вещей, которые, совершенно очевидно, некогда носились людьми в самых отдаленных уголках света: арабские штаны с напуском, рубаха-мандалай[32], деревянные голландские башмаки, мятая фетровая шляпа. Белый с голубыми прожилками подбородок выражал яростную решимость, а рот ритмично открывался, как у морского угря, с шипением втягивая и выталкивая воздух. Посетитель поднял свободную руку и, сорвав с носа очки с закопченными стеклами, тем же широким жестом швырнул их о стену, где те разлетелись вдребезги, осыпав оторопевшего Айзекса мелкими осколками.
В правой глазнице незваного гостя сиял огромный ограненный рубин: зеркальная копия того камня, что лежал сейчас перед Сент-Ивом. При этом рубин излучал свечение, словно живой, тогда как левая глазница оставалась пуста — совершенно гладкая, она была черна как ночь. Одолев последнюю ступень, посетитель застыл неподвижно — только грудь вздымалась, хрустя от натуги. Медленно и спокойно, он по очереди обвел всех нас взглядом (если это слово здесь уместно), а потом остановил его на игравшем бликами рубине на столе. Рука его дрогнула. Пальцы разжались, и зонт Билла Кракена полетел на пол; нижняя челюсть подвязанного черепа тут же отскочила, усеяв паркет полудюжиной мелких желтых зубов. Вся осанка посетителя сразу выправилась, словно зрелище драгоценного камня явилось для него целительным эликсиром; подняв тяжелую руку, он вытянул дрожащий палец, указывая на свою цель, и сделал еще два шаркающих шага. Не осталось ни малейших сомнений в том, что именно ему нужно. Никаких сомнений.
Что до меня, я не задумываясь отдал бы ему рубин: пусть забирает то, за чем явился. В подобных обстоятельствах едва ли стоило преграждать ему путь. Сент-Ив придерживался того же мнения. Он даже кивнул на камень, будто призывая идола (хватит ненужных экивоков, именно идол нас и посетил) сгрести со стола свое добро. Фробишер, однако, предпочел воспротивиться. По правде говоря, не могу его в том винить. Табби ведь не было с нами на Яве двадцать лет назад, он не видел жуткого идола в кругу камней и не мог подозревать, что лежащий на полу сломанный зонт ранее принадлежал Биллу Кракену и был брошен среди змей и диких орхидей на затерянной в джунглях прогалине, словно в обмен на бесценный и гибельный драгоценный камень.
В тот миг Табби безрассудно шагнул вперед и выкрикнул что-то в равной степени несуразное — насчет порки плетью на крыльце клуба и опыта своих странствий в буше. Бледная ручища в голубых прожилках одним стремительным взмахом —