Глаз времени — страница 5 из 6

МИР

37. Лаборатория

Это едва можно было назвать клеткой.

Спустя пять лет после Слияния и своего пленения люди-обезьяны продолжали жить под камуфляжной сеткой, небрежно наброшенной на удобно зависший в воздухе Глаз и укрепленной по краям валунами. Никто и не думал соорудить им жилище получше, но странная причуда одного из офицеров привела к тому, что валуны вокруг сетки покрасили в белый цвет. В армии всегда находился кто-то, чье отношение к службе могла улучшить исключительно бессмысленная работа.

Под этой сеткой Та-которая-ищет провела эти пять лет. Все это время компанию ей составляла лишь Та-у-которой-крепкая-хватка. Теперь ее дочери было почти шесть лет. Ее молодой, еще не сформировавшийся ум легко смирился с действительностью их заточения. А вот Та-которая-ищет смириться с ним не могла, но была вынуждена принять его.

Раз в день солдаты приносили им еду и воду и чистили клетку. Иногда они прижимали ее к земле и насиловали. Но ей было все равно. Ее не били, и она давно усвоила, что не стоит мешать своим тюремщикам делать их грязное дело. В те моменты она не спускала глаз с Той-у-которой-крепкая-хватка. Она не понимала, зачем с ней это делают. Да и это не имело никакого значения, потому что она все равно не могла это прекратить.

В глубине своего сознания Та-которая-ищет знала, что могла вырваться из своей клетки. Она была сильнее любого из солдат. Она могла порвать сетку своими клыками, руками и даже ногами. Но со дня своего пленения она не видела дикого, похожего на ее соплеменников, кроме дочери. Сквозь отверстия в сетке ей не было видно ни деревьев, ни доброжелательной зеленой тени. Если бы она действительно сбежала из своего плена, то ей некуда было бы идти и ничто бы ее не ждало, кроме ударов палками, кулаками и прикладами винтовок. Ее заставили хорошо выучить этот жестокий урок.

Подобно тому, что она была связующим звеном между животными и людьми, Та-которая-ищет имела смутные представления о своем будущем и размытые воспоминания о своем прошлом. Память ее была похожа на галерею, на стенах которой висели живые картины: лицо матери, тепло ее гнезда, запах превосходства, исходящий от первого самца, который ею овладел, приятная боль от вынашивания ребенка, внушающая ужас неподвижность ее первенца. Будущее свое она себе представляла шаткими, мимолетными картинами собственной смерти или вечным мраком, прячущимся за желтыми глазами большой кошки. Но все картины в ее голове из прошлого или о будущем появлялись беспорядочно, поэтому были для нее бессмысленны: как и многие животные, она жила настоящим, ведь какой смысл в прошлом и будущем, если бы ей не удавалось выживать в нем? И это настоящее, в котором она лишилась свободы, разрослось и поглотило все ее сознание.

Она была пленницей и никем больше. Но, по крайней мере, с ней все еще оставалась ее Та-у-которой-крепкая-хватка.

Но однажды утром что-то изменилось.

Первой это увидела Та-у-которой-крепкая-хватка.

Та-которая-ищет открыла глаза с неохотой, не желая, чтобы ее сны о деревьях уходили. Она зевнула во весь рот и потянулась, высоко подняв свои длинные лапы-руки. Солнце уже стояло высоко, и она видела, как его яркие лучи проходили сквозь отверстия в сетке.

Та-у-которой-крепкая-хватка смотрела наверх, высоко подняв голову. На ее морде покоился свет. Та-которая-ищет тоже взглянула наверх.

Глаз над их головами сиял. Он был похож на миниатюрное солнце, пойманное в сетку.

Та-которая-ищет встала на ноги. Стоя бок о бок и не спуская глаз со сферы, мать и дочь пошли вперед. Та-которая-ищет протянула к Глазу лапу, но не могла до него дотянуться. Сфера отбрасывала от них двоих тени на истоптанную землю. Она не испускала тепла, а только лишь свет.

Едва опомнившись после сна, Та-которая-ищет очень хотела помочиться, испражниться, вычистить свою шерсть от надоевших за ночь клещей, хотела есть и пить. Но она не могла пошевелиться и стояла с широко открытыми глазами и высоко поднятой лапой. От холода и пыли у нее защипало в глазах, но она была не в состоянии даже моргать.

Послышалось тихое скуление, но голову повернуть, чтобы увидеть дочь, она тоже не могла. Та-которая-ищет не знала, как долго они находились в таком состоянии.

Ее лапа была у нее перед глазами. Она не помнила, как подняла ее, и смотрела на нее, как на чужую. Пальцы на лапе сжимались и разжимались сами по себе, а большой палец двигался вперед и обратно.

Не по своей воле она подняла высоко и вторую лапу, затем опустила обе. Потом она согнула их в локтях и запястьях. Она нагнулась и согнула ноги в коленях. Ходила туда-сюда, насколько позволяла сетка, сначала на двух ногах, затем — опираясь на костяшки пальцев. Совала пальцы во все отверстия, которые были в ее теле. Руками исследовала себе грудную клетку, форму черепа, даже таз. Ей казалось, что это делает с ней кто-то другой, кто-то другой изучает ее.

На пару секунд людей-обезьян отпустили. Тяжело дыша, страдая от голода и жажды, они кинулись друг к другу, но тут невидимая рука вновь их схватила.

Свет снова пульсировал над их головами, и теперь Та-у-которой-крепкая-хватка опустилась на корточки и принялась изучать землю, водя по ней лапами. Она нашла прутики и обрезки тростника. Та-у-которой-крепкая-хватка стала тереть прутики друг о друга, расщеплять и гнуть тростник и ударять камень о камень.

Тем временем Та-которая-ищет подошла к сетке. Она схватилась за нее передними лапами и стала лезть по ней вверх. Пропорции ее тела были такими же, как и у ее похожих на человекообразных обезьян предков, поэтому она карабкалась и лазила по деревьям лучше, чем любой из ее тюремщиков. Но очутившись на сетке, она почувствовала страх, потому что знала, что ей не разрешали этого делать.

Естественно, что один из солдат подбежал к сетке и с криками: «Эй, ты! Давай слезай!» ударил ей в лицо прикладом винтовки.

Та-которая-ищет не могла даже закричать от боли. Несмотря на то, что ее контролировал Глаз, она сорвалась с сетки и упала спиной на землю. Пытаясь поднять голову, она почувствовала, что ее рот полон крови медного цвета.

Она увидела дочь, сидящую на песчаной земле. В своей лапе Та-у-которой-крепкая-хватка зажала скрученный в узел кусок тростника. Та-которая-ищет никогда не видела ничего подобного.

Ее снова заставили подняться, хотя у нее изо рта тонкой струйкой текла кровь, и смотреть на Глаз.

Смутно она понимала, что в сфере стало происходить нечто новое. Исходящий от Глаза свет больше не был однородным: более яркие горизонтальные полоски двигались на фоне света, казавшегося в тот момент серым. Человеку это могло напоминать линии меридианов на глобусе. Полоски поднимались вверх и начинали сокращаться, когда пересекали «экватор» Глаза, пока не исчезали на северном поле. Между тем другие полоски, на этот раз вертикальные, начали подобное движение, только появлялись они на одной стороне экватора и исчезали на другой, а не на полюсе. Еще полоски, находящиеся под прямым углом друг к другу, поползли одновременно вниз и вправо, будучи перпендикулярными к параллелям и меридианам. Беззвучное зрелище сменяющих друг друга прямоугольников завораживало Ту-которая-ищет и казалось ей прекрасным.

Появились еще полоски. Обезьяна пыталась отследить, куда они исчезнут, но тут ее голову разорвала ужасная боль. Она закричала.

Невидимые руки снова ее отпустили, и она рухнула на землю. Ребрами своих ладоней она терла глаза, из которых покатились слезы. Тут она почувствовала тепло на внутренней стороне своих бедер. Она обмочилась и даже этого не почувствовала.

Та-у-которой-крепкая-хватка, дрожа, продолжала стоять на двух ногах и с выпрямленной спиной, не отрывая взгляда от волн света, которые отбрасывали на ее морду сложные узоры из теней. Исчезая в невозможных направлениях, перед ее глазами пробегали еще полоски, затем еще…

Тело занемело, голова запрокинулась. Ее пальцы пытались ухватиться за воздух. Как и стояла, Та-у-которой-крепкая-хватка вдруг начала падать на спину, словно спиленное дерево. Мать подхватила ребенка и прижала к себе пахнущими мочой лапами. Тело дочери вновь стало мягким, и она превратилась в комок пушистого меха. Та-которая-ищет похлопала ее по морде и попыталась покормить грудью, хотя молочные железы были сухи вот уже несколько лет.

Даже в тот момент Глаз наблюдал за ними, фиксируя связь между матерью и ребенком, лишив всех ощущений. Все это было частью эксперимента.

Передышка длилась недолго. Вскоре Глаз снова наполнился монотонным перламутровым светом, и словно невидимые руки вошли в конечности Той-которая-ищет. Она отстранилась от дочери, встала на ноги и подняла морду к загадочному свету.

38. Глаз Мардука

Теперь Байсеза жила в храме Мардука. Она поставила там койку, на которой спала, укрывшись несколькими одеялами. Туда же ей приносили и еду. Женщина даже умудрилась устроить там химический туалет, который был в их вертолете. Она редко выходила из храма, пребывая в одиночестве, если не считать компании, которую ей составляли ее телефон и неподвижно парящий Глаз.

Она чувствовала, что за ним что-то есть, что что-то скрывается за непроницаемой поверхностью. Это чувство не приходило к ней напрямую через ощущения. Это было… Словно бы ей завязали глаза повязкой и втолкнули в дверь, но при этом она бы была в состоянии сказать, является ли пространство перед ней открытым или закрытым. Присутствие она ощущала примерно так же.

Но это не было присутствие человека. Были моменты, когда Глаз представлялся ей лишь огромной камерой. Но порой Байсезе начинало казаться, что внутри она что-то видит. Имела ли она дело с наблюдателем, который стоял за всеми этими сферами в Мире? Иногда она представляла, что за всем этим стоит целая иерархия разума, которая начиналась с таких простых конструкций, каким были неподвижно парящие в воздухе сферы и наблюдатели, и восходила к чему-то невообразимому, что отфильтровывало и классифицировало суть ее поступков, реакций, самую ее суть.

Все больше и больше времени женщина пыталась разобраться в этих ощущениях. Она стала всех избегать, даже своих товарищей из двадцать первого века и беднягу Джоша. Байсеза приходила к нему за утешением, лишь когда чувствовала холод и невыносимую тоску одиночества. Но после всего, даже питая к нему подлинное влечение, она ощущала вину, как если бы просто использовала его.

Байсеза старалась не копаться в себе, не думать о том, любит ли она Джоша или нет. Глаз стал центром ее мира. Так и должно быть. И она не подарит себя больше никому и ничему, даже Джошу.

Лейтенант Датт не прекращала попыток изучить Глаз, применяя к нему все свои знания законов физики.

Поначалу она проводила простые геометрические измерения, как те, что пытался сделать Абдикадир в Северо-Западной пограничной провинции. При помощи лазерных инструментов она убедилась в том, что и для этой игрушки число «пи» не было равно примерно трем и одной седьмой, как в свое время утверждал Евклид, школьный учебник по геометрии и весь остальной мир, а просто трем. Как и все остальные сферы, этот Глаз тоже оказался пришельцем из неизвестного далека.

Но геометрией ее исследования не ограничились. Вместе с отрядом, состоящим из македонцев и британцев, Байсеза вернулась в Джамруд к останкам разбившегося «Птички-невелички». Месяцы проливных кислотных дождей не прошли для вертолета бесследно, но все еще сохранились некоторые полезные электромагнитные сенсоры, работающие в видимом, инфракрасном и ультрафиолетовом свете, — электронные глаза двадцать первого века для проведения шпионской деятельности с воздуха — и химические датчики, «носы», специально разработанные для того, чтобы обнаруживать взрывчатые вещества и им подобное. Она выкопала аппаратуру, детали, провода — все, что только могло пригодиться, включая и тот маленький химический туалет.

Все это она установила в зале храма Мардука. Она соорудила вокруг Глаза нечто, похожее на строительные леса, и закрепила на нем вырезанные с «Птички-невелички» сенсоры, чтобы они наблюдали за внеземным предметом под разными углами, двадцать четыре часа в сутки. Под конец Байсеза наполнила зал древнего вавилонского храма клубками спутанных проводов и инфракрасными лучами датчиков, которые посылали информацию на интерфейс аппаратных устройств, к которым был подключен и терпеливо работал и ее телефон. Кроме батарей «Птички-невелички» и тех, что были встроены в аппаратуру, больше электроэнергии у нее не было. Поэтому сенсоры двадцать первого века изучали до невозможности высокотехнологичный внеземной артефакт в свете чадящих ламп, в которых сгорал животный жир.

Кое-что новое ей удалось узнать.

Сенсоры радиации с вертолета, усиленные счетчики Гейгера, разработанные для обнаружения возможного ядерного оружия, созданного в подпольных условиях, обнаружили следы рентгеновского излучения высокой частоты, а также частицы высоких энергий, которые исходили от Глаза. Результаты были провоцирующими и труднопостижимыми, и Байсеза решила, что это было просто просачивание, что от ядра шел целый спектр экзотического излучения высокой энергии, который несовершенные счетчики Гейгера «Птички-невелички» были не в силах определить. Это излучение, вероятно, являлось признаком колоссального расхода энергии, которая, возможно, требовалась для того, чтобы поддерживать существование Глаза во враждебной ему обстановке.

Но оставался еще вопрос времени.

Байсеза использовала альтиметр, чтобы отразить лазерные лучи от поверхности Глаза. Свет от лазеров вернулся на все сто процентов. Получалось, что поверхность сферы являлась идеальным зеркалом. Но вернувшиеся лучи можно было изучить, проверив на наличие доплеровского смещения. Оказалось, что Глаз как бы постоянно удалялся и очень быстро, со скоростью выше ста километров в час. В какую бы точку Байсеза ни направляла луч, результат все равно оставался тем же. Полученные данные говорили, что Глаз ежесекундно взрывается изнутри.

Конечно, когда она смотрела на сферу невооруженным глазом, та оставалась огромной и неподвижной и неподвижно висела в воздухе. Тем не менее женщина почему-то не могла согласиться с тем, что его гладкая поверхность движется. Она подозревала, что каким-то образом существование Глаза находится за гранью ее понимания и возможностей ее приборов измерить его.

Это заставило ее задуматься о том, что, вероятно, существует только один Глаз, который, находясь в измерении более высокого порядка, посылал в этот мир свои проекции, словно пальцы руки, которые проходят сквозь водную гладь пруда.

Но случались моменты, когда она начинала думать, что все ее эксперименты лишь отвлекают от главного, то есть от ее интуитивного постижения Глаза.

— Может быть, я просто ищу в нем что-то от человека, — сказала она как-то телефону. — Почему в нем обязательно должен быть разум или что-то наподобие разума?

— Дэвид Юм[35] задавал себе тот же вопрос, — прошептал телефон. — В своем труде «Диалоги о естественной религии» он рассуждает о необходимости поиска разума в основополагающих принципах строения Вселенной. Конечно, он говорил о традиционных концепциях понятия Бога. Может быть, порядок, к которому мы привычны, только появляется. «Ибо все то, что мы знаем априори, может нести в себе источник, или родник, порядка, как это делает разум». После того как он написал эти строчки, пройдет целых сто лет, и Дарвин докажет, что жизнь может возникнуть и без присутствия разума.

— Выходит, ты действительно считаешь, что я все-таки приписываю ему человеческие свойства?

— Вовсе нет, — ответил телефон. — Мы не можем объяснить появление подобного объекта ничем иным, кроме как вмешательством разума. Предположение о том, что причиной всему является разум, — самая простая гипотеза. Так или иначе, может оказаться, что те ощущения, которые ты испытываешь, могут иметь под собой некую физическую основу, даже если они и не проходят через твои органы чувств. Твое тело и мозг уже сами по себе являются сложным механизмом. Возможно, в этом случае каким-то образом оказывается влияние на электрохимические процессы, которые поддерживают твой мозг. Это не телепатия… но весьма реально.

— Ты тоже чувствуешь, что здесь что-то есть?

— Нет, но я же и не человек, — вздохнул телефон.

Иногда у нее появлялись подозрения, что Глаз намеренно заставляет ее об этом думать.

— Это как будто бы он бит за битом загружает в меня информацию. Но вот мой разум, мой мозг просто не в состоянии принять ее целиком. Это все равно что я бы пыталась установить современное программное обеспечение для создания виртуальной реальности в разностную машину Бэббиджа[36]…

— Такое сравнение я в состоянии понять, — сухо ответил телефон.

— Не обижайся.

Иногда Байсеза просто садилась перед тяжеловесным Глазом и начинала думать обо всем подряд.

Она не переставала думать о Майре. Время шло, месяцы перетекали в года, и даже Слияние, явление уникальное своей экстраординарностью, отошло в прошлое. Поэтому она начала чувствовать, что новый мир все крепче сжимает ее в своих объятиях. Иногда пребывание в этом сером древнем месте заставляло ее воспоминания о Земле двадцать первого века казаться абсурдными, невероятно яркими, как мечты, которым никогда не суждено сбыться. Но боль от разлуки с Майрой в ее сердце ни на миг не утихала.

Для нее не было бы большей мукой, если бы Майру вдруг отняли у нее и увезли куда-то в другую часть света. Мысли о том, сколько бы Майре было бы теперь лет, как бы она выглядела, в какой школе начала бы учиться или что бы они делали, если бы были вместе, заставляло ее сердце обливаться кровью. Ни одна из тех понятных для человека ситуаций не подходила для ее случая, потому что она даже не могла быть уверенной в том, что у нее с Майрой есть общая временная линия. Вполне могло оказаться, что существовало много копий Майры в бесчисленных осколках миров, и в некоторых они были вместе с копиями ее самой. И что же ей делать в таком случае? Слияние было явлением сверх человеческого понимания, и боль от потери, которую она испытывала, тоже была сверх человеческих сил, а вот загадку эту она могла пытаться решить лишь доступными человеку способами.

Случалось, она лежала на своей соломенной кровати, погруженная в размышления, и чувствовала, что Глаз за ней наблюдает и поощряет в ней страдания от непонимания. Она чувствовала, что он обладает сознанием, но не чувствовала в нем ни сострадания, ни жалости, ничего, кроме высокомерия, присущего олимпийским богам.

И тогда она вскакивала на ноги и начинала бить кулаком о его невозмутимую поверхность или швырять в него вавилонскими булыжниками.

— Вот этого вы хотите? — кричала она. — Поэтому вы пришли сюда и разбили наш мир и наши жизни? Вы хотели заставить меня страдать? Почему бы вам просто не отправить меня домой?..

В те моменты Байсеза чувствовала, что ее мольбы и крики определенным образом воспринимаются. Обычно это напоминало эхо, отражаемое от купола гигантского собора, в котором терялся ее негромкий, бессмысленный плач.

Но иногда ей казалось, что ее слушают.

И уж совсем редко у нее появлялось чувство, что из сострадания или по другой причине ей ответят.

Настал день, когда телефон прошептал ей:

— Пора.

— Что пора?

— Я вынужден перейти в режим экономии батареи.

Она давно ждала этого. В памяти телефона хранилось огромное количество бесценных и незаменимых данных: не только записи ее исследований Глаза и событий, связанных со Слиянием, но и последние сокровища их старого исчезнувшего мира, в том числе и творения бедного Редди Киплинга. Но они не могли никуда загрузить эти данные. У них не было даже возможности их распечатать. Поэтому, ложась спать, Байсеза отдавала телефон Абдикадиру, под чьим надзором команда британских писарей переписывала от руки различные документы и перечерчивала разные графики и карты. Это было лучше, чем ничего, но все их труды едва ли могли охватить и сотую долю обширной памяти телефона.

Как бы там ни было, а Байсеза и телефон договорились, что когда у телефона аккумулятор разрядится до определенного критического уровня, он должен стать инертным. Понадобится всего лишь капля оставшегося питания, чтобы данные хранились в нем практически вечно, пока не придет время, когда новая цивилизация в Мире не станет достаточно развитой, чтобы получить доступ к его бесценной памяти.

— Я верну тебя к жизни, — пообещала она телефону.

Все казалось вполне логичным. Но теперь, когда этот момент наступил, Байсеза почувствовала, что была неготовой. Как-никак, а телефон был ей верным товарищем с тех пор, как ей исполнилось двенадцать.

— Тебе следует нажать кнопки в определенной последовательности, чтобы выключить меня, — подсказал ей телефон.

— Я помню, — ответила Байсеза.

Она держала маленький прибор перед собой и сквозь предательски выступающие на глаза слезы набирала правильную комбинацию клавиш, необходимую, чтобы телефон перешел в режим экономии батареи.

— Прости меня, — сказал телефон.

— Ты в этом не виноват.

— Байсеза, я боюсь.

— Не нужно бояться. Я замурую тебя в стену, если придется, чтобы археологи тебя потом нашли.

— Я не об этом говорю. Меня никогда раньше не отключали. Как ты думаешь, мне будут сниться сны?

— Не знаю, — прошептала Байсеза и нажала кнопку.

Экран телефона, который рассеивал мрак древнего зала своим зеленым светом, погас.

39. Экспедиции

После своей шестимесячной экспедиции в южные земли Индии Абдикадир вновь был в Вавилоне.

Евмен сразу же организовал ему экскурсию по мирному городу. День выдался холодным. Хотя на дворе была середина лета — если верить вавилонским астрономам, которые внимательно отслеживали движение звезд и солнца по новому небу, — дул холодный ветер, и Абдикадир обхватил себя за плечи, чтобы согреться.

Изменения, происшедшие за эти шесть месяцев, поразили пуштуна: все это время жители города трудились не покладая рук. Александр заселил обескровленный Вавилон своими офицерами и ветеранами и поставил одного из своих генералов совместно управлять городом вместе с одним из вавилонских сановников, занимавшим пост еще до Слияния. Было видно, что его идея стала приносить плоды: новые жители, теперь уже македонские воины и местная знать, казалось, уживались друг с другом довольно сносно.

Велось много споров о том, что делать с западными районами, которые время превратило в руины. Македонцы считали его местом, в котором следовало навести порядок, тогда как для представителей девятнадцатого и двадцать первого века оно было площадкой для археологических исследований, которое в один прекрасный день могло бы дать им ключ к пониманию причин смешения времен, разделившего город пополам. Не трогать его до поры до времени было единственным возможным компромиссом, к которому пришли стороны.

Ниже по течению, недалеко от городских стен, воины Александра углубили и расширили русло реки, превратив ее берега в гавань, способную принять морские корабли, которые уже строились из древесины, добываемой в местном лесу, в сухих, наскоро организованных доках.

— Это восхитительно, — сказал Абдикадир, когда они остановились на стене нового порта, которая возвышалась над маленькими судами, уже спущенными к тому времени на воду. Здесь даже возвышался маяк, свет которого исходил от масляных ламп, отражаясь от поставленных за ними зеркал.

Евмен рассказывал ему о том, что Александр понимает: чтобы империя не распалась, необходимы быстрый транспорт и эффективная система связи.

— Но этот урок нелегко дался моему повелителю, — печально закончил царский грамматевс.

По прошествии пяти лет грек научился, пусть и с запинками, говорить по-английски довольно сносно, а Абдикадир — кое-как объясняться на греческом. Немного помогая друг другу, они могли общаться без помощи переводчиков.

— Успех похода Александра на Персию во многом решило качество дорог империи, — продолжал Евмен. — Когда мы подошли к тому месту, далеко на востоке, где они заканчивались, наши пехотинцы быстро поняли, что не могут идти дальше. Поэтому мы вынуждены были остановиться. Но океан — это дорога богов, которую нам не нужно строить.

— Пусть даже так, но я все равно не могу поверить, что вы успели сделать так много и в столь короткий срок…

Наблюдая, как внизу кипит работа, пуштун чувствовал себя слегка виноватым. Возможно, это он отсутствовал слишком долго.

Но ему нравились его экспедиции. В Индии им пришлось пробираться сквозь густые джунгли, встречая на своем пути всевозможных экзотических животных и растения, а вот людей — мало. Подобные вылазки совершали на восток, запад, север, юг — по всей Европе, Азии, Африке. Казалось, что знакомство с этим новым и богатым миром могло заполнить ту пустоту в сердце Абдикадира, которая появилась после того, когда он пережил чудовищно кровопролитную битву с монголами.

Пуштун повернулся к городу спиной и устремил взгляд на юг, где сверкающие линии ирригационных каналов пересекали зеленеющие поля. Именно там шла важнейшая для нового мира работа — выращивание пищи. Здесь все-таки был «Плодородный полумесяц», место зарождения организованного земледелия. Местные искусственно орошаемые поля когда-то поставляли треть продуктов питания империи персов. Бесспорно, в этом мире не могло найтись места лучшего, чем это, чтобы вновь взяться за сельское хозяйство. Но он уже был в полях и узнал, что не все там шло гладко.

— Все этот презренный холод, — пожаловался Евмен. — Астрономы могут до хрипоты повторять, что сейчас середина лета, но я еще не знал лета такого, как это… Еще на наши головы обрушилась саранча и ей подобные вредители.

План Александра по восстановлению города был действительно поразительным, пусть его маховик раскручивался медленно. Славное сражение с Чингисханом за спасение Вавилона давно осталось в прошлом, и ничто не указывало на агрессию со стороны монголов в ближайшем будущем. Царские послы привезли из их земель сведения, что кочевники были сильно потрясены, когда обнаружили Китай неожиданно опустевшим — пятьдесят миллионов человек населения растаяло в воздухе. Война против монголов была великим подвигом, но, вместе с тем, оказалась лишь средством ненадолго забыть о реальности. С победой к ним — к британцам, македонцам и экипажу «Птички-невелички» — в равной степени вернулось угнетающее понимание того, что, даже выиграв эту кампанию, никто из них все равно никогда домой не вернется.

Понадобилось время, чтобы они обрели цель — построить новый мир. И Александр, со свойственной ему энергией и несгибаемой волей, был тем человеком, благодаря которому у них эта цель появилась.

— А чем сейчас занят сам повелитель?

— Этим, — ответил Евмен и широким движением руки указал на церемониальное сердце города.

Абдикадир увидел, что там расчистили от домов огромную площадь и возвели нижние уровни того, что выглядело как новый зиккурат.

— Похоже, что он собрался превзойти строителей Вавилонской башни, — присвистнув, сказал пуштун.

— Возможно, что так и будет. В первую очередь это будет памятник Гефестиону. Но в дальнейшем он должен увековечить память того мира, который мы потеряли. Македонцы всегда трепетно относились к погребениям! И мне кажется, что Александр собирается затмить величие тех огромных гробниц, которые ему однажды довелось повидать в Египте. Но учитывая то, что творится на полях, нам дорого обойдется разбазаривание рабочей силы на подобные начинания, какими бы грандиозными они ни были.

Абдикадир внимательно посмотрел греку в глаза.

— У меня такое чувство, что вы хотите меня о чем-то попросить.

— А у меня такое чувство, что в вас есть что-то от греков, — улыбнулся Евмен. — Выслушайте меня, Абдикадир. Несмотря на то что жена нашего царя, Роксана, родила сына — мальчику сейчас четыре года, — подарив нам тем самым наследника, для нас очень важно, чтобы Александр еще несколько лет находился в добром здравии.

— Конечно.

— Но этого всего, — продолжал грек, показав на верфи и поля, — ему явно недостаточно. Царь — сложный человек, друг мой. Уж мне это хорошо известно. Он — македонец, естественно, поэтому пьет, как македонцы. Но он способен на холодный расчет, как персы, и может быть и великим политиком… словно бы он гражданин греческих городов! Но вся его мудрость не отнимет у него сердце воина, и поэтому в его душе инстинкты воина всегда будут противостоять его стремлению построить и укрепить империю. Мне кажется, что и он не всегда это понимает. Александр был рожден покорять народы, а не защищать урожай от саранчи или очищать каналы от ила. Нужно признать, что в этом мире не найдется никого, кто смог бы ему противостоять! — Грек подошел ближе. — Дело в том, что правитель переложил обязанность заботиться о нуждах города на плечи нескольких приближенных. В их число вхожу я, Пердикка и капитан Гроув. Пердикка, командующий педзетайрами, формально получил титул, которым гордился Гефестион, когда был еще жив, и который имел нечто общее с персидским визирем. Понимаете, македонцам нужна моя греческая смекалка, а мне нужны македонцы, чтобы ее проявить. Конечно же, у каждого из нас есть свои сподвижники — особенно у Пердикки! Мы плетем против друг друга интриги и заговоры, и будем это делать всегда. Но до тех пор, пока над нами будет власть Александра, мы будем работать вместе довольно неплохо. Всем нам нужен Александр. Новому Вавилону нужен Александр. Но…

— Никому не нужно, чтобы он слонялся здесь без дела и отвлекал людей на строительство монументов, когда нужно возделывать поля, — продолжил за него Абдикадир и улыбнулся. — Вы хотите, чтобы я его чем-то отвлек?

— Я бы выразился по-другому, — спокойно ответил Евмен. — Александра заинтриговал тот большой мир, о котором вы говорили и который нам еще не принадлежит. И мне кажется, что он хочет посетить своего отца.

— Отца?

— Своего божественного отца, Амона, у которого есть еще одно имя — Зевс, в его гробнице в пустыне.

— Вот это будет поездочка, — присвистнув, сказал Абдикадир.

Евмен улыбнулся.

— Так будет лучше для всех. Еще меня беспокоит поведение Байсезы.

— Знаю. Она все так же сидит взаперти с этим проклятым Глазом.

— Уверен, что ее старания не имеют цены, но мы не хотим ее из-за этого потерять: вас, современных людей, так мало. Возьмите ее с собой, — он вновь улыбнулся. — Я слышал, что Джош недавно вернулся из Иудеи. Возможно, ему удастся ее отвлечь…

— А вы — хитрая бестия, царский грамматевс Евмен.

— Стараемся, — ответил Евмен. — Позвольте показать вам верфи.

Зал в храме напоминал крысиное гнездо из проводов, кабелей и остатков уцелевшего оборудования с разбившегося вертолета. На всем этом до сих пор были видны шрамы от падения и даже следы пожара, который последовал за падением. Этот клубок окружал Глаз, словно Байсеза намеревалась его поймать, а не изучить. Но лейтенант понимала, что в глазах Абдикадира все выглядит так, как будто поймали ее.

— Слияние было физическим явлением, — уверенно сказала Байсеза. — И не имеет значения, какая мощь для этого понадобилась. Физическим, а не магическим или сверхъестественным. А значит, его можно объяснить понятиями физики.

— Но это не обязательно должна быть наша физика, — возразил Абдикадир.

Женщина бесцельно забегала глазами по залу, жалея о том, что у нее не было телефона, который помог бы ей все объяснить.

Абдикадир и Джош с широко раскрытыми от страха глазами устроились в углу зала. Байсеза знала, что Джош ненавидит это место не только из-за внушающего тревогу присутствия Глаза, но и потому, что оно забрало у него ее, Байсезу. Джош открыл флягу с горячим чаем с молоком, как любили пить англичане, и слушал ее попытки объяснить им появившиеся у нее догадки о природе Глаза и Слияния.

— Во время Слияния пространство и время разорвали, а затем собрали наново, — начала Байсеза. — Нам это известно, и в какой-то степени мы в состоянии это понять. Пространство и время определенным образом реальны. Например, пространство-время можно согнуть с помощью достаточно сильного гравитационного поля. Оно жесткое, как сталь, но все равно это можно сделать… Но если пространство-время — это вещество, то возникает вопрос, из чего оно состоит? Если уж очень внимательно к нему присмотреться — или подвергнуть достаточному сгибанию или свертыванию, — то можно увидеть в нем волокна. Наше лучшее предположение состоит в том, что пространство и время представляют собой нечто, похожее на гобелен. В основе гобелена лежит переплетение нитей, мельчайших струн. Эти струны вибрируют и создают тональность, которая и является теми частицами и полями, которые мы наблюдаем, а также их свойства, такие как масса например. Подобные струны вибрируют по-разному — можно сыграть много нот, — но к некоторым из них, обладающим наибольшей энергией, еще ни разу не притрагивались с тех пор, как родилась Вселенная. Ладно. Струнам нужно пространство, чтобы вибрировать. Сейчас я говорю не о нашем пространстве-времени, которое является создаваемой ими музыкой, а о некой абстракции, о слое. Во многих измерениях.

Джош нахмурился, видимо, стараясь понять, о чем она говорила.

— Продолжай.

— От того, как располагаются эти слои, от их топологии, зависит, как будут вести себя струны. Похоже на деку скрипки. Если подумать, то это прекрасная иллюстрация тому, о чем я сейчас говорю. Топология — это тоже свойство Вселенной, когда речь идет о явлениях огромных масштабов. Но на микроуровне она определяет поведение вещества. Теперь давайте представим, что в деке прорезали отверстие, тем самым изменив структуру лежащих в ее основе слоев. Тогда произойдут перемены и в характере вибрации струн.

— И результатом подобных изменений является мир, в котором мы сейчас находимся… — уточнил для себя Абдикадир.

— Вибрации струн определяют существование частиц и полей, которые составляют наш мир, и их свойства. Поэтому если в них произойдут изменения, то изменятся и их свойства, — она пожала плечами. — Может измениться скорость света, например.

Байсеза поведала им о результатах своих измерений доплеровского смещения в отношении Глаза Мардука, на которые, возможно, повлияли происходящие в его слоях изменения.

Джош наклонился вперед. Его маленькое лицо было серьезным.

— Но, Байсеза, какова причинная связь всего этого? У нас есть монах, который, как нам рассказал Коля, живет с самим малолетним собой! Что, если бы старик решил задушить мальчишку? Он сразу бы перестал существовать? А наш бедный Редди? Он умер, Байсеза, поэтому никогда не сможет написать те рассказы и стихи, которые, как ты утверждаешь, хранятся в твоем телефоне! Как это объясняет твоя физика струн и дек скрипки?

Она вздохнула и провела руками по лицу.

— Сейчас мы говорим о разорванном на куски пространстве-времени. Существуют разные правила. Джош, вот ты знаешь, что такое черная дыра?.. Представь, что одна звезда погасла, став при этом настолько плотной, что сила ее гравитационного поля ужасно возрастает, и уже не только самая мощная ракета, но даже сам свет не может из нее вырваться. Джош, черная дыра — это не что иное, как разрыв в аккуратно сделанном гобелене пространства-времени. И она пожирает информацию. Если я брошу в черную дыру какой-нибудь предмет — камень или последний экземпляр полного собрания сочинений Шекспира, не важно, — почти вся информация о нем будет потеряна безвозвратно и не останется ничего, кроме массы, заряда и спина. Я уверена: то, что куски из разных эпох образуют теперь поверхность Мира, вызвано вовсе не сферами Шварцшильда[37] черных дыр. Они сами по себе стали разрывами в пространстве-времени. Вероятно, поэтому и теряется информация. И поэтому рвутся причинные связи. Мне кажется, что наша новая действительность здесь, в Мире, только появляется. Новые причинные связи как раз формируются. Но они станут частью этого мира, этой действительности и не будут иметь ничего общего с прежним… — она потерла свои усталые глаза. — Вот и все, к чему я пришла. Это удручает, правда? Наши самые значимые открытия в физике не дают нам ничего, кроме метафор.

— Ты должна все это записать. Попроси Евмена прислать к тебе секретаря, — сказал Абдикадир мягко.

— И диктовать все это ему на греческом? — рассмеялась Байсеза громко.

— Мы говорим о том, как работает Слияние. Но я ни на шаг не приблизился к тому, чтобы понять, почему оно произошло.

— О, причина была, — сказала Байсеза и возмущенно взглянула на Глаз. — Нам просто еще предстоит ее узнать. Но те, кто стоит за Глазом, за всеми Глазами, сейчас за нами наблюдают. И играют с нами, возможно.

— Играют?

— Вы заметили, как Глаз в клетке экспериментировал с людьми-обезьянами? Они носились под той проклятой сеткой, словно лабораторные крысы, в головы которым наставили проводков.

— А может быть, Глаз пытался… — предположил Джош и развел руками, — как-то стимулировать людей-обезьян. Поднять уровень их интеллекта на более высокую ступень.

— А ты загляни им в глаза, — ответила Байсеза холодно. — Там повышением интеллекта и не пахнет. Они истощили этих несчастных существ. Эти сферы здесь не для того, чтобы давать. Они здесь, чтобы забирать.

— Но мы не обезьяны, — сказал Абдикадир.

— Это правда. Но что, если они уже проводят над нами испытания, которые для нас незаметны? Может быть, такие ненормальные свойства Глаза, как нераспространение на него Евклидовой геометрии, всего лишь клетка-головоломка для нас. Вы считаете совпадением то, что Александр Македонский и Чингисхан оба оказались здесь? Два самых великих полководца за всю историю Евразии столкнулись друг с другом лбами по чистой случайности? Они над нами потешаются. Может, это и вся причина происходящего.

— Байсеза, — Джош взял ее за руку, — ты думаешь, что Глаз — ключ ко всему, что здесь творится. И я разделяю твое мнение. Но столь напряженной работой ты себя просто губишь. И чего ты в конце концов этим добьешься?

Байсеза тревожно посмотрела на него и Абдикадира.

— Чего это вы оба удумали? — спросила она.

Пуштун рассказал ей о планах Александра организовать экспедицию по Европе.

— Поехали с нами, Байсеза. Это будет здорово!

— Но Глаз…

— Все еще будет здесь, когда ты вернешься, — заверил ее Джош. — Мы можем назначить кого-то продолжать наблюдения, пока ты будешь в отъезде.

— Люди-обезьяны не могут покинуть клетку, — сказал Абдикадир. — Но ты — человек. Покажи этой штуке, что она не может тебя контролировать. Едем, Байсеза.

— Не говори ерунды, — сказала женщина устало и добавила: — Кейси.

— А что Кейси?

— Я поручу ему меня заменять. Не македонцу, и уж тем более не какому-то британцу, что будет еще хуже, потому что он будет уверен, что все понимает.

Джош и Абдикадир переглянулись.

— Уверен, он точно согласится, если только не я попрошу его об этом, — бодро сказал Джош.

Байсеза пристально посмотрела на Глаз.

— Я вернусь, слышите меня, подонки? И не обижайте Кейси. Не забывайте о том, что я знаю о вас куда больше, чем им пока рассказала…

Абдикадир нахмурился.

— Байсеза? Это ты о чем?

«О том, что я знаю, как вернуться домой», — сказала про себя Байсеза. Но она не могла им об этом рассказать, пока не могла.

Она поднялась на ноги.

— И когда мы отправляемся?

40. Прогулка по озеру

Их плавание должно было начаться в Александрии. Оттуда они поплывут вдоль замысловатого побережья Средиземноморья: из Египта их корабли возьмут курс на север, затем двинутся на запад вдоль южных берегов Европы и так до самого Гибралтара, после чего повернут обратно, двигаясь вдоль северного побережья Африки.

Все, за что только ни брался царь, имело грандиозные масштабы. В конце концов, он назывался Александр Великий. И его путешествие по Средиземному морю, которое его советники втихомолку называли «прогулкой по озеру Александра», не стало исключением.

Царь был ужасно расстроен, когда обнаружил, что Слияние не оставило и следа от города, который он воздвиг в устье Нила, от его Александрии-на-Ниле. Но он не думал сдаваться и приказал воинам приступить к возведению нового города, который бы во всем соответствовал исчезнувшему. Своим инженерам царь велел соорудить новый канал, который бы соединил Нил с Суэцким заливом. Тем временем он приказал в ближайшие сроки закончить строительство временного порта в Александрии, для чего множество построенных в Индии кораблей, на которых они добирались до Суэцкого залива, были разобраны на секции и вытащены на сушу.

К удивлению Байсезы, понадобилось всего несколько месяцев, чтобы флот снова был собран в порту Александрии, готовый к отплытию. После двух дней праздничных жертвоприношений и веселья в палаточном лагере строителей флот снялся с якоря.

Сначала Байсеза, которую впервые за пять лет оторвали от Глаза Мардука, находила путешествие неожиданно успокаивающим. Она проводила много времени на палубе, наблюдая за тем, как перед ней раскрываются берега, или слушая глубокомысленные дискуссии. Даже океан оказался ей любопытным. В ее время Средиземноморское побережье, с результатами загрязнения которого боролись десятилетиями, стало местом, которое было чем-то средним между охотничьим заповедником и парком, окруженным огромным невидимым барьером из электричества и шума. Теперь оно вновь было диким, а в его волнах плавали дельфины и киты. Один раз ей даже показалось, что мимо них пронеслась колоссальных размеров акула, чье тело напоминало торпеду. Она была уж точно крупнее, чем те, которые остались в двадцать первом веке.

Но люди никак не могли согреться. Часто по утрам лейтенант чувствовала в воздухе легкий морозец. Казалось, что с каждым годом становится немного холоднее, но полностью быть в этом уверенной она не могла. Она жалела, что они не начали вести записей о погоде сразу же, как только попали в Мир. Кроме холода им следовало остерегаться и солнца. Чтобы не получить солнечный удар, британцы стали носить косынки, и даже загорелые, как мускатный орех, македонцы сгорали на солнце. Над царскими кораблями натянули плотные навесы, а врачи Александра работали над мазями из ослиного жира и пальмового сока, которые должны были помочь легче переносить неожиданно усилившееся воздействие солнечных лучей. Грозы, которые непрерывно грохотали в первые дни после Слияния, давно прекратились, но все понимали, что климат продолжал ухудшаться.

Однако с наступлением темноты природные странности не заканчивались. Когда Александр и его соратники ночь напролет кутили у себя под навесом, Байсеза сидела на опустевшей палубе и наблюдала, как мимо проплывает земля, на которой обычно не было ни одного даже крохотного огонька. Если небо было безоблачным, она смотрела на слегка изменившиеся созвездия. И часто в атмосфере возникали сияния в форме стен или занавесов из света — трехмерные явления наблюдались высоко над погруженным во тьму миром. Она никогда не слышала, чтобы сияния когда-либо появлялись в столь низких широтах, и это навевало безрадостные мысли о том, предзнаменованием чему эти явления могут быть. Воздействие, оказанное Слиянием на мир, было отнюдь не поверхностным и могло действительно повлечь за собой глубокие разрушения планеты.

Иногда с ней рядом сидел Джош. Порой, когда македонцы затихали, они находили для себя темный уголок, в котором занимались любовью либо просто согревали друг друга в объятиях.

Но зачастую она оставалась наедине со своими мыслями. Понемногу женщина стала осознавать, что ее друзья были правы, когда говорили, что ей грозит опасность потерять себя в Глазе Мардука. Она должна была вновь научиться жить среди людей, и даже Джош не мог ей в этом помочь. Но она знала, что этим в очередной раз причинит ему страдания.

Предлогом для их путешествия стало желание Александра исследовать новый мир, поэтому каждые несколько дней вглубь континента он отправлял отряды, в состав которых он включил персов, греков-колонистов и македонских воинов. Отряды были высокомобильны, отличались гибкостью, а люди, в них входившие, были полны энергии и отваги. К каждому отряду добавили по нескольку британцев и снабдили топографами и картографами.

Первые принесенные исследователями сведения оказались безрадостными. Посланцы сообщали о разных диковинках: необычных скалистых формированиях, об островах, на которых росла необыкновенная растительность и водились еще более необыкновенные животные. Но это все были чудеса, созданные природой, тогда как творений рук человеческих не было и в помине. К примеру, полностью исчезла древняя цивилизация Египта. Изготавливаемые из песчаника огромные блоки их монументальных сооружений не были вырваны из своих природных гнезд, а в Долине Царей ничто не говорило о существовании человека, кроме нескольких пугливых, похожих на шимпанзе существ, которых британцы называли «людьми-обезьянами». Примитивные создания всегда держались недалеко от клочков леса.

Когда они причалили у берегов Иудеи, то почувствовали облегчение. Слияние не пощадило Назарет и Вифлеем; следов жизни Христа и тем более его распятия не обнаружили. Но недалеко от того места, где должен был находиться Иерусалим, под командованием британских инженеров разворачивалась небольшая промышленная революция. Джош и Байсеза посетили литейные цеха и дворы, в которых бодрые британцы, их взмокшие македонские рабочие и подающие надежды греческие подмастерья строили сосуды высокого давления, гигантские паровые котлы и экспериментировали с прототипами гребных винтов для пароходов и железнодорожных путей. Со своими подчиненными инженеры научились общаться на старогреческом языке, вставляя между делом английские слова вроде «коленвала» или «паровой головки».

Как и везде, строились быстро, чтобы воспоминания и опыт первого поколения, перенесенного сюда во время Слияния, не был навеки утерян. Но оказалось, что Александр, царь-воин, который всегда стремился во всем быть первым, почему-то каждый раз превращался в скептика, когда речь заходила о технологиях. Лишь изготовление прототипа заставило его изменить свое мнение. Аппарат получился похожим на эолипил[38] Герона — в утерянном прошлом греческий механик и математик был изобретателем механических новшеств — просто сосуд высокого давления с двумя соплами, расположенными под наклоном, которые должны были выпускать пар и крутиться, подобно дождевой установке для поливки газона. А вот Евмен невероятно быстро понял потенциал этого нового вида энергии.

Правда, сделать его оказалось не так просто. У британцев не было всех необходимых инструментов, поэтому пришлось буквально закладывать основы промышленной инфраструктуры, в том числе разрабатывать шахты по добыче угля и руды. Байсезе казалось, что пройдет лет двадцать, прежде чем они смогут изготавливать двигатели, по своей эффективности и мощности равные, скажем, двигателю Джеймса Уатта.

— Но ведь все начинается заново, — сказал Абдикадир. — Скоро во всех владениях Александра заработают насосы в шахтах, которые будут становиться все глубже и глубже, а вдоль берегов Средиземного моря начнут курсировать пароходы, и сети железных дорог пересекут Азию и дойдут до монгольской столицы. Этот новый Иерусалим станет «мастерской мира».

— Редди бы это понравилось, — сказал Джош. — Его всегда впечатляли машины. «Они — словно новая форма жизни на земле», — говорил он. И он же сказал, что транспорт есть цивилизация. Если было бы возможно пароходами и железными дорогами связать континенты между собой, то, вероятно, в этом новом мире не было бы места войнам, как и не было бы народов, а была бы единственная замечательная нация людей!

— А мне казалось, что он говорил, что в основе цивилизации лежит канализация, — сказал Абдикадир.

— И это тоже!

Байсеза нежно взяла Джоша за руку.

— Твой оптимизм придает сил, словно доза кофеина, Джош.

Тот нахмурился и сказал:

— Сочту это комплиментом.

— Но ведь новый мир будет не похож на наш, — сказал пуштун. — Македонцев куда больше, чем нас. Если новому миру и суждено возникнуть, то он будет говорить на греческом, если не на монгольском. А его религией станет буддизм…

В мире, лишенном мессий, в своем храме, затерявшемся глубоко в Азии, двое странных буддистских монахов, эти близнецы, рожденные временем, привлекали к себе все больший интерес со стороны как македонцев, так и монголов. Вернувшаяся к своему началу жизнь дряхлого ламы казалась идеальной метафорой и для Слияния, и для того ненормального состояния мира, которое оно после себя оставило, и для религии, смиренным сторонником которой был этот старик.

— Эх, — сказал Джош голосом, в котором чувствовалось сожаление. — Вот бы мне перенестись на два-три столетия вперед, чтобы посмотреть, что вырастет из семян, которые мы сегодня сеем!

Но по мере того как их путешествие продолжалось, подобные мечты о создании империй и счастливых мирах стали казаться тривиальными.

Греция оказалась безлюдной. Не важно, как глубоко поисковые отряды Александра проникали в густую чащу леса, который покрывал большую часть континента, следов величественных греческих городов, таких как Афины, Спарта или Фивы, им обнаружить не удавалось. Люди им тоже редко встречались: лазутчики сообщили, что видели несколько одичалых соплеменников и тех, кого они описывали словом «недочеловек». Не особо на что-то надеясь, а скорее для проверки, царь послал людей на север в Македонию, чтобы узнать, что осталось от его родины. Воины вернулись через несколько недель и привезли неутешительные вести.

— Кажется, что теперь в Греции точно больше львов, чем философов, — с глубокой тоской в голосе сказал Александр.

Байсеза печально заметила, что даже у львов дела шли неважно.

Всюду, где им доводилось побывать, им бросались в глаза следы экологической катастрофы. Леса в Греции медленно гибли, и им на смену приходили пустоши, поросшие кустарниками и низкорослыми деревьями. Земли Турции солнце начисто лишило какой-либо жизни, и теперь они были рыжевато-коричневого цвета.

— Красные, как на Марсе, — сказал Абдикадир, вернувшись из похода.

Когда они обследовали остров, который когда-то назывался Крит, Джош спросил:

— Вы заметили, как мало здесь птиц?

Сложно было точно оценить масштабы потерь, так же как и предположить, что могло попасть в Мир после Слияния. Но Байсеза подозревала, что повсюду полным ходом шла массовая гибель растений и животных, о причинах которой приходилось только догадываться.

— Должно быть, именно смешение всех и вся нанесло огромный вред Миру, — сказала Байсеза.

Но Джош с ней не согласился.

— Но… мамонты в Париже! Саблезубые тигры в Римском Колизее! — сказал он. — Мир — совокупность разрозненных фрагментов, как калейдоскоп, и когда ты смотришь на него, то видишь такую же красивую картинку.

— Да, но когда бы ни происходило смешение населения, оно всегда оканчивалось вымиранием. Так было, когда Северную и Южную Америку соединили сухопутным мостом. Люди привезли с собой крыс, коз и других животных, чтобы уничтожить местную фауну. Подобное творится и сейчас. Существа из глубин ледникового периода живут бок о бок с грызунами из современных мегаполисов, причем в климате, который не подходит ни тем, ни другим. Кто бы ни пережил Слияние, он начинает уничтожать соседей, чтобы те, в свою очередь, не уничтожили его.

— Прямо как мы, — заметил Абдикадир. — Люди тоже не терпят того, что приходится с кем-то делить территорию.

— Повсюду, должно быть, происходят разрушения, — продолжала Байсеза. — Может быть, поэтому мы подвергаемся нашествию насекомых, которое является признаком нездоровой экологии. Наверное, в прежних границах бушуют болезни. Я удивлена, что у нас еще не случилось ни одной вспышки настоящей эпидемии.

— Люди слишком широко разбросаны друг от друга, — заметил Абдикадир, — вероятно, поэтому нам еще так везет…

— Но на дереве нет ни одной поющей птицы! — пожаловался Джош.

— Птицы — первый звоночек беды, Джош, — сказала Байсеза. — Они уязвимы… их места обитания — заболоченные луга и пляжи — легко разрушаются, когда происходят климатические изменения. Исчезновение птиц — это плохой знак.

— Но раз такое происходит с животными… — Американец стукнул кулаком по борту судна. — Мы должны что-то предпринять.

Абдикадир рассмеялся, но сразу же остановился.

— Что именно?

— Не издевайся, — сказал Джош. Пытаясь что-нибудь придумать, он начал беспорядочно двигать руками. — Соберем зверей в зоопарках или заповедниках. То же самое проделаем с растениями. И с птицами и насекомыми — особенно с птицами! А когда все наладится, то просто выпустим их на свободу…

— И позволим новому Эдему самому себя создать? — спросила Байсеза. — Милый мой Джош, мы совсем над тобой не издеваемся. Твою идею с зоопарками нужно обязательно передать Александру: если мамонты и пещерные медведи вновь вернулись к жизни, давайте сохраним нескольких. Но все то, что мы с таким трудом узнали о Мире, куда сложнее… Сохранение экосферы, не говоря уже об ее восстановлении, — не такое простое дело, как кажется, особенно если учесть тот факт, что мы никогда толком не понимали, как она устроена. Она не статична, а динамична и живет циклично… Вымирание — явление, которого не избежать. Они случаются и в лучшие времена. Не важно, что мы можем предпринять, но остановить процесс не удастся.

— И что же нам делать? — спросил Джош. — Просто сидеть сложа руки и смириться со всем, что бы ни уготовила нам судьба?

— Нет, — ответила Байсеза. — Но нужно знать, где заканчиваются наши возможности. Нас всего горстка. Нам не под силу спасти мир, Джош. Мы даже не знаем, как это сделать. Большим достижением станет для нас то, если мы сами сможем выжить. Нам следует быть терпеливыми.

— Терпеливыми — это верно, — мрачно сказал Абдикадир. — Вот только понадобились доли секунды для того, чтобы раны от Слияния появились. И понадобятся миллионы лет, чтобы они зажили…

— И судьба здесь ни при чем, — сказал Джош. — Если бы боги Глаза были достаточно мудры, чтобы разорвать на части пространство и время, разве не могли они в таком случае предвидеть последствия, которыми обернется их поступок для нашей экологии?

Они замолчали. Мимо них скользили вдаль густые, ощетинившиеся, но умирающие, леса Греции.

41. Зевс-Амон

Италия предстала перед ними такой же безлюдной, как и Греция. Они не увидели ни городов-государств, которые помнили македонцы, ни городов двадцать первого века. Даже в устье Тибра не нашлось и следа масштабно обустроенного порта, построенного римлянами, чтобы обслуживать огромную флотилию кораблей, привозящих в разжиревший город зерно, тем самым поддерживая в нем жизнь.

Александра заинтриговали рассказы о том, что Рим, в его время — всего лишь очередной честолюбивый город-государство, в один прекрасный день построит империю, которая будет соперничать с его собственной. Поэтому он велел подготовить горстку речных судов и отправился вверх по реке, возлежа под пурпурным навесом тонкой работы.

Семь римских холмов они узнали сразу. Но местность не была заселена, если не считать нескольких уродливых городищ, ютившихся на Палатине, на котором когда-то должны вырасти дворцы цезарей. Увидев их, Александр решил, что все было шуткой, и великодушно сохранил жизнь возможным будущим соперникам.

На ночь разбили лагерь недалеко от болотистых низин, где должен был появиться Римский Форум. В ту ночь перед ними снова предстало удивительное сияние, и македонцы восторженно за ним наблюдали.

Хотя Байсеза и не была геологом, но ее очень интересовало, что в тот момент должно было происходить с ядром Мира. Ядро Земли было своего рода маленьким миром из железа, размером с Луну. Если сшивание Мира коснулось и его центра, то эта удивительная подземная планета, неумело собранная из кусочков, должно быть, теперь вся тряслась и бурлила. Ее внешние части, достигающие мантии, в свою очередь, будут тоже затронуты, взрываясь фонтанами расплавленной породы. Может быть, последствия этих подземных штормов уже ощущались где-то на поверхности планеты.

Магнитное поле Мира, создаваемое столь огромной железной динамо-машиной, как ядро планеты, скорее всего, ослабло. Вероятно, этим можно было объяснить часто видимые ею ночные сияния и неисправную работу их компасов. В нормальных условиях этот магнитный щит оберегал хрупкие формы жизни от безжалостного космического дождя: от тяжелых частиц, испускаемых солнцем, и остатков, долетавшим до планеты после взрывов сверхновых. Прежде чем магнитное поле сумеет восстановиться, жизнь на Земле будет страдать от космической радиации: рак, волны мутации — все они будут заканчиваться смертью. И если потрепанный озоновый слой тоже ослаб, то возросшую интенсивность солнечного света можно было объяснить усилившимся потоком ультрафиолетовых лучей, который причинит даже больший вред живым существам, обитающим на поверхности.

Но ведь жизнь существовала не только на поверхности. Мысли Байсезы устремились к нижним границам биосферы, в которой теплолюбивые древние существа выживали еще с первых дней Земли, укрывшись на океаническом дне и глубоко в скалах. Им не был страшен возросший на поверхности ультрафиолет, но если мир был разрезан до самой своей середины, то их владения, должно быть, были тоже расчленены. Имело ли место в глубинах такое же вымирание, как и на поверхности? И были ли такие же сферы ввинчены в тело планеты, чтобы наблюдать и за этим?

Корабли отправились дальше, рассекая волны вдоль южного побережья Франции, чтобы затем устремиться к восточным и южным берегам Испании, держа путь к Гибралтару.

Во время этого плавания следов людей они почти не встречали. Но в скалистых землях южной Испании лазутчики обнаружили поселения низкорослых созданий с нависшими бровями, обладающих огромной физической силой, которые убегали прочь, едва заметив македонцев. Байсеза вспомнила, что эта территория была одним из последних оплотов неандертальцев на пути продвижения человека разумного через Европу на запад. Если они действительно были поздними неандертальцами, то поступали весьма разумно, держась подальше от македонцев и их попутчиков.

Александра больше интересовал сам пролив, который он называл Геркулесовыми столбами. Океан за этими «вратами» был немного известен его поколению. За два века до рождения Александра некий карфагенянин, имя которому было Ганнон, совершил смелое плавание на юг вдоль Атлантического побережья Африки. Были у них и менее подтверждаемые документами сведения об исследователях, которые поплыли на север и обнаружили незнакомые, холодные земли, в которых лед не исчезал и летом, а солнце не садилось даже в полночь. Александр ухватился за свои новые знания о форме мира: такие странности было легко объяснить, если предположить, что плывешь по поверхности сферы.

Александр горел желанием немедленно бросить вызов безграничным просторам океана, отделяемым проливом от его владений. Джош его в этом поддерживал, так как хотел связаться с общиной в Чикаго, которая не должна была быть сильно удаленной от его времени. Но самого Александра куда больше интересовал новый остров, возникнувший посреди Атлантического океана, о котором сообщал «Союз»: взволнованный рассказами Байсезы о путешествиях на Луну, он сказал: «Одно дело покорять земли, и совсем другое — быть первым, вступившим на них».

Но даже царь оказался бессилен в сложившейся ситуации. Его крохотные суденышки не могли выжить в открытом море дольше, чем несколько дней, не приставая к берегу. Да и спокойные слова советников убедили его в том, что западная сторона нового мира могла еще некоторое время подождать. Так, с большой неохотой, перемешивающейся с предвкушением будущих приключений, Александр согласился повернуть обратно.

Флот двигался у южных границ Средиземного моря, вдоль африканского побережья. На этот раз их плавание было непримечательным, а берега — явно необитаемыми.

Байсеза снова замкнулась в себе. Недели, проведенные в царской экспедиции, вырвали ее из плена интенсивного общения с Глазом и дали возможность хорошенько поразмыслить над тем, что ей удалось узнать. Теперь же пустынные морские просторы и необитаемые владения суши пробудили в ее голове загадки Глаза.

Абдикадир и особенно Джош старались вывести ее из этого состояния. Как-то ночью, когда они втроем сидели на палубе, Джош сказал:

— Я до сих пор не понимаю, как ты можешь это знать. Когда я гляжу на Глаз, то не чувствую ничего. Готов поверить в то, что в каждом из нас таится способность чувствовать других, что разум каждого, который подобен пене на волнах темного океана времени, каким-то образом находит других, таких как он. Для меня Глаз — ужасно огромная загадка, в которой явно заключена невероятная сила… но сила машины, а не разума.

— Глаз — не разум, а средство связи с разумом, — сказала Байсеза. — Они подобны теням в конце темного коридора. Но они там. — В человеческом языке не существовало слов, способных объяснить ее ощущения, потому что, как подозревала она, ни один человек ранее с таким не сталкивался. — Ты должен мне поверить, Джош.

Он сильнее прижал ее к себе и сказал:

— Я верю и доверяю тебе, иначе бы меня здесь не было…

— Знаешь, иногда мне кажется, что все эти фрагменты разных эпох, которые мы посещали, просто… кусочки иллюзии, осколки сна.

Абдикадир нахмурился, в его голубых глазах отражался свет от масляных ламп.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

Женщина с трудом смогла объяснить свои ощущения.

— Мне кажется, что в каком-то смысле мы сами находимся в Глазе, — сказала она и перешла на надежный язык физики. — Представь себе это следующим образом. В основе нашей действительности лежат…

— Крохотные струны, — подсказал Джош.

— Правильно. Они действительно похожи на струны у скрипки. Они могут по-разному располагаться над своим внутренним слоем, над декой. Представьте себе петли, которые свободно охватывают поверхность деки, тогда как другие ее сжимают. Если изменить размеры слоя — скажем, сделать его толще, — то энергия, создаваемая намотанными струнами, увеличится, а вот энергия колебаний петель — уменьшится. И все это отразится на видимой нами части Вселенной. Если изменения продлятся достаточно долго, то размеры, длинный и короткий, поменяются местами… Между ними существует обратно пропорциональная зависимость…

Джош покачал головой.

— Ты меня совсем запутала.

— Кажется, она хочет сказать, что в этой физической модели очень большие расстояния и очень малые каким-то образом эквиваленты, — постарался объяснить Абдикадир.

— Да, — сказала Байсеза. — Именно так. Если правильно взглянуть на Вселенную и атом, станет видно, что они — просто противоположности друг другу.

— А Глаз? — спросил Джош.

— Глаз содержит мое изображение, — сказала она, — подобно тому, как на сетчатку моего глаза проецируется твое изображение, Джош. Но мне кажется, что в случае Глаза реальность моего изображения, как и всего мира, является более чем простой проекцией.

Абдикадир сдвинул брови.

— Получается, что искривленные образы в Глазе — не просто отражения нашей действительности. И воздействуя на эти образы, Глаз как-то способен управлять тем, что происходит во внешнем мире. Возможно, так ему удалось вызвать Слияние. Это ты хочешь сказать?

— Напоминает колдовство с куклой вуду, — сказал Джош, придя в восторг оттого, что понял идею. — Глаз содержит в себе куклу вуду целого мира… Но Абдикадир ведь не совсем прав, да, Байсеза? Глаз сам ничего не делает. Ты сказала, что каким бы невероятным он ни был, это всего лишь инструмент. И еще ты рассказывала нам, что чувствуешь за Глазом присутствие тех, кто на самом деле им управляет. Значит, Глаз не является каким-то существом с дьявольской силой. Он просто… э… э…

— Пульт управления, — прошептала женщина. — Я всегда знала, что ты сообразительный, Джош.

— Ага, — задумчиво сказал Абдикадир. — Кажется, я начинаю понимать. Ты считаешь, что у тебя появился своего рода доступ к этому пульту и ты можешь воздействовать на Глаз. Но именно это тебя пугает.

Байсеза не смогла выдержать его проницательный взгляд и опустила глаза.

— Но если ты способна влиять на Глаз, что ты у него попросила? — спросил Джош, недоумевая.

Лейтенант отвернулась от них и сказала:

— Попросила вернуть меня домой. И кажется…

— Что?

— Возможно, он это сделает.

Потрясенные услышанным, Абдикадир и Джош не могли произнести ни слова. Но Байсеза наконец поведала друзьям об этом и теперь не сомневалась, что, когда их путешествие завершится, ей придется снова предстать перед Глазом, чтобы заставить его выполнить ее желание или умереть, пытаясь от него этого добиться.

Когда до Александрии оставалось несколько дней пути, их флот пристал к берегу. Топографы заверили Александра, что в этом месте должен находиться Параэтониум, город, который царь однажды посетил, но теперь место пустовало. На суше их уже встречал Евмен. Он рассказал о том, как сильно опечален тем, что не смог принять участие в, возможно, самом значимом путешествии в своей жизни.

Царь велел воинам отправляться за верблюдами, которые должны были нести на себе запасы воды, рассчитанные для пятидневного путешествия. В путь отправился отряд из двенадцати человек, в число которых вошли Александр, Евмен, Джош и Байсеза. Подобно бедуинам, македонцы обмотали свои лица длинными кусками ткани: они бывали здесь раньше, поэтому знали, к чему следовало быть готовым в пути. Джош и Байсеза последовали их примеру.

От моря отряд отправился на юг. Их путешествие должно было продлиться несколько дней. Двигаясь вдоль границы Египта и Ливии, они шли мимо цепи разрушенных ветром холмов. Когда ее апатия исчезла, а мышцы и легкие стали отвечать на позабытые от долгого плавания нагрузки, Байсеза заметила, что ее мысли теряются в монотонном повторении шагов. «Еще один вид лечения для меня», — подумала она без особой радости.

Ночью спали в палатках, даже не снимая защитные повязки. На следующий день отряд накрыла песчаная буря — настоящий ураган из крупного песка. После этого они двигались по ущелью, чье дно удивительным образом устилали морские раковины, затем миновали скалы с растрескавшимися под дыханием ветра вершинами и вышли на усыпанное галькой плато, переход по которому лишил их последних сил.

Наконец они добрались до небольшого оазиса. В нем были пальмы и даже птицы — перепела и соколы, — которым удалось выжить посреди пустынного пейзажа соляных равнин. Куда бы ни упал взгляд — всюду были видны руины заброшенной цитадели и наполовину скрытые растительностью маленькие усыпальницы, скромно стоящие среди ручейков. Они не нашли ни людей, ни даже следов, говорящих о том, что они здесь когда-либо жили. Ничего, кроме живописных развалин.

Окруженный телохранителями, Александр направился вперед. Он миновал разрушенные фундаменты исчезнувших зданий и подошел к ступеням лестницы, ведущей к месту, где когда-то находился храм. Когда царь поднимался наверх, было видно, что его трясло. Ступив на пустую, покрытую песком платформу, он опустился на одно колено и склонил голову.

— Когда мы были здесь, это место уже было древним, но не разрушенным, — проворчал Евмен. — Бог Амон появился перед ним на своей священной ладье, поддерживаемой в воздухе безгрешными носильщиками, и непорочные девы пели оды божественности. Повелитель вступил в самое священное место в храме, в маленькую залу, крышей которой служили пальмы. И там его встретил оракул. Никогда он не раскрывал вопрос, который задал прорицателю, никому не говорил, ни мне, ни даже Гефестиону. И именно в этом месте Александр осознал свое божественное происхождение.

Байсеза знала эту легенду. После первого паломничества Александра в этот храм македонцы стали отождествлять ливийского бога Амона, изображаемого с бараньими рогами на голове, с греческим Зевсом, а Александр признал в нем своего истинного отца, которым до этого считался царь Филипп II Македонский. До конца своей жизни отцом в его сердце останется Зевс-Амон.

Царь казался разбитым. Возможно, он надеялся, что каким-то образом Слияние пощадит храм и это самое святое для него место уцелеет. Но надежды не сбылись, и лишь смертельный груз времени давил на руины.

Байсеза прошептала Евмену:

— Скажите ему, что так было не всегда. Скажите, что даже спустя девять столетий, когда это место было частью Римской империи, официальной религией в которой стало христианство, здесь, в этом оазисе, все равно будут собираться люди, поклоняющиеся Зевсу-Амону, чтобы помолиться ему и самому Александру.

Евмен с пониманием кивнул и сдержанным тоном передал эти вести из будущего. Царь ему ответил, и грамматевс передал Байсезе его слова:

— Повелитель говорит, что даже боги бессильны перед временем, но девять веков им будет достаточно.

Царь оставался в оазисе день, чтобы отдохнуть и напоить верблюдов, после чего они вернулись на побережье к кораблям.

42. Последняя ночь

С момента их возвращения в Вавилон прошла неделя, и Байсеза объявила, что, возможно, Глаз Мардука вернет ее домой.

Ее слова были встречены всеобщим недоверием, даже со стороны ближайших друзей. Она чувствовала, что Абдикадир воспринял это как печальное заблуждение. Ее догадки насчет Глаза и существ, которые за ним находились, вполне могли оказаться выдумками, и все это было не чем иным, кроме как ее желанием верить.

Что касается Александра, то он задал лишь один вопрос:

— Почему тебя?

— Потому что я его попросила, — просто ответила она.

Несколько секунд царь оценивал ее ответ, затем кивнул и позволил уйти.

Поверили ей или нет, но ее товарищи — Абдикадир, Кейси, британцы и македонцы — воздали должное ее откровенности и старались помочь в приготовлениях к уходу, как только могли. Они даже не стали подвергать сомнению день, в который она собиралась их покинуть. У Байсезы не было никаких оснований верить, что все, о чем она говорила, произойдет. Она даже не могла полагаться на то, что правильно понимает свои внутренние смутные ощущения, которые будил в ней Глаз. Но все воспринимали ее серьезно, и ей это льстило, пусть даже некоторые немного злорадствовали, представляя себе, каким посмешищем она станет, если Глаз не оправдает ее ожиданий.

Когда день отбытия наступил, Байсеза и Джош сидели, прижимаясь друг к другу, в зале Мардука под беззвучно мерцающим Глазом. Они уже утолили свою страсть; открыто продемонстрировав свое пренебрежение Глазу, они занимались любовью под его взором, но даже тогда не могли забыть о нем ни на секунду. Все, что им теперь было нужно, что они друг от друга хотели, был отдых.

— Как ты думаешь, — спросил Джош шепотом, — их хоть немного заботит то, что они натворили… мир, который они разорвали на части, люди, которые погибли?

— Нет. А впрочем, вполне возможно, что так они пытаются изучить наши эмоции, и ничего более.

— Тогда они — ниже меня. Когда я вижу, как убивают животное, то начинаю за него переживать, могу ощутить его боль.

— Это правда, Джош, — снисходительно сказала она. — Но ведь тебе все равно, что каждую секунду в твоем животе гибнут миллионы бактерий. Мы — не бактерии. Мы — сложно устроенные, независимые существа, обладающие сознанием. Но они настолько превосходят нас, что в их глазах мы становимся ничем.

— Тогда с чего бы это им отправлять тебя домой?

— Не знаю. Думаю, потому что это их позабавит.

Он сердито посмотрел на нее.

— То, чего хотят они, не имеет значения. Байсеза, ты уверена, что точно этого хочешь? Даже если ты вернешься, что, если Майра отвергнет тебя?

Она повернулась и посмотрела на него. В тусклом свете масляных ламп глаза Джоша казались огромными, а кожа — очень молодой и гладкой.

— Это смешно.

— Разве? Байсеза, кто ты? Кто она? После разрыва мы все стали осколками себя, разбросанными между мирами. Возможно, какой-то осколок тебя мог вернуться к какому-то осколку Майры…

Внутри нее бушевало негодование, смешанные чувства к Джошу и Майре боролись между собой.

— Ты не соображаешь, о чем говоришь.

— Ты не можешь вернуться, Байсеза, — вздохнул он, — это ничего не изменит. Останься здесь, — он схватил ее за руку, — нам нужно строить дома, выращивать урожаи… растить детей. Останься здесь со мной, Байсеза, и подари мне детей. Этот мир уже не чужой нам артефакт: он стал для нас домом.

Неожиданно она смягчилась.

— О Джош, — прошептала она и прижала его к себе, — дорогой мой Джош. Поверь, я хочу остаться, хочу. Но не могу. Дело не только в Майре. Это возможность, которую они дали лишь мне. Каковы бы ни были их намерения, я должна ею воспользоваться.

— Почему?

— Потому что тогда я, возможно, пойму причину того… почему все это произошло с нами. Узнаю, кто они. Выясню, что мы могли бы сделать с этим в будущем.

— Вот как, — грустно сказал Джош. — Я должен был догадаться. Я могу спорить с матерью о любви к ребенку, но не могу стоять на пути воинского долга.

— Джош…

— Возьми меня с собой.

Ошеломленная, она отпрянула.

— Я такого не ожидала…

— Байсеза, ты для меня все. Я не хочу оставаться здесь без тебя. Я последую за тобой, куда бы ты ни пошла.

— Но меня могут убить, — мягко сказала она.

— Если я умру вместе с тобой, то умру счастливым. Без тебя мне незачем будет жить.

— Джош… я не знаю, что сказать. Я только и делаю, что причиняю тебе боль.

— Нет, — сказал он ласково. — Майра всегда там — если не между нами, то на твоей стороне. Я понимаю.

— Пусть даже так, никто меня так никогда не любил.

Они заключили друг друга в объятия и некоторое время молчали.

— А знаешь, у них ведь нет имени, — сказал вдруг он.

— У кого?

— У тех злобных умов, которые стоят за всем этим. Они — не Бог и не боги…

— Ты прав, — сказала она. Байсеза закрыла глаза. Даже в тот момент она могла ощущать их, похожих на запах ветерка из самого сердца старого, умирающего леса, сухого, скрипящего, мучимого гнилью. — Они — не боги. Они принадлежат этой Вселенной… как и мы, они в ней рождены. Но они — стары… ужасно стары, мы даже представить себе не можем насколько…

— Они живут слишком долго.

— Наверное.

— В таком случае давай их так и назовем. — Он дерзко посмотрел на Глаз, высоко подняв голову. — Перворожденные. И пусть горят они в аду.

В честь необычного отъезда Байсезы Александр велел организовать невероятное торжество. Праздник длился три дня и три ночи. Были соревнования атлетов, забеги на лошадях, танцы и музыка, и даже императорская охота в монгольском стиле, рассказы о которой поразили Александра Великого.

В последнюю ночь празднования Байсеза и Джош были приглашены в качестве почетных гостей на богатый банкет, проходивший во дворце вавилонских царей, в котором теперь жил Александр. Сам царь оказал ей честь, переодевшись в Зевса-Амона, своего бога-отца: он был в тапочках, в пурпурном плаще и с рогами на голове. Банкет оказался буйным, шумным, пьяным мероприятием, похожим на пирушку команды регби после соревнований. В три часа ночи выпивка одолела Джоша, и слугам Александра пришлось унести его в отведенные для него покои.

В тусклом свете масляной лампы Байсеза, Абдикадир и Кейси устроились на дорогих ложах вокруг небольшого огня, горевшего в очаге.

В руках у Кейси был высокий стеклянный кубок с вином. Он протянул его Байсезе.

— Хочешь? Это вавилонское вино. Получше, чем македонское пойло.

Она улыбнулась и отказалась.

— Думаю, мне завтра лучше быть трезвой.

— Вспоминая Джоша, думаю, ты права: кому-то из вас точно нужно быть трезвым, — проворчал американец.

— Ну вот, горстка выживших из двадцать первого века снова вместе. Я уже и не помню, когда мы в последний раз оставались одни.

— Когда разбился наш вертолет, — ответил Кейси.

— Так вот, как ты это видишь? Когда разбился «Птичка-невеличка», — сказала Байсеза. — Нет чтобы сказать, что с того дня, как наш мир разлетелся на куски.

Кейси пожал плечами.

— Я — профессионал, который потерял свой корабль.

Она кивнула.

— Ты хороший человек, Кейси. Дай хлебну.

Она отобрала у него кубок и сделала глоток. Вино было богатым на вкус, казалось очень старым, почти испортившимся, но точно было создано опытными виноделами.

Абдикадир смотрел на нее, в его голубых глазах отражалось пламя очага.

— Джош говорил сегодня со мной, прежде чем потерял способность шевелить языком. Он считает, что ты от него что-то скрываешь — даже сейчас, — что-то насчет Глаза.

— Порой я не знаю, что следует ему рассказывать, — сказала Байсеза. — Он человек девятнадцатого века. Боже, он еще такой молодой.

— Но он же не ребенок, Биз, — сказал Кейси. — Многим из тех, кто умер за нас, сражаясь против монголов, было даже меньше. И ты знаешь, он готов жизнь отдать за тебя.

— Знаю.

— Ну, так поведай нам о том, что ты не хочешь рассказывать ему, — попросил Абдикадир.

— Мои худшие опасения.

— Относительно чего?

— Относительно того, что было у нас под носом с самого первого дня, парни. Наш кусочек Афганистана и неба над ним, которое сберегло «Союз», — вот все, что попало сюда из нашего времени при Слиянии. И как бы старательно мы ни искали, нам не удалось найти ничего, что принадлежало бы к эпохам после нас. Мы были последними, кого нужно было отобрать. Разве вам это не кажется странным? Почему исследование двух миллионов лет земной истории заканчивается именно на нас?

Абдикадир кивнул.

— Точно. Потому что мы — последние. После нас уже не из чего собирать образцы. Нашему времени принадлежал последний год, последний месяц… даже последний день.

— Мне кажется, — сказала Байсеза, — что в последний день должно было случиться нечто ужасное — с человечеством или всем миром. Может быть, поэтому нам не нужно беспокоиться о временных парадоксах. Ничего бы не произошло, история бы не изменилась из-за того, что мы попали в прошлое. Ведь после нас у Земли больше не будет истории…

— Наверное, это дает ответ на вопрос, который появился у меня, когда ты рассказывала нам с Джошем свои идеи о разрывах в пространстве-времени, — сказал пуштун. — Бесспорно, понадобилось бы огромное количество энергии, чтобы порвать пространство-время на части. Ведь это ждет Землю? — он развел руками. — Некая колоссальная катастрофа: безудержный поток энергии, на фоне которого наша планета подобна снежинке, падающей в раскаленный горн — энергетический шторм, который разрушает само пространство-время…

Кейси закрыл глаза и отпил из своего кубка еще вина.

— Бог мой, Биз, — сказал он. — Ведь знал же, что ты испортишь настроение.

— А может быть, именно поэтому отбор образцов произошел в первую очередь, — предположил Абдикадир.

Байсеза никогда об этом не думала.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

— Представь себе, что горит библиотека. Что ты будешь делать? Станешь бегать между полками и хватать все, что под руку попадется. Возможно, создание Мира является подготовкой к спасению имущества.

— Или мародерством, — сказал Кейси, не открывая глаз.

— Это ты о чем?

— Может, эти Перворожденные здесь не только для того, чтобы запечатлеть конец нашего мира. Что, если он — их рук дело? Готов поспорить, об этом ты тоже не думала, Биз.

— Все равно, почему ты не могла рассказать Джошу об этом? — спросил Абдикадир.

— Потому что он полон надежд. Мне бы не хотелось отнимать их у него.

Какое-то время они сидели в тяжелой, гнетущей тишине, но потом стали рассказывать друг другу о своих планах на будущее.

— Мне кажется, Евмен находит меня весьма полезным в своих бесконечных стратегиях увести внимание царя от Вавилона, — сказал Абдикадир. — Я предложил экспедицию к верховьям Нила. Кажется, Перворожденные сохранили фрагменты человечества, которые относятся к первым поколениям, отделившимся от шимпанзе. А что, если они были самыми первыми? Что такого от человека могли найти Перворожденные в этих самых давних и самых волосатых наших прародителях? Этим я и хочу подкупить Александра…

— Отличная идея, — похвалила его Байсеза, но в глубине души она все же сомневалась, что царь на это купится. Именно его мировоззрению суждено было заправлять в ближайшем будущем, и это были мечты о героях, богах и мифах, а не поиск ответов на вопросы научной викторины. — Мне кажется, что ты всегда найдешь себе место, куда бы ты ни пошел, Абди.

Он улыбнулся.

— Думаю, меня всегда привлекали традиции суфизма. Понимание веры путем внутреннего созерцания себя. Где я нахожусь — не имеет значения.

— Как бы мне хотелось, чтобы и я так могла, — откровенно призналась Байсеза.

— Что касается меня, — сказал Кейси, — то я не собираюсь всю жизнь прожить в тематическом парке Джеймса Уатта. Я пытаюсь дать новое рождение другим областям человеческой мысли — электричеству, возможно, даже электронике…

— Иными словами, — перебил его Абдикадир, — он станет учителем в школе.

Отик немного поморщился, затем почесал свой широкий затылок.

— Просто хочу быть уверенным в том, что, когда меня не станет, все, что сейчас здесь делается, не умрет вместе со мной и новые поколения смогут продолжить заново открывать все утерянное.

Байсеза пожала ему руку.

— Все в порядке, Кейси. Уверена, ты будешь отличным учителем. Я всегда думала о тебе, как о суррогатном отце.

Ругань Кейси на английском, греческом и даже монгольском языке была впечатляющей.

Байсеза поднялась со своего ложа и сказала:

— Парни, мне жаль прерывать веселье, но я должна немного поспать.

В едином порыве все трое обнялись, прижавшись головами, словно совещающиеся на поле игроки.

— Дать тебе «голубой отбой»? — спросил Кейси.

— У меня еще есть… Вот еще что, — прошептала она. — Освободите людей-обезьян. Если я смогу вырваться из этой клетки, то и они должны.

— Обещаю… — сказал Кейси. — Прощаться не будем, Биз.

— Нет, не будем.

— «Зачем дается жизнь, чтобы потом ее у нас отняли…» — процитировал вдруг Абдикадир.

— Мильтон, «Потерянный рай». Я прав? Монолог Сатаны.

— Ты не перестаешь меня удивлять, Кейси, — сказала Байсеза и улыбнулась. — Перворожденные — не боги. А вот я всегда восхищалась Сатаной.

— К черту все это, — сказал Кейси. — Их нужно остановить.

Постояв так еще немного, она освободилась из их объятий и ушла, оставив наедине с вином.

Байсеза отыскала Евмена и попросила его разрешения покинуть банкет.

Грек поднялся со своего места, как всегда невозмутимый и явно трезвый. На своем высокопарном английском с резким акцентом он произнес:

— Хорошо, вы можете идти, мадам, но если только позволите мне ненадолго составить вам компанию.

В сопровождении двух стражей они пошли по вавилонской Дороге процессий и зашли в дом, который занял капитан Гроув. Британец обнял ее и пожелал удачи голосом Ноэля Кауарда[39]. Байсеза и Евмен продолжили свой путь и, покинув город через ворота Иштар, направились в македонский лагерь.

Ночь была ясной и холодной. На небе сверкали незнакомые звезды, и костлявый полумесяц выглядывал из-за высоких, желтоватых облаков. В лагере ее встретили радостными криками. В честь Байсезы царь велел приготовить для воинов и их семей вино и угощения. Казалось, весь лагерь был на ногах: в палатках горел свет от масляных ламп, а музыка и смех разносились словно дым, подхваченный ветром.

— Им всем жаль, что ты уходишь от нас, — сказал Евмен.

— Я просто дала им повод повеселиться.

— Ты не должна… э-э… недооценивать свои заслуги. Мы все оказались вместе в этом сотканном по кусочкам новом мире. Конечно, между нами возникали подозрения и даже недопонимание. К тому же вас, людей двадцать первого века, всегда было меньше, и от этого вы были самыми отдаленными среди нас. Но без вашей помощи даже Александр, со всей своей хитростью, не смог бы выстоять против монголов и победить. Всему назло нам удалось стать какой-никакой, но все же семьей.

— Да, нам удалось, ведь так? Думаю, это говорит немного о силе людского духа.

— Да. — Он остановился и посмотрел ей в глаза. В его лице читался тот зловещий гнев, который она не раз замечала в нем раньше. — Там, куда ты направляешься, ты встретишь врага, победить которого не под силу и Александру. И в тот момент ты не должна забывать об этой силе. Помни, мы всегда будем с тобой.

У палатки на стуле сидела жена одного из воинов и грудью кормила младенца. Лицо ребенка было круглым и бледным, как луна. Женщина заметила, что Байсеза на нее смотрит, и заулыбалась.

— Вавилонские астрономы решили, что день, когда произошло Слияние, следует считать началом нового календаря, новым годом. Несомненно, в тот день берет начало один из их могущественных циклов, их Великих Годов. Тогда все началось заново. И первые дети, которых зачали в Мире, уже давно родились. Им не довелось жить ни в одном из разорванных времен — в них они попросту не смогли бы появиться, так как родители их пришли из разных эпох, но их прошлое — монолитно. Они всегда существовали здесь. Порой мне очень хочется узнать, что они будут делать, когда вырастут.

Байсеза внимательно посмотрела в лицо греку: ровный загар сливался с танцующими от неспокойного света костров тенями.

— Вы так много понимаете… — сказала она.

Грамматевс улыбнулся пленительной улыбкой.

— А вы чего ожидали? Как сказал бы Кейси, подобно всем грекам, я — семи пядей во лбу и безмерно этим кичусь.

Они крепко обняли друг друга и двинулись обратно в город.

43. Глаз Мардука

Когда на следующее утро Байсеза появилась в храме, то обнаружила, что там ее уже ждали Абдикадир и Кейси, который производил проверку работы сенсорного оборудования. Они пришли сюда ради нее. Сердце женщины тронула такая вера в нее, а их поддержка придала уверенности.

Глаз неподвижно висел в воздухе.

Джош тоже был здесь. В отличие от Байсезы, на которой был ее летный костюм, набитый под завязку всем необходимым, он был одет в мятый фланелевый костюм и рубашку, а также (и это казалось довольно абсурдным) нацепил галстук. Оба понимали, что им предстоит столкнуться в этот день с чем-то неизведанным. Почему бы не предстать перед этим во всей красе?

Лицо Джоша было бледным, а под глазами появились черные мешки.

— В бесконечность со звоном в голове! По крайней мере, хуже мне уже быть не может.

Почему-то Байсеза испытывала странное чувство нетерпения и раздраженности.

— Ладно, начнем, — сказала она. — Вот, держи.

Она протянула журналисту небольшой рюкзак.

Он посмотрел на него с опасением.

— Что в нем?

— Вода, сухой паек, аптечка.

— Думаешь, нам это понадобится? Байсеза, мы же собираемся войти в Глаз Мардука, а не пересекать пустыню…

— Она права, — отрезал Абдикадир. — Нужно быть готовым ко всему.

Он подхватил рюкзак из рук Байсезы и швырнул ему.

— Бери.

— И если будешь всю дорогу ворчать, то я тебя брошу, — сказала Байсеза.

— Обещаю, я буду вести себя хорошо. — На обиженном лице Джоша появилась улыбка.

Байсеза посмотрела вокруг.

— Я предупредила Евмена и Гроува, чтобы люди держались от храма подальше. Я бы предпочла, чтобы этот проклятый город эвакуировали, но боюсь, что это невозможно… Мы ничего не забыли?

Перед приходом в храм она вымылась, почистила зубы — словом, проделала все несложные каждодневные дела, ведь никто не мог сказать, когда у нее появится возможность привести себя в порядок.

— Абди, позаботься о моем телефоне.

— Я же обещал. Да, вот еще что.

Он протянул ей два свитка из вавилонского пергамента, аккуратно свернутые и скрепленные печатью.

— Если можешь…

— От тебя?

— От меня и Кейси. Если получится… если ты сможешь отыскать наши семьи…

Байсеза приняла свитки и спрятала в комбинезоне.

— Не сомневайся, я позабочусь, чтобы они их получили.

Кейси кивнул, но неожиданно прокричал им: «Что-то происходит».

Он настроил свою гарнитуру и ввел команду компьютеру активировать электромагнитный сенсор, изготовленный из того, что осталось от разбитой рации вертолета, после чего бросил взгляд на Глаз.

— Не вижу никаких изменений в этой штуковине, но сигнал усиливается, — сказал он. — Кажется, кто-то вас уже заждался, Байсеза.

— Лучше нам занять свои места, — сказала Байсеза и взяла Джоша за руку.

— Где? — уточнил он.

Легкий ветерок трепал волосы у него на лбу.

— Если бы я знала, — ответила она и ласково пригладила его черные вихры.

Но ветерок налетел вновь, разбиваясь о лицо Джоша, ветерок, который появился из ниоткуда и летел в центр зала.

— Это Глаз, — сказал Абдикадир, вокруг которого кружились листки бумаги и незакрепленные провода. — Он собирается вдохнуть. Байсеза, приготовьтесь.

Ветер усиливался, стремясь к центру зала, и уже подгонял Байсезу в спину. Она потянула Джоша за собой и, спотыкаясь, направилась к Глазу. Тот все так же неподвижно висел, отражая ее лицо, искажаемое до безобразия куклы вуду, но к его поверхности подлетали и прилипали куски бумаги и солома.

Кейси сорвал гарнитуру.

— Черт, — выругался он. — Вот это звук… Все схемы, к черту, сгорели. Кому бы ни сигналила эта штуковина, но точно не мне…

— Пора, — сказал Джош.

Так оно и было. Глубоко в душе она никогда полностью в это не верила. Но все происходило на самом деле. Сердце ее бешено стучало, и она была невероятно благодарна Джошу за то, что он крепко держал ее за руку.

— Осторожно! — крикнул Абдикадир.

Впервые за все время, когда они его обнаружили, Глаз стал меняться.

Глаз все еще оставался на месте, и от его серебристой поверхности отражался свет. Но теперь он вибрировал и напоминал озеро из ртути, чью спокойную поверхность искажали волны и рябь.

Затем он внезапно потерял свою упругость, словно надувной шарик, из которого вдруг выпустили воздух.

Байсеза поняла, что смотрит в воронку, стенки которой были серебристо-золотого цвета. Она и Джош, который был рядом с ней, продолжали видеть свои отражения, но те распадались, словно осколки разбитого зеркала. Казалось, воронка была прямо перед ее лицом, но женщина подозревала, что если бы даже она начала двигаться по залу или попыталась пролезть на или под Глаз, перед ее лицом все равно были бы эти стены света, стремящиеся к центру воронки.

Воронка была не простым трехмерным объектом, а разломом в ее реальности.

Байсеза оглянулась. В воздухе мерцали искры, которые затем устремлялись в сердце взорвавшегося изнутри Глаза. Она все еще могла видеть Абдикадира, но тот все больше и больше отдалялся, при этом его образ вел себя странно: вот он держится за дверную раму, а теперь лежит на полу зала; то он повернулся к ней спиной, но вдруг опять стоит к ней лицом — непоследовательно, но одновременно, как если бы отснятую кинопленку разрезали на части и смонтировали в случайном порядке.

— Да поможет вам Аллах, — прокричал им пуштун. — Идите, идите…

Но его слова заглушил ветер. И тут потоки света закрыли его.

Ветер толкал ее, чуть ли не сбивая с ног. Байсеза старалась привести свои мысли в порядок. Она начала считать свои вздохи. Казалось, что ее мысли тоже стали распадаться: предложения, которые она составляла в своей голове, рассыпались на слова, затем на слоги, буквы и под конец превращались в бессмыслицу. Она догадалась, что причиной этого было Слияние. То же произошло в масштабе целой планеты, ландшафт которой вырывали огромными кусками. И теперь оно, Слияние, ворвалось в зал храма Мардука, распотрошив жизнь Абдикадира на кусочки, и вот наконец проникало ей в голову, ведь даже ее сознание все-таки было частью пространства-времени…

Она посмотрела на Глаз. В его сердце струился свет. И в этот последний момент Глаз снова изменился. Воронка раскрылась и стала коридором с вертикальными стенами, убегающими в бесконечность. Но в этом коридоре не было места закономерностям перспективы, потому что его стены не казались меньше, убывая вдаль, а оставались все тех же размеров.

Это было последнее, о чем подумала Байсеза, прежде чем свет поглотил ее, наполняя собой, и отнял у нее даже способность чувствовать свое тело. Пространство для нее исчезло, время — застыло, а она сама стала пылинкой, не чем иным, а лишь только первобытным светом, упрямой, лишенной разума душой. Но, несмотря на это, Байсеза помнила, что теплая ладонь Джоша все еще держит ее ладонь.

Существовал только один Глаз, но при этом у него было много проекций. И у него было много функций, одной из которых было служить вратами.

Врата открылись. Врата закрылись. На один миг времени, который невозможно измерить, так как он слишком короткий, пространство раскрылось и стало собой.

Затем Глаз исчез. В зале храма осталось лишь нагромождение разбитого электронного оборудования, а также двое мужчин с воспоминаниями о том, что они видели и слышали, воспоминаниями, которые они не понимали и в которые не верили.

Часть 6