— Спой нам, Гилберт.
Мальчик улыбнулся, сел и сразу запел высоким чистым голосом:
Царь Александр скакал впереди,
Золотые латы на Александре,
Золотые поножи и шлем золотой,
И кольчуга из кованых колец золотых.
В золото облаченный ехал царь,
Ко Христу взывал он, грудь осеняя крестом,
По вечерним он ехал холмам.
Вперед мчалась армия его на быстрых конях,
Великое множество воинов с гор спускалось
В долины Персии, убивая людей, покоряя народы,
И следовали они за своим властелином,
Что по вечерним ехал холмам.
Длинная песня, казалось, не имела конца; Гилберт начал ее с середины и остановился, не допев даже до того места, где описывалась гибель Александра, который «по вечерним ехал холмам». Но это не имело особого значения: все прекрасно знали песню от начала и до конца.
— Почему вы разрешаете этому мальчишке петь о языческом царе? — возмутился гость.
Фрейга поднял голову:
— Александр был великим правителем христианского мира.
— Он был грек, языческий идолопоклонник!
— У вас, должно быть, поют эту песню иначе, чем здесь, — вежливо возразил Фрейга. — Вспомните, там ведь есть такие слова: «Ко Христу взывал он, грудь осеняя крестом».
Кое-кто из сидевших у камина позволил себе ухмыльнуться.
— Может быть, ваш слуга споет нам что-нибудь получше этого? — предложил Фрейга, ибо был вежлив от природы. Слуга священника не заставил себя долго просить и запел довольно гнусавым голосом песнь о некоем святом, который непризнанным прожил двадцать лет в доме собственного отца, питаясь объедками. Фрейга и его домочадцы слушали как зачарованные. Новые песни сюда залетали редко. Однако певец вскоре испуганно умолк: пение его было прервано странным пронзительным воем, донесшимся откуда-то снаружи. Фрейга вскочил на ноги, с тревогой вглядываясь во тьму зала. Потом заметил, что все остались сидеть, но молча уставились на него. И снова из комнаты наверху донесся слабый вопль. Молодой граф сел.
— Закончи свою песню, — сказал он. Слуга священника скороговоркой пробормотал оставшиеся слова, и тишина сомкнулась вокруг них, стоило отзвучать последнему звуку.
— Ветер поднимается, — тихонько проговорил кто-то.
— Злая нынче была зима.
— Да уж. Я вчера через перевал от Малафрены пробирался, так там снегу чуть не по пояс.
— Это все их рук дело.
— Чьих? Ты про горцев этих, что ли?
— А помнишь, мы прошлой осенью нашли выпотрошенную овцу? Касс еще тогда сказал, что это дурной знак. Он имел в виду жертвы, которые они приносят Одне.
— Ну а что же еще?
— О чем это вы говорите? — поинтересовался иноземный священник.
— О горцах, господин священник. О язычниках.
— А что такое «одне»?
Воцарилось молчание.
— Что это за «жертвы, которые приносят Одне»?
— Знаете, господин священник, лучше нам об этом не говорить.
— Почему?
— Видите ли... вот вы сами справедливо сказали насчет песен: сегодня ночью лучше говорить о святых вещах. — Касс, местный кузнец, говорил с достоинством, лишь изредка приподнимая веки над потупленными глазами, чтобы определить местонахождение собеседника; зато его сосед, молодой парень с болячками вокруг глаз, прошептал встревоженно:
— У Кургана есть уши, Курган все слышит...
Вновь повисло молчание.
Фрейга повернулся и тихо сказал, глядя священнику прямо в глаза:
— Горцы приносят жертвы Одне на камнях у подножия курганов. Что там внутри этих курганов, не знает никто.
— Бедные язычники, бедные невежественные люди, — прошептал горестно старый отец Игиус.
— У нас в часовне алтарь из камня с Кургана, — сказал вдруг мальчик Гилберт.
— Что?
— Заткнись-ка, парень, — кратко приказал Гилберту кузнец. — Он хочет сказать, господин мой, что для алтаря мы взяли камень из кучи, что рядом с нашим Курганом. Большую мраморную глыбу. Отец Игиус, понятное дело, освятил ее, так что она теперь безвредная.
— А какой отличный алтарь получился... — улыбаясь, закивал отец Игиус, однако договорить не успел: сверху снова донесся вой. Старый священник опустил голову и забормотал молитвы.
— И вы тоже молитесь, святой отец, — сказал Фрейга, глядя на чужеземца в упор. Тот кивнул и начал тихонько молиться, искоса поглядывая на Фрейгу.
Сохранить в огромном замке тепло было почти невозможно; терпимо было лишь у самого очага, так что рассвет застал почти всех собравшихся на прежних местах: отец Игиус спал, свернувшись калачиком, словно пожилая камышовая соня; иноземный священник грузно осел на теплой скамье у камина, сцепив пальцы на животе; Фрейга вытянулся на спине, словно воин, павший на поле брани. Вокруг храпели и вздрагивали во сне его люди; их руки застыли в невольных незавершенных жестах. Он проснулся первым. Перешагнув через тела спящих, он по каменной лестнице поднялся на верхний этаж, где его встретила Ранни, акушерка. На груде овечьих шкур спали вповалку несколько девушек и собак.
— Еще нет, граф.
— Но уже двое суток...
— Что ж, ей, бедняжке, с самого начала тяжело пришлось, — с презрением глядя на него, сказала акушерка, — вот и надо немного отдохнуть теперь, верно?
Фрейга резко повернулся и, тяжело ступая, стал спускаться по неровным ступеням. Презрительный ответ Ранни задел его. Женщины весь вчерашний день были чрезвычайно суровы и страшно заняты; никто из них не желал обращать на него внимание. Он был как бы вовне происходившего. Как бы остался за стенами замка, на морозе. Как бы не имел для этих женщин значения. И ничем не мог помочь. Фрейга сел за дубовый стол, уронив голову на руки и стараясь думать о Галле, своей жене. Ей было семнадцать; они поженились десять месяцев назад. Он представил себе ее округлый белый живот. Потом попытался вспомнить ее лицо, но не сумел, лишь ощутил привкус бронзы на языке.
— Эй, принесите-ка поесть! — крикнул он, стукнув кулаком по столешнице, и тут же весь замок Вермейр очнулся от серого предрассветного оцепенения. Поднялась суета. Забегали мальчишки, залаяли собаки, заревели на кухне мехи, раздувая огонь в очаге, у большого камина мужчины, просыпаясь, потягивались и сплевывали в огонь. Фрейга по-прежнему сидел, закрыв лицо ладонями.
Вниз по одной, по две стали спускаться женщины — перекусить, отдохнуть и немного отогреться у большого камина. Лица их были суровы. Они говорили только друг с другом, но не с мужчинами.
Снегопад прекратился, теперь ветер дул с гор, наметая сугробы у стен замка и подсобных строений. Ветер был такой холодный, что перехватывало дыхание, а горло точно рассекали ножом.
— ...Так почему же до сих пор слово Божье не было донесено до этих ваших горцев, до этих неверующих, которые приносят в жертву овец? — уже снова приставал к отцу Игиусу и Стефану, тому молодому парню с болячками вокруг глаз, толстобрюхий священник.
Те колебались, не зная, как ему ответить, потому что не совсем поняли, что значит «неверующие».
— Они не только овец в жертву приносят, — осторожно сказал отец Игиус.
— Ох нет, нет! — качая головой, подтвердил Стефан с какой-то странной улыбкой.
— Что вы хотите этим сказать? — почти взвизгнул гость, и отец Игиус, поежившись, поправился:
— Ну... они еще и коз убивают.
— Овец или коз — мне-то какое до этого дело? Откуда они только явились, эти язычники? И почему им позволяют жить на освященной земле?
— Но они всегда здесь жили! — изумился старый Игиус.
— И вы никогда даже не пытались донести до них Святую Веру?
— Я?
Шутка была хороша; мысль о том, как маленький старенький священник будет карабкаться в горы к язычникам, вызвала довольно громкий и продолжительный смех. Отец Игиус, однако, хотя и не проявил ни малейшего тщеславия, чувствовал себя несколько уязвленным, а потому в конце концов сухо заметил:
— У них свои боги, господин мой.
— Свои идолы! Порождение дьявола! Этот их — как вы его там называете? — Одне!
— Потише, господин священник! — резко оборвал его Фрейга. — Неужели вам так уж нужно произносить это имя вслух? Вы что, молитв не знаете?
После слов Фрейги высокомерия у гостя значительно поубавилось. Поскольку сам граф заговорил с ним так грубо, очарование гостеприимства тут же рассеялось, лица людей, что окружали чужака, были суровы и строги. Впрочем, вечером священнику опять предоставили самое удобное место у огня, но он сидел нахохлившись, боясь даже вытянуть ноги поближе к теплу.
В тот вечер у большого камина никто не пел. Мужчины тихо переговаривались, но больше молчали; сам Фрейга не проронил ни слова. Тьма ждала у них за плечами. Тишина царила вокруг, лишь слышался вой ветра снаружи да наверху порой страшно кричала женщина. Она молчала весь день, но теперь хриплые, бессильные вопли повторялись все чаще и чаще. Фрейге казалось совершенно немыслимым, что у его жены еще есть силы так громко кричать. Она была худенькая, маленькая, совсем еще девочка, она просто не могла вместить столько боли.
— Какой от них прок, ото всех этих баб! — взорвался вдруг Фрейга. Люди смотрели на него молча. — Отец Игиус! В этом доме нечисто!
— Я могу только молиться, сын мой, — пролепетал перепуганный старик.
— Тогда молитесь! У алтаря! — И он погнал отца Игиуса перед собой в черную холодную ночь — через весь двор к часовне, где крутились несомые ветром невидимые сухие снежинки. Вскоре Фрейга вернулся один. Старый священник пообещал ему всю ночь молиться на коленях у очага в своей маленькой келье за часовенкой. У большого камина бодрствовал один лишь иноземный гость. Фрейга сел на прежнее место и долгое время молчал.
Вдруг священник поднял голову и вздрогнул: голубые глаза графа неотрывно смотрели прямо на него.
— Почему вы не спите?
— Не спится, граф.
— Лучше бы вам спалось!
Гость испуганно захлопал глазами и решил притвориться спящим. Но все-таки порой погладывал из-под прикрытых век на Фрейгу и, не двигая губами, шептал свои молитвы Господу.