«Из этой камеры, однако, тоже не раз бежали, — продолжил Москвич. — Николка Неттин, я знаю, сбегал». — «Кто такой?» — отозвался Колонтаец. — «О, Николка Неттин на Казыме был сильно большой шаман. Народ его слушался и уважал. За это его власть невзлюбила и посадила сюда». — «Что-то я тебя не пойму: то ты власть хвалишь, то она уважаемых людей в тюрьму садит, — подначил Колонтаец. — Ты расскажи подробнее, что и почему». — «Значит, так — отец мне рассказывал, — жил на Казыме Неттин с родней, юрт семь там стояло, вразброс по берегу. Остяки не любят тесно жить, огородов, заборов не ставят. В тридцатых годах новая власть к ним учителя прислала, чтобы культбазу сделать. По-остяцки «куль» — значит, черт. Николка Неттин стал говорить, что нельзя в юртах чертову базу строить: не к добру себе черта накликивать. Однако никто его слушать не стал, а пообещали за оппортунизм и левацкие разговоры раскулачить и выселить на север. Николка замолчал, а учитель поселился в культбазе, вскопал себе огород и засеял репой. Репы наросло много и культбазовец стал угощать ею хантов. Им репа понравилась. Пища всех северян бедна витаминами из-за отсутствия свежих овощей. Полукочевой образ жизни и близость мерзлоты не позволяют их сохранять всю зиму свежими. От недостатка витаминов идет и пристрастие всех северян к крепкому чаю и строганине. И все равно к весне возникает слабость и начинают болеть десны. И вдруг появилась репа, свежая, как вчера убранная с грядки. Стали приходить на культбазу — просить репку пожевать. Культбазовец оказался не промах и свою выгоду не упустил: за каждую репку потребовал белку. Остяки согласились: белок в тайге много настрелять можно, а зубы шатаются и лечебной репы хочется. К весне пушнину сдал и разбогател культбазовец и захотел еще богаче стать. Для этого задумал еще больше огород расширить, чтобы капусту и чеснок посадить. Да только копать негде: тайга, болота и мерзлота кругом. А единственное пригодное для пашни место как раз между юртами, на поляне, которая у остяков издавна священной считалась. Если на ней копнуть, то находятся черепки от посуды, наконечники стрел, крючки рыболовные, скребки, кости и прочее. Шаман считает, что в старину на этом городище другие люди жили, которые потом в землю ушли. Значит, нельзя над ними землю шевелить, чтобы злые, как росомаха, тени нижнего мира наверх не выпустить. Иначе — всем беда, мор и болезни. Неттин так и сказал культбазовцу. Но тот над стариком посмеялся и не послушался. Вот беду наружу и выпустил.
Когда земля прогрелась весенним солнцем, учитель-культбазовец собрал остяцких ребятишек и, наобещав расплатиться репой, запряг их вместо коня в соху для вспашки. Ребятишки весело потащили, а Николка Неттин стал ругаться: «Никогда остяки рабами не были и не будут. А на свободного хомут не надеть. Кто нарушит спокойствие предков — сам будет проклят и вскоре умрет. Если жить хотим, нельзя нам на опоганеном месте оставаться — от культбазы уходить надо». Остяки шамана Неттина послушали и все уехали от культбазы в разные родовые угодья. А культбазовец написал в исполком донос «О шаманско-кулацком заговоре под руководством остяка Неттина». Но на этом дело не кончилось.
Как сказал Неттин: «Начало одной беды — только начало череды больших бед». — И они не заставили себя ждать. В верховьях Тормагана есть шибко большое озеро Нум-то — озеро бога. Из него вытекает Казым, а посредине, на большом острове, живет сама богиня Вут-Ими со своей мудрой кошкой и другими богами. У хантов и лесных ненцев это шибко священное место. В озере никогда не бывает заморов: вода в нем не закисает зимой из-за песчаного дна, больших глубин и подводных ключей. От этого всякой рыбы в озере плодится множество: сырок, пыжьян, щекур, нельма. На нерест заходит муксун. О частике и щуке говорить не приходится. Из озера рыбья молодь по рекам расходится — в Обь и Губу. Чтобы рыбные запасы не оскудели и отлов восполнялся, остяки и ненцы объявили озеро священным и запретили на нем рыбный промысел, кроме крючковой снасти, которой больше, чем на еду не выловишь. И правильно: рыба для остяка, как хлеб для русского, основная пища и даже одежда. Хочешь жить — береги природу. Кто не бережет ее жизнь — не убережет своей. Так остяки и ненцы между собой решили и на этом поклялись на медвежьей голове. А это самая верная и нерушимая клятва.
Кляуза культбазовца не прошла мимо внимания районного начальства и вскоре к озеру Нум-то на мотолодках прибыла целая экспедиция: заведующий культбазой, он же секретарь партячейки, Шершнев, председатель интегралтоварищества Хозяинов, председатель туземного совета Васькин, и прочие. Все вооружены, как на войну, и сами со страху от кустов шарахаются. С ними зырянская рыбартель со снастями.
- Почему зырянская? — попробовал уточнить Колонтаец.
- Кроме них никто туда ехать не согласился, даже русские. Зыряне на севере — подобно евреям в России. Вроде бы от других ничем не отличаются, кроме ума и хитрости. Вот, создали они колхоз. В райкоме на состав глянули: одни кулаки в нем. Спрашивают: «Почему бедняков не берете?» Оказывается — нет в их поселке бедняков, все хорошо живут. И, пролетарского происхождения, даже председателя не нашлось — хоть со стороны приглашай. Делать нечего — пришлось принимать решение о расформировании кулацкого колхоза, чтобы другим не было примера. Так бы и случилось, не возникни надобность в рыбаках для лова на Нум-то. Нарушать запрет на ловлю в святом месте никто не захотел, даже русские, а зыряне, чтобы их колхоз не трогали, согласились. Они остяцких богов не боятся.
Приехавшие на озеро, на случай сопротивления кулацкого населения, опробовали на берегу самодельные гранаты из редьки, набитой порохом. Хитрые остяки из лесной чащи военные приготовления разглядели и на рожон не полезли, из урмана не показались. Но послали парламентеров: двух стариков, с которыми Шершнев и Хозяинов побоялись встретиться, а послали для переговоров беспартийного Васькина и с ним переводчика из бывших ссыльных.
Делегаты от тайги изложили им свои условия и даже и настояли на подробной записи, правильно полагая, что бумага запомнит лучше, чем легкомысленный и молодой Васькин. Писали бумагу долго, чаю выпили много. Получилось заявление граждан юрт Мозянских и Рыбацких в Комитет Севера при президиуме ВЦИК «О бесчинствах местной власти»: «Когда казымский народ привозит пушнину для сдачи, приемщик госторга, принимая ее, говорит, что белка весенняя и для доказательства с силой дергает шерсть и говорит: «Вот, она лезет». С силой у всякой можно выдернуть шерсть. Весенняя белка имеет черную мездру и шерсть у нее лезет даже при поглаживании. Он с этим не считается и на январскую белку, только потому, что мы не можем привезти и сдаем ее весной, сбавляет цену, как на весеннюю.
Когда мы добываем лося ружьем или стрелой и привозим в лавки кооперации, то там, увидав, что в шкуре дыра, говорят, что с дырой шкуры не надо, и если принимают, то за дыру сбавляют цену. А без дыры — как убьешь? Когда казымцы добыли много лося, то цену на шкуры теленка сбавили наполовину, и она стала стоить вместо половины стоимости шкуры взрослого лося, только четверть. Ведь этак мы никогда не поправимся. Больше добудешь — дешевле купят. Опять выходит то же самое.
Казымский народ почти весь находится в долгу у госторга, за то время, когда все было «по нормам», когда один фунт табака стоил 5 белок, кирпич чаю — 15 белок, рубаха — 20 белок, топор — 9 белок. Вот, благодаря таким ценам мы вошли в долги, и они до сих пор числятся за нами.
Хотя народ наш и небогатый, но мы не отказываемся выплатить этот долг, только просим рассрочку на 3 года. Госторг велит платить все в этом году и говорит, что если не уплатим, то он будет отбирать, у кого есть десяток оленей — оленей, у кого оленей нет — юрту. Так говорят и госторг, и потребиловка. Мы просим рассрочку. Ведь мы не виноваты, что так дешево ценили продукты наших промыслов в 1921 и 1922 годах, и так дорого в то же время ценили топоры, чай, рубахи, и прочие предметы русской продажи. В нынешнем году некоторым пришлось в погашение долга сдать последние постели и другие нелишние шкуры, чтобы расплатиться за далекое старое с госторгом и кооперацией. Нам не верят, что у нас нет, говорят, у вас есть, да вы не хотите платить.
Мы не против советской власти, но мы не любим власть Полноватскую, которая не разрешает нам иметь попа: с малых лет мы промышляем в лесах, в которых много очень дьяволов. Уснешь уставший, и никто не караулит — креста нет. Мы не можем жить без попа, потому, что вера наша такая. Казне мы платим и не отказываемся платить. Мы понемногу хотели заплатить попу, который бы дал нам кресты, а в Полновате, что мы привезем ему на содержание церкви, у него отбирают.
Во время ярмарки пришлите обязательно с самого верху к нам в наш город «Казым дей вош» человека, который бы разобрал вместе с народом все наши дела, чтобы он только не был сердит на остяцкий народ и не отказался говорить с нами по-хорошему. Пусть он приедет в устье Казыма, а дальше мы сами довезем его бесплатно в свой город. Только когда он будет ехать через Березов и Полноват, пусть он не верит, что ему будут там говорить хитрые люди, стараясь подивить его. До этой поры лов рыбы на Нум-то чужим артелям мы не разрешим и ловушки их уберем». И ниже — подписи.
Когда Шершнев и Хозяинов письмо прочитали, то сначала перепугались, а потом переругались между собой. Зачем, говорят, сами на переговоры не пошли, без лишних свидетелей. Теперь этого письма во ВЦИК не утаить (за такое и к стенке прислонить могут), поневоле ему придется против самих себя ход давать. Приедут проверять: факты и подтвердятся. Ясно что по головке не погладят. Душить надо контрреволюцию в самом зародыше, пока она по всему Северу не расползлась. И зачем только остяков грамоте учили, на свою голову. Писателей, мать их и так и этак.
На этом Шершнев с Хозяиновым помирились и отплыли в райцентр принимать меры, оставив рыбаков промышлять одних. Вот тогда таежники и появились, чтобы прогнать незваных со священной земли и озера. Те уехали, но попросили культбазу не сжигать. Никто и не собирался ее жечь — чем бревна виноваты, пускай стоит, может, еще сгодится.