Питер не обратил на эти реплики внимания.
«Так зачем тогда ее убивать?» — спросил он ветеринара.
«Видите ли, ваше высочество, — объяснил тот, — ей целый месяц нужно ставить припарки, чтобы в рану не попала инфекция. И все равно она до конца жизни будет хромать и не сможет как следует работать. И ездить на ней будет трудно. Поэтому ее следует убить». Он улыбнулся, довольный своей речью. Когда Иосиф опять — в который уже раз — взялся за кувалду Питер сказал:
«Я буду ставить ей припарки. А если не смогу, это будет делать Бен Стаад. И я возьму ее себе и буду ездить на ней, даже если она останется хромой».
Иосиф рассмеялся и хлопнул принца по спине:
«Ты столь же добр, как и смел, мой мальчик, но мальчишки легко обещают и легко забывают обещания. Подумай об этом».
«Я знаю, что я говорю».
Смех Иосифа оборвался. Он по глазам Питера увидел, что это действительно так.
«Ладно, я не могу тут торчать весь день, — ветеринар продолжал изображать занятость, хотя и знал, сколько ему придется ждать следующего пациента. — Счет я представлю в казначейство по тарифу, если ваше высочество не прибавит что-нибудь за срочность. В любом случае, до свидания».
Питер и конюший смотрели, как он уходит, волоча за собой длинную полдневную тень.
«Спесивый пузырь, — заметил Иосиф, когда доктор скрылся и не мог уже опровергнуть этого мнения. — Уж поверь мне, ни одна лошадь, сломавшая ногу, не обошлась без заражения крови. Так уж Бог рассудил».
«Я спрошу отца», — сказал Питер. Когда принц отошел, Иосиф хитро улыбнулся. Он знал, что Питеру попадет за вмешательство в дела конюшего, но знал и то, что король очень любит сыновей — особенно старшего, — и уж, конечно, позволит им заводить не только лошадей, а целый табун. А уж здоровые это лошади или больные — не его, Иосифа, дело. Он специалист по лошадям, а не по принцам.
Питеру и правда влетело — три дня он не мог спать на спине и неделю не мог есть сидя, — но Роланд отдал ему лошадь.
«Все равно это ненадолго, — сказал король. — Если Иосиф сказал, что она умрет, значит, она умрет», — лицо Роланда было бледным, руки дрожали сильнее обычного. Наказание причинило ему не меньшую боль, чем Питеру — он действительно очень любил старшего сына, хоть и думал наивно, что никто, кроме него, об этом не знает.
«Не знаю, — упрямо сказал Питер. — По-моему, доктор знал, что он говорит».
И правда: никакого заражения у лошади не случилось, и хромать она почти перестала, заставив признать это даже Иосифа. Питер ставил ей припарки три раза в день и четвертый раз на ночь, а когда он был занят, это делал Бен Стаад. Питер назвал лошадь Пеони, и они очень сдружились.
Когда Флегг советовал Роланду запретить принцу играть с кукольным домом, он был прав в одном: слуги видели все и не молчали о том, что видели. Некоторые видели сцену на конюшне и рассказали остальным, а те, делая вид, что сами были свидетелями этого, разнесли этот случай по всему городу. Говорили об этом и Иосиф, и молодой ветеринар. Особенно веским было слово Иосифа, которого многие уважали. Он первым стал звать Питера «молодой король», а за ним и другие.
«Я думаю, Бог вылечил эту лошадь потому, что молодой король так стоял за нее, — заканчивал он обычно свой рассказ. — И он трудился над ней, как раб. Я вам скажу: у этого мальчишки сердце дракона. Слышали бы вы его голос, когда он велел мне отложить кувалду!»
Да, история была замечательная, и Иосиф рассказывал ее целых семь лет — до того дня, когда Питера признали виновным в ужасном преступлении и приговорили к заключению в камеру на самой вершине Иглы до конца его дней.
Глава 15
Может, вам интересно, что из себя представлял Томас, а некоторые из вас уже решили, что он был злодеем, раз уж Флегг хотел передать ему корону, отняв ее у законного владельца.
Это было не совсем так, хотя некоторые и правда так думали. Конечно, Томас был не таким хорошим, как Питер — рядом с Питером никто не показался бы достаточно хорошим, и Томас понял это, уже когда ему было четыре — именно в тот год случились и знаменитый бег в мешках, и происшествие на конюшне. Питер всегда говорил правду; Питер был высоким и красивым и походил на мать, которую так любили и король, и весь народ Делейна.
Как же можно было сравнить с ним Томаса? Ответ прост — никак.
В отличие от Питера, Томас разительно напоминал отца. Это немного умиляло Роланда, но не доставляло ему радости. Он знал, что светлые кудри Томаса рано поседеют, а потом и выпадут, оставив его лысым в сорок лет. Знал, что Томас не будет высоким, а если ему передастся отцовская любовь к пиву и меду, то уже к тридцати он будет носить перед собой брюхо. Томас уже начинал косолапить, и Роланд понимал, что скоро его младший сын будет таким же кривоногим, как он.
Томас был не слишком хорошим, но он не был и плохим. Он часто грустил, часто злился и плохо соображал (когда ему приходилось думать, ему, как и отцу, казалось, что в голове у него перекатываются шарики), но он не был плохим.
И еще — он завидовал брату. Мало того, что тому предстояло стать королем, что отец его больше любил, что и слуги больше любили Питера, и учителя, потому что он всегда готовил уроки. Мало, что все любили Питера больше, чем его. Было еще кое-что.
Когда кто-нибудь, и особенно король, смотрел на Томаса, ему казалось, что они думают: «Мы любили твою мать, а ты убил ее своим появлением. И что мы получили взамен? Маленького урода с глупым лицом почти без подбородка, который до восьми лет не смог выучить больше пятнадцати Великих Букв. Твой брат Питер в шесть лет знал их все. Что мы получили? Зачем ты нам, Томас? Страховка престола — вот кто ты такой, на случай если Питер упадет со своей хромой лошади и сломает шею. Нет уж, мы не хотим этого. И ты нам не нужен. Слышишь, не нужен!»
Томас сыграл недобрую роль в заточении своего брата, но даже после этого его нельзя было назвать по-настоящему плохим. Я верю в это и думаю, что и вы поверите.
Глава 16
В семь лет Томас просидел целый день у себя в комнате, вырезая в подарок отцу парусную лодку. Он делал это, не зная, что в тот же день Питер покрыл себя славой на состязаниях по стрельбе из лука. По правде говоря, Питер не так уж хорошо стрелял, и Томас вполне мог бы обставить его в этом, но так уж вышло, что именно Питер оказался тогда на состязании рядом с отцом. Томас часто грустил, часто злился, и ему часто не везло.
Томас подумал о лодке потому, что иногда, по воскресеньям, его отец любил запускать кораблики во рву, окружавшем дворец. Такие простые забавы всегда нравились Роланду, и Томас навсегда запомнил день, когда отец взял его — и только его — с собой. В то время у короля был специальный советник, который показывал ему, как делать бумажные кораблики. В тот день громадный старый карп поднялся из илистой воды и проглотил кораблик. «Морское чудище!» — повторял король, смеясь до слез и крепко обняв сына. Томас запомнил все до мельчайшей детали — яркое солнце, гниловатый запах воды во рву, тепло отцовских рук и его колючую бороду.
Поэтому однажды, когда он чувствовал себя особенно одиноким, он решил смастерить отцу лодку. Томас знал, что лодка получится не особенно красивой — руками он работал немногим лучше, чем головой. Но он знал и то, что, хотя король мог приказать любому мастеру, даже великому Эллендеру, сделать ему самую лучшую лодку, разница в том, что это он, его сын, целый день трудился над подарком отцу.
Томас терпеливо, сидя у окна, вырезал лодку из куска дерева. Он много раз занозил руки и один раз сильно порезался. Но это его не останавливало — он мечтал о том, как они с отцом пойдут в воскресенье запускать его лодку — вдвоем, потому что Питер ускачет куда-нибудь на Пеони или будет играть с Беном. И пусть даже тот же карп проглотит его лодку, если при этом отец так же обнимет его, и рассмеется, и воскликнет, что это лучше историй о морских чудовищах, глотающих целиком андуанские клипперы.
Но когда он пришел в комнату к отцу, там был Питер, и Томасу пришлось полчаса ждать, пряча лодку за спиной, пока Роланд восхвалял меткость Питера в стрельбе. Томас видел, что брат чувствует себя неловко и хочет уйти и дать ему поговорить с отцом, но он все равно ненавидел Питера.
Наконец Питер изловчился уйти. Томас подошел к отцу. «Я тебе сделал кое-что, папа», — он достал из-за спины лодку внезапно вспотевшими руками.
«Правда, Томми? Ну и что же это?»
«Да, что же это?» — подхватил откуда-то взявшийся Флегг. Голос его звучал небрежно, но он смотрел на Томаса с глубоким вниманием.
«Что это? Покажи».
«Я знаю, папа, как ты любишь запускать кораблики по воскресеньям, и вот я… — ему отчаянно хотелось продолжить: и вот я захотел, чтобы ты опять взял меня с собой, и сделал эту вещь, но он не мог этого сказать, просто не мог. — Вот я… сделал лодку… Я целый день работал… порезался… и…» Сидя у себя, Томас заготовил целую речь, которую готовился произнести, держа лодку за спиной, но теперь он не мог вспомнить ни слова, а то, что он мог вспомнить, не имело, казалось, никакого смысла.
Поэтому он просто протянул лодку с ее неуклюже хлопающим парусом Роланду. Король повертел ее в своих грубых пальцах. Томас смотрел на него, затаив дыхание. Наконец Роланд посмотрел на него.
«Хорошо, Томми. Очень хорошо. Это каноэ?»
«Лодка с парусом, — разве ты не видишь парус? — хотелось ему закричать. — Я целый час привязывал его и не виноват, что один узел развязался, и он теперь хлопает!»
Король подергал парус, который Томас вырезал из наволочки.
«А-а… ну да. А я сперва подумал, что это корыто с бельем», — он подмигнул Флеггу, который улыбнулся и промолчал. Томаса вдруг затошнило.
Роланд взглянул на сына посерьезневшими глазами и поманил его к себе. Все еще надеясь на лучшее, Томас подошел.
«Это хорошая лодка, Томми. Неуклюжая немного, как ты сам, но и хорошая, тоже как ты. И если ты хочешь действительно сделать мне подарок, учись стрелять из лука, чтобы выиграть когда-нибудь соревнование, как Питер сегодня».