нет, остяк на промысел уйдет и все забудется. А если преступление в отчетность попадет — за этим нитка далеко потянется. За рост преступности по головке не погладят, это уж точно. И не только свое начальство, но и райком — у них тоже показатели по воспитательной работе имеются, которые со счета не сбросишь и не обойдешь. На бюро строго спросить могут. И вообще не до остяков теперь, когда в районе геологи со всей их шантрапой вербованной объявились. Вот с ними теперь горя хватишь, это уж точно. Вот от его доброты душевной и попал Паша в одну камеру с Папой Карло и Колонтайцем — другой в милиции все-равно нету. Потому что начальник на расширение КПЗ в округе денег никогда и не просил — боялся, вдруг спросят: что это за срочная нужда — изолятор, который с прошлого века всех вмещал и даже пустовал временами, расширять возникла. Неужели преступность растет? А это уже основание для оргвыводов. Нет уж — лучше пусть задержанные потеснятся. Ничего им не сделается, перетерпят. И не такое терпели, привычные. Кучней — теплей. На нарах — не на берегу под лодкой, в бока не дует. Простодушный Паша этой милицейской философии не знал, в камере скучал и мечтал о том времени, когда вернется на холодный берег, к своей забытой под причалом лодчонке. Одно его утешало: режим питания. Два раза в сутки административно арестованных кормили из столовой рыбозавода. Утром всегда чай, каша и кусок хлеба. А вечером арестантам помимо нормативной пайки доставалось все оставшиеся и невостребованные порции. Обычно жареная рыба. Ее отдавали арестантам без жалости: вчера пожаренную рыбу наутро никто есть не будет и черствый хлеб тоже. А в обед можно было хорошо прокормиться в цехах завода, где рыба присутствовала во всех возможных видах: сырая, мороженая, соленая, копченая, вяленая и консервированная. Привычный к рыбным блюдам, Паша беспрепятственно ел ее досыта и опасался единственно, что от такой жизни в заключении располнеет и отяжелеет для охотничьего промысла, на который он расчитывал еще успеть.
Глава шестая. Проблемы с Колонтайцем и прочими
Смеюсь навзрыд — как у кривых зеркал, —
Меня, должно быть, ловко разыграли:
Крючки носов и до ушей оскал -
Как на венецианском карнавале…
В. В. Высоцкий
У Рыбакова при упоминании о Колонтайце начинала болеть голова. Объективно получалось, что им произведено незаконное задержание и снятие с транспортного средства законопослушного пассажира. За превышение служебных полномочий предполагалась ответственность, если не судебная, (советская милиция неподсудна по определению), то дисциплинарная или партийная (это в зависимости куда будет жаловаться отпущенный на свободу Колонтаец). В предпенсионном возрасте еще одно разбирательство Рыбакову оказалось бы совершенно некстати. Однако причастность Колонтайца к ограблению кассира доказать не удалось из-за железобетонного алиби: в ночь ограбления он не покидал поселка: смотрел кино, наблюдал за танцующими, выпивал с «халеями», а потом болтался по улице с гитарой, на которой бренчал почти до утра, пел и не давал спать сельчанам. Наличие в багаже Колонтайца ножа перестало быть основанием для задержания и возбуждения уголовного дела по вине самого Рыбакова: рассматривая старинное изделие, он неосторожно нажал на лезвие и оно обломилось возле самой рукоятки. Теперь ни один суд не признал бы его за холодное оружие. Оставалась надежда на привлечение к уголовной ответственности за злостное уклонение от уплаты алиментов. Но для этого были необходимы, как минимум, заявление бывшей жены и, в качестве доказательства, бухгалтерская справка с мест работы задержанного. Однако и с этим не получилось: на запрос милиции бывшая жена Колонтайца не пожелала ответить, а из экспедиции поступил ответ, что Миронов Антон Аркадьевич при увольнении оставил заявление с просьбой всю недополученную им зарплату перечислить почтовым переводом бывшей жене на воспитание дочери. И с этим у Рыбакова не получилось. При таких обстоятельствах, на продление санкции прокурора не приходилось даже расчитывать. Оставалось одно: извиниться перед Мироновым и оплатить ему билет на самолет до Большой Земли. Вот такого исхода самолюбие милицейского начальника не допускало ни в коем случае. Раз попался — пускай посидит, впредь сам умнее будет и другим расскажет. Кстати, на запрос Рыбакова, из областного комитета профсоюза лесников пришла характеристика на Миронова, из которой следовавало, что, наряду со многими положительными качествами, у него имелся существенный недостаток: он некоторое время находился в психиатрической лечебнице, потому и уволен по профнепригодности. Такая новость давала шанс милиции выпутаться с незапятнанным мундиром, переключив стрелку на медиков. Но сделать такое следовало тонко, и Рыбаков для этого постарался.
Как бы в порядке профилактики нарушений режима, на беседу был затребован Тертый, на помощь которого Рыбаков вполне определенно расчитывал, поскольку знал его страсть к желудочным каплям и умел ею пользоваться в оперативных целях. Московские интеллигенты вообще народишко хлипкий и к предательству своего ближнего по определению склонный.
Тертый, по состоянию здоровья, на общественные работы не ходил, поэтому был доставлен, можно сказать, без промедления. Без приглашения брякнувшись на жесткий стул в кабинете Рыбакова, он сразу же заканючил: «Начальник, твои менты нас совсем заморили голодом. Жратву, которую нам из заводской столовки таскают — есть абсолютно нельзя. Мало того, что она всегда вчерашняя, в реализацию запрещенная и в употребление непригодная. Ее и свежую есть нельзя. Потому, что рыбозаводские повара считают, что главная их задача — переводить продукты, чтобы порции никто не доедал и свиньям больше оставалось. И это у них хорошо получается — просто виртуозно. От одного вида и запаха блюд гастрит возбуждается, а аппетит навсегда пропадает. Мы для вас видимо тоже не лучше свиней, раз кормят нас одинаково и с одной раздачи: порцию нам, порцию свиньям. Им от такой жратвы одна радость, а у меня желудок болит. Дал бы мне флакушечку эликсира для излечения, начальник».
Начальник промолчал, но и не отказал. По этому признаку Тертый понял, что авантюра его не безнадежна и продолжал вымогать лекарство: «И что главное, так это то, что блюда ежедневно одни и те же — меню менять не надо: кирзовая каша и рыба жареная. Что с того, что вчера карась, сегодня сырок, а завтра щука — все одно это рыба жареная, от одного запаха которой подохнуть можно. Хуже ее один только Москвич воняет. У него рыбий жир просто из пор кожи сочится. Мало того, что он рыбу может сырой, без хлеба и соли есть и при этом даже не морщиться, он еще и умудрился свои пятнадцать на рыбоделе отбывать. Нормальные люди стремятся в грузчики или кочегары, а этот напросился рыбу шхерить. И пусть бы себе шхерил, если бы вся его одежда не пропиталась и не закисла. От ее запаха душу выворачивает, а остяку — хоть бы что, он привычный. Я эту поганку подальше от себя, поближе к параше с нар спихнул. А этот ненормальный, я правду говорю, начальник, — самый настоящий придурок Колонтаец, меня едва не пришиб, а ханта рядом с собой положил. Таких психованных с приличными людьми в одной камере держать не положено: в психушке им место».
На этом месте майор Рыбаков прервал словоизлияния Тертого: «И сильно он тебя зашиб? Синяки имеются?» — «Да откуда они у меня появятся, начальник, — огорчился Тертый. — Он же меня все по животу, да по животу. Теперь вот желудок болит, мочи нет терпеть. Прикажи мне желудочных капель дать». — «Может, и прикажу, — туманно пообещал Рыбаков. — То, что синяков нет, это не беда, мы это дело поправим и синяки на тебе любые появятся, аж в камере посветлеет. Но за мою доброту, ты просто обязан на Колонтайца заявление написать. Про избиение и особенно про то, что он явный шизофреник. Остальное — дело техники». — «Ну если ты капли даешь — тогда конечно». - согласился Тертый и сел писать. Так появилось заявление, которое позволило Рыбакову своей властью административно арестовать Колонтайца на пятнадцать суток за драку в общественном месте, каким, несомненно, являлась каталажка, и получить время, необходимое для проведения психиатрической экспертизы подозреваемого неизвестно в чем. Для укрепления своей позиции, Рыбаков отправил запрос в областной психодиспансер, в котором велась подробная картотека не только на всех психически больных, но и подозреваемых и явных диссидентов к советской власти, приравненных партией и наукой к тяжело психобольным.
Когда Колонтайца по истечении срока задержания без санкции прокурора на свободу не выпустили, а наоборот, объявили об административном аресте на пятнадцать суток за, якобы, драку, он заподозрил неладное. А когда в один из дней, вместо распределения на работу его доставили для медосмотра в районную больницу, окончательно утвердился в своих подозрениях, что ему шьют дело и, в любом случае заключения в лагерь или психоизолятор ему не миновать. Тюремная зона казалась даже предпочтительнее: кормят так же, зато нет принудительных инъекций аминазином и другими гадостями, от которых мозги и тело немеют и перестают слушаться.
Доктор Славин, к которому привезли Колонтайца, не был психиатром по специальности: в больнице вообще такой специалист отсутствовал за ненадобностью. Кроме белой горячки, явления крайне редкого, сибиряки другими расстройствами психики никогда не болели. Поэтому, по мере изредка возникающей необходимости, функции психиатра приходилось исполнять молодому терапевту Славину, который благодаря модной «профессорской» бородке внешним видом вызывал уважение и вполне мог сойти за психиатра. Мнение коллег сам Славин отнюдь не разделял и к своим способностям и познаниям в психиатрии относился критически, старался почитывать специальную литературу и временами обращался к институтским конспектам. Однако отсутствие необходимой практики и опытного наставника не придавало уверенности. Поэтому предложение начальника милиции, обследовать административно арестованного Миронова на предмет обострения шизофрении или паранойи, у него не вызвало энтузиазма. К тому же он со студенческих лет негативно относился к самой идее принудительного обследования и лечения душевнобольных, считая, что это возможно исключительно с их согласия, в крайнем случае — родственников, к которым милицию отнести нельзя даже с большой натяжкой. Однако влиятельный Рыбаков сумел втянуть в дискуссию самого главного врача и, с его помощью, своего добился: обследование состоялось.