А Колонтаец ни о суде ни о дальнейшей судьбе Олега ничего не знал да и не задумывался: своих забот хватало выше крыши. И сокамерники не давали соскучиться. В особенности Москвич и Тертый.
Глава пятая. Москвич и Тертый
Итак, с ним не налажены
Контакты. И не ждем их, —
Вот потому он, граждане,
Лежит у насекомых.
Мышленье в нем не развито,
И вечно с ним ЧП.
А здесь он может, разве что,
Вертеться на пупе.
В. В. Высоцкий
Вообще говоря, молодой хант, носивший кличку Москвич таковым не являлся, хотя и побывал в столице единожды, в отличие от коренного москвича по фамилии Тертый, известного в столичных богемных сферах больше как Папа Карло. Прозвище он заработал в те не очень далекие годы, когда промышлял резьбой по дереву и точением из осиновых чурбаков разборных матрешек. Расписанные под хохлому и палех они неплохо шли на продажу или обмен на фирменные «шмотки» интуристам. Со временем Папа Карло сообразил, что на его поделках наживаются «дуремары» и сам занялся бизнесом, неплохо подделывая иконы. А когда ощутил на себе пристальное внимание органов, которые среди юмористов принято называть компетентными, переквалифицировался на изготовление «импортных» мужских носков по простейшей технологии. В периферийной трикотажной артели «Красный лапоть» закупались белые трикотажные носки и на них, с помощью специально изготовленного штампа, наносились краской бронзовые короны и красная надпись «Closed». Точного ее перевода и сам Тертый не знал, а уж его клиенты — перекупщики и тем более. Но у стиляг Москвы и округи дефицитные носки, которых и без надписей для всех не хватало, пользовались популярностью. А Тертый от этого имел постоянный навар и отдыхал на взморье.
Но тщеславная его душа не удовлетворялась семужьей икоркой, ей, мелкой, хотелось большой славы, признания и известности в определенных кругах, в которые он был не вхож и в которые хотелось. Между тем, авангардисты снова входили в моду, андеграунд балдел от магической простоты и выразительности «Черного квадрата» и лавры Малевича не давали спать: а если написать квадрат фиолетовый — признает ли его общественность и во сколько гринов его оценят? Раздумья рождали вывод: и не оценят и не признают. А если дадут — то догонят и еще дадут. Однако зуд в руках и голове Тертого не унимался, пока не воплотился в два вполне сюрреалистических полотна: «Обнаженная со скрипкой» и «Кошмар в вытяжной трубе». На первой — среди нагромождения геометрических фигур «обнаженную» при всем желании не смог бы отыскать самый наблюдательный глаз. Зато на второй — вытяжная труба, на которую глаз художника взглянул как бы изнутри, представилась ему расписанной по периметру орнаментом из пятиконечных звезд, в переплетении лучей, образующих у верхнего среза трубы шестиконечную звезду Давида. У основания трубы бушевало неугасимое пламя, из которого местами выступали лица и отдельные части доверчивых тел, сгорающих в неумолимом огне революции. Испаряющиеся в плазме души уносились дымкой вверх, к звезде о шести лучах. С этими картинами Тертый и рискнул выставиться в числе других дерзких представителей московского андеграунда — «Белютинцев» на выставке художественного авангарда в Манеже.
Выставка в Манеже с первых дней стала популярной и скандальной. Вернее, наоборот — сначала скандальной, а потом популярной. После того, как сам Председатель Президиума Верховного Совета и Глава Правительства, пожелавший ознакомиться с передовым направлением изобразительного искусства от возмущения побагровел и, тыча зонтиком в «Обнаженную со скрипкой» кричал на весь Манеж: «На это говно плюнуть хочется! Эти битники мне второй Будапешт хотят тут устроить! Да за такое художество из Москвы гнать надо! На сто первый километр! С билетом в один конец!»
Чуткая пресса крик из Манежа немедленно услышала и отозвалась ругательствами, самыми невинными из которых были: рукоблудие, изомазохизм и параноидальный оргазм. На последний термин Тертый почему-то особенно обижался.
Социалистическая пресса, в отличие от всякой другой, не просто пресса сама по себе, а рупор партии. И уж если на кого этот рупор направят, то значит все: пиши — пропал человек. Если ты был членом Союза художников, то после критики в прессе, уже им никогда не будешь. Да и вольных заказов по офомлению красных уголков, и изготовлению бюстов вождя тоже не дождешься. Жди другого — у них не заржавеет.
После того, как газета «Вечерняя Культура» разразилась громовой статьей под названием «Золотое дно Папы Карло», в которой молодой журналист Дубовик с жаром живописал похождения Тертого в трикотажном бизнесе и иконографии, на его художественной карьере всякий понимающий человек должен был бы поставить большой крест. И не только на карьере, но и на судьбе тоже.
Короче говоря, после недолгого следствия и еще более недолгого суда, осудили молодца за тунеядство и отправили на перевоспитание на стройки большой «химии» в Сургут. При ближайшем знакомстве с пунктом отбывания Тертый обнаружил, что в Сургуте строек большой «химии» нет и не предвидится, а есть небольшой рыбозавод, на который и был определен на исправработы новоиспеченный «химик» Тертый.
Папа Карло рыбного запаха и чешуи не терпел, поднимать тяжести не стремился, в технике не разбирался, сетей чинить не умел. А любил он покуривать в теплых местах и философствовать на отвлеченные от реальности темы, вроде: всем открыта большая дорога, вам работать — нам «плану» курить. Покуривать травку Тертый еще в Москве научился, а в заключении постиг тюремную науку добывать себе дурь из чего угодно — хотя бы и из зубной пасты или сапожного крема. Однажды, забалдев от какой-то синтетической дури, он завалился на эстакаде между порожней тарой и в забытьи пропустил вечернюю проверку, которую комендант проводил самолично и ежесуточно по истечении двадцати часов. За то, что нарушителя режима Тертого по определенному для него месту проживания в установленный час не оказалось, в назидание прочим таким же «химикам», Тертого препроводили в общую камеру-каталажку, пообещав на следующий раз усугубить наказание вплоть до полного возврата в зону на весь срок, без зачета пребывания на «химии».
С таким резюме разумнее всего затихнуть и покаяться. Но не таков был характер москвича Папы Карло, посчитавшего заключение на пятнадцать суток своего рода отпуском от монотонной работы по сколачиванию ящиков на тарном участке. В камере он устроился с максимально возможными в его положении удобствами и развлекался в меру собственных сил и изобретательности. Иногда ему удавалось сварить себе «гуту». Пятнадцатисуточники, все знакомые между собой местные мужики, которых никто из милиционеров и не думал обыскивать, приносили ему из аптеки пузырьки с желудочными каплями на основе экстрактов опия, красавки, беладонны и еще какой-то гадости. Папа Карло выливал содержимое в железную кружку и поджигал. Когда спирт выгорал без остатка, на дне оставалась бурая жидкость — «гута», которую Папа Карло разводил водой прямо из чайника. Побуревшим от «гуты» шприцем Тертый вводил адскую смесь в свою вену. Если на дне кружки еще оставалось, он предлагал Москвичу: «Хочешь ужалиться?» Москвич с содроганием отворачивался: «Нет, не хочу». — «А никто тебе и не даст, — радостно сообщал Тертый. — Мне самому мало».
Через некоторое время начинал действовать опий и Тертый становился благодушнее: «А расскажи-ка нам, «туземец», как ты в мавзолей к Ленину ходил?» «Туземец», он же «Москвич», он же Паша Няшин простодушно откликался: «Ходил, как не ходил. Два раза зайти пытался — однако в носках не пускают. Хотя я в очереди, как все, тихонько стоял. Подошли двое в серых плащах, взяли меня под локоточки и вывели. И велели больше не приходить. Я не послушался, другой раз встал. Меня опять вывели — и в машину милицейскую. А оттуда на вокзал — езжай, говорят, откуда приехал. Так я и не повидал Ленина».
«А почему ты в носках на Красную площадь пришел?» — продолжал донимать его Папа Карло. — «Так унты-то с меня сняли!» — так искренне огорчился Паша, что все в камере покатились от смеха. — «Кто снял?» — не выдержал и уточнил Колонтаец. — «Да в пивбаре, не знаю кто. Пивнушки в Москве автоматические: двадцать копеек бросишь — автомат полкружки нальет, еще двадцатчик опустишь — еще полкружки. А рыба у меня своя была, домашняя! Мужики московские голодные — как рыбу у меня увидали, так давай меня пивом угощать, а я их язями. Вот, значит, сидим мы с Колей и Васей, хорошо отдыхаем, кружек по семь на грудь уже приняли. У меня сумка с подарками для родни под столом стоит. Потом к нам Федя подсел со своей сумкой, больше моей в два раза. Выпили мы с ним за знакомство, он свою сумку взял и ушел. Я погодя немного своей хватился — нет ее! Я, было, за Федей бежать хотел, но Коля с Васей отговорили: сам вернется, отлить пошел. Однако Феди я как ни ждал — так не дождался и не помню как уснул. Проснулся уже на улице и без унтов, но не замерз — носки толстые, из собачьей шерсти. И свою пивнушку найти никак не смог. Хорошо еще, что кое-как к вокзалу выбрался».
Так и не осуществил свою мечту Паша Няшин. Вернее — осуществил наполовину. А мечта у него была давняя и заветная: побывать в Москве, чтобы вволю попить пива и посмотреть на Ленина, который, по Пашиным подозрениям, внешне очень походил на ханта: узкоглазый, скуластенький и бородка жидкая. И мавзолей ему выстроен по хантыйскому принципу: с отверстием под крышей, и фамилия инородческая — Ленин, по имени реки, откуда родом. У остяков тоже такие: Казымкин, Сосьвин, Лозьвин, Няшин, Пылин, Айпин. Хотелось и посмотреть и поклониться родичу, который Пашин народ из темноты вывел, научил грамоте и всему прочему, о чем в учебниках написано. Чему конкретно — Паша затруднялся ответить, а потому на вопросы такого рода избегал отвечать, а если припирали, то по-русски и по хантыйски грязно ругался. Нечего приставать к человеку, который за своей мечтой из тайги выбрался.