е направляй, а не под суд. Однако справедливый советский суд различия не делает: «тубик» ты или алкоголик — неважно. Если «тубик» — в зоне дойдешь, если алкоголик — могила исправит, если ни то и ни другое — еще не все потеряно — какие ваши годы.
Солнышко уже припекало, и страсти на полянке перед наглухо закрытой дверью магазина начинали разгораться, когда суд в полном составе на двух автомашинах изволил прибыть и разместиться на крыльце магазина за широким столом, за неимением красного бархата, покрытого оберточной бумагой из того же магазина. Для прокурора и адвоката места на крыльце не хватило и им установили шаткий столик прямо на траве. И секретарю суда места поначалу не оказалось, но изворотливая девчонка-практикантка умудрилась удобно примоститься на приступочке, заранее наготовив камушков, чтобы придавливать от ветра листы протокола. Подсудимые и судьи заняли свои места, и заседание началось. Чуть было не началось: вдруг выяснилось, что из зала суда, если под таковым понимать поляну, по уголовно-процессуальному кодексу обязательно необходимо, однако совершенно некуда удалять свидетелей. На удалении жестко настаивал прокурор, его поддержал адвокат и суд, посовещавшись на месте, принял решение свидетелей удалить внутрь магазина, поскольку иначе все равно некуда. О чем и было объявлено.
Когда продавщицу Фешу попросили отворить двери для свидетелей, зал немедленно среагировал и желающих дать показания вдруг оказалось многократно больше, чем проходило во время следствия. От этого суд пришел в некоторое замешательство, но Феша его неожиданно выручила: не желая допустить переполнения и без того тесного магазинчика, она просто захлопнула дверь перед носом очередного внезапного свидетеля, и суд с ее действиями согласился, как говорится — де факто.
Нудную процедуру опознания обвиняемых, оглашения обвинительного заключения пересказывать не буду, как типичную и похожую как две капли воды на другие, ей подобные. Отмечу лишь, что речь прокурора была страстной и сводилась к требованию осудить расхитителей по всей строгости за вооруженный разбой и кражу государственной собственности с применением технических средств и особой дерзостью. Со своей стороны адвокат, в ходе судебного состязания сторон, настаивал на полной непричастности подзащитных, требовал осудить самоуправные действия колхозников по их задержанию, настаивал на привлечении к суду Никодима и Прохора Варламыча за преступную халатность выразившуюся в роспуске кур на свободное гуляние по дороге общего пользования, что привело к их экстренному объезду и превороту «газика», едва не приведшему к человеческим жертвам. В заключение адвокат отметил отсутствие в следственном деле протокола опознания вещественных доказательств и неприобщение их к делу. И потребовал предъявить для опознания обнаруженных возле перевернутой машины свободно бродивших птиц и выразил сомнение, что это были именно колхозные куры, а не куры частных лиц (или даже наоборот — абсолютно вольные), которые с иском в суд не выходили. И не были ли это вообще не домашние, а напротив, лесные свободногуляющие птицы из обширного семейства куриных: куропатки, тетерки, копалухи, дрофы, стрепеты и так далее.
Суд к его доводам прислушался. Для разрешения заданного вопроса из магазина срочно затребовали бригадира птицефермы Данилова. Посланный за ним милиционер долго не появлялся в судебном присутствии, а когда появился с утомленным бригадиром, то оказался неожиданно красен лицом, как перец на этикетке популярной в народе лечебной настойки (возможно, от духоты, в которую ему пришлось окунуться в магазине).
Утомленный духотой бригадир суду с затруднением пояснил, что решительно не знает, куда подевались отловленные на дороге куры, поскольку некоторое время они содержались в чулане вместе с задержанными, которых потом увезла милиция. Возможно, и кур она забрала с собой тоже, для приобщения к следственному делу и очных ставок. От этого заявления судья впал в задумчивость, надел очки и на два раза перелистал дело, но ни кур, ни следов их пребывания между листами не обнаружил. После чего предупредил бригадира об ответственности, которая может наступить уже лично для него, если он не изыщет запропастившиеся вещдоки и живыми или мертвыми не представит их для опознания и судебной экспертизы. Так и прозвучало: живыми или мертвыми. От неожиданности, а может, от чего еще, бригадира закачало, но он, собравшись с силами, мужественно устоял на поплывшей под ногами полянке, а затем, лавируя между шнырявшими под ногами скамейками, направился исполнять требование суда, бормоча под нос: «Мертвых — да это я вам сколько угодно…» На это не обратили внимания. Между тем, в процессе назрела некоторая заминка, вполне преодолимая путем опроса остальных свидетелей, которые томились ожиданием своей очереди, в магазине и, вероятно, от духоты и волнения чувствовали себя самих уже заключенными, а потому вели себя соответственно и все время заводили песню нестройным хором: «В воскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла — своему родному сыну передачу принесла…» Визгливая разноголосица и почти полное отсутствие музыкальности неприятно травмировали психику и состава суда, и подсудимых, но в особенности зрителей, которые в число свидетелей, заключенных в лавку попасть не удостоились, а потому вынуждены были алкать и терзаться жуткими догадками по поводу достаточности жидкого дефицита в кои-то веки попавшего в захолустье. В преддверии лавки назревал бунт.
Тогда, снова посовещавшись на месте, суд объявил перерыв и вознамерился удалиться в зал для совещания. Однако и с этим возникла серьезная заминка: удаляться оказалось некуда, поскольку Феша выдворила из магазина полностью потерявших платежеспособность и частично, дееспособность, якобы свидетелей, навесила на двери кулацкого облика замчище и отправилась обедать сама и кормить своего мужика и борова, тем самым легкомысленно уравняв себя в правах с глубокоуважаемым советским судом. Тогда и судьи вспомнили, что и они люди, а значит, имеют такие же гражданские права на отдых, обед и прочее, чему человечество не чуждо. Все это, стараниями того же бригадира, состоялось на зеленом бережке весьма неголубой реки, которая прямо-таки взывала окунуться и освежиться. На обед, как было приказано, бригадир подал вещдоки, то есть курятину во всех ее видах: от глазуньи, до супа-лапши и шашлыка. После купания да еще на свежем воздухе, аппетит у судей и иже с ними подразыгрался. И когда адвокат Романов в восторге от великолепия стола и по адвокатской привычке многозначительно крякнул, зоотехник Прохор Варламович немедленно прореагировал и приподнял угол брезентового полога. Зеленое бутылочное стекло блеснуло таинственно и призывно. «А, давайте! — безнадежно махнул рукой судья. — По чуть-чуть. «Все с ним согласились, что по чуть-чуть не повредит. Под курятинку приняли по капельке, потом еще по чуточке, а потом допили окончательно, чтобы не оставлять в бутылках…
Я не берусь утверждать, что исключительно великолепный пейзаж, река и солнце благотворно подействовали на состав суда, отчего он вернулся с обеда более благодушным и умиротворенным, чем накануне его. Хотя и умиротворяющее влияние природы на самые зацикленные головы вряд ли кто возьмется отрицать. Когда слегка поредевшая толпа зрителей расселась по лавкам, судьи заняли свои места и опрос свидетелей продолжился. Вызвали сторожа Никодима. Никодим суду дал показание, что верно, куры на птицеферме имеются в достаточном числе, но в каком именно — утверждать не берется — никто их не считал, поскольку кур считать, все одно, что зайцев ловить — дело безнадежное: всех не переловишь, а только умаешься. Но за одно ручается точно — кур на птичнике неизмеримо больше, чем петухов и оттого петухи сплошь все изможденные, чахлые и не поют, а все порываются улизнуть из неволи, хотя бы и в лес, где его в конце недолгой свободы обязательная погибель ждет. Но ничего не поделаешь — такой, видно, всеобщий закон природы. Вот у них в деревне, баб чуть не по семь на каждого мужика приходится. От этого бабье сплошь нервное, агрессивное, на исчезающих мужиков наскакивает и все норовит если не заманить и замаять, то хотя бы выругать и заклевать стаей. Вот, к примеру, Фекла Ивановна, птичница. Отчего она такая злыдня? А оттого, что без мужика с самой войны звереет, никому не дает спуску. И судимость имеет за членовредительство в прямом смысле: она Агею Серкову, соседу-воздыхателю вилкой в его верный член тыкнула, когда он к ней побаловаться заглянул. Агей теперь инвалид женского фронта, а с нее как с гуся вода. От этих богомерзких баб мужики в деревне стали нервные, пугливые и все норовят подальше куда забиться — в леса, на рыбалку, а то и в город, где затеряться легче. И пьют исключительно через бабский мерзкий характер. Взять, к примеру, гражданку Феклу…»
На этом месте судья Никодима вежливо прервал и попробовал возвратить к сути вопроса: «Может, ли он достоверно подтвердить, что задержанные вокруг охотников куры принадлежали именно колхозу и никому другому?».
Вместо ответа, это свидетель потупился и замолчал надолго. Взгляд его погас и как бы ушел внутрь, в самую глубину вопроса. По скамейкам прошелестел шорох ожидания: земляки знали, что после ухода внутрь себя Никодима обязательно пронесет философией. И точно: едва Никодим встрепенулся, как петух на насесте, то первое, что он произнес, было его знаменитое: «Диалектически — это смотря с какой точки рассматривать. Вот, говорят, человек рожден для свободы, как птица для полета. Из этого равенства следует, что и птица должна быть свободной. Другой вопрос: курица — это птица, или не очень? Пойдем от обратного. Вспомним древнюю мудрость: курица — не птица, баба — не человек. Однако, осмелюсь здесь сказать, перед советским законом, как говорится, все равны: и мужики, и бабы. Потому как из одного места родятся. А коли так, то и курицу, если она на свободе вывелась, следует птицей считать и свободной от рождения. Птицы созданы природой, для того, чтобы порхать, петь и услаждать слух и взор, а посему никто не давал права среди леса их отлавливать и заключать в клетки, вольеры и птичники. Теперь вернемся к человеку — если птицу нельзя свободы лишать, то почему человека можно?»