рал из нескольких похожих подходящую рыболовную сеть, поставил ее на озере и лишь потом позволил себе отдохнуть. В затишье осеннее солнце еще пригревало в помощь костру и в их тепле можно было поспать часок-другой после обеда. Сосны над головой еле слышно шептались и сладко убаюкивали. Миронову приснилась дочка. Она тормошила его за плечо и будила: «Вставай, пора, однако».
Действительно, оказалось пора. Солнце закатилось за тучку, из которой вдруг посыпались редкие снежинки. В обласе, как и накануне, Колонтаец сел впереди, а Москвич — сзади: ему править. Пока напарник спал, он успел снять сеть и теперь под ногами у него шевелили хвостами крупные караси. «Так мы с голоду не помрем», — отметил про себя Колонтаец. Через час хорошо согревающей гребли, товарищи прибыли к следующему волоку, на этот раз уже с озера на реку. «Еще не одна перетаска будет, — поспешил обрадовать Антона Паша. — Река по плесу сильно петляет. Если по ней следовать, то до юрты к зиме не доберешься. Давешнюю моторку помнишь? Она все еще сзади нас, но уже на подходе. Слышишь? Вот мы ее переждем на перетаске и поплывем следом, до другого волока. Если бог даст, пока моторка петлю делает, мы опять впереди окажемся. А если и запоздаем, то не беда: у них свои дороги, у нас — свои. Зачем нам встречаться?» Рассуждая таким образом, Паша не переставал вместе с Антоном тащить через перешеек облас. Не успели они перетащиться, как на реке послышался близкий гул мотора. Товарищи залегли в пожухлой осоке и стали ждать, напряженно вглядываясь. Моторка не заставила себя ждать. Алюминиевая «Казанка», под подвесной «Москвой», вся в брызгах бодро выбежала на плес и проплыла мимо. Из нее двое, в брезентовых дождевиках поверх ватников и с дробовыми ружьями наизготовку, осматривали реку и берега вдоль уреза воды. Лишь черно-пестрая собака, вероятно учуяв запах, повернула голову в сторону беглецов и дружески помахала каралькой-хвостиком. Моторка промчалась и скрылась из глаз. «Эти не за нами, — пояснил Няшин. — Это браконьеры по глухарям. Сейчас как раз время, когда глухари из тайги на берег вылетают, чтобы на зиму галькой зоб набить и не осторожничают. К моторке они непривычны, звука совсем не боятся, поэтому, при удаче, их полную лодку набить можно». — «А собака тогда зачем? — уточнил Миронов. — При такой охоте она не нужна». — «А не зачем, — хохотнул Паша. — Русские в тайге без собак боятся ходить. Вдруг хозяин объявится…»
Поплыли дальше. Миронов с непривычки грести на обласе уставал. Затекали неподвижные ноги, болела пясница. Он не переставал удивляться выносливости, некрупного по сравнению с ним, Паши. Двужильный он, что ли. Целый день гребет, успевает сеть поставить, рыбу выбрать и уху сварить. С таким не пропадешь и многому научишься. Это, конечно, ободряет, но усталость берет свое: «Паша, долго нам еще до твоей юрты?» — «До первой юрты не так далеко, — откликается Паша. — Всего день пути. Ночью не поплывем — ночью спать будем, отдыхать надо». Чем глубже в тайгу, тем больше сам собой слезал с Няшина столичный лоск. Менялась и наполнялась неправильными оборотами еще накануне почти безукоризненная речь. «Если так дело пойдет и дальше, — подумал про себя Миронов, — то я не удивлюсь, если вскоре проявятся древние суеверия Пашиных предков, деревянные божки и кровные жертвы. Тайга способна стирать достижения цивилизации, привитые интернатскими воспитателями. Интересно, как она на мне самом скажется». Он так подумал, а вслух спросил: «До первой юрты? А всего их у тебя сколько?» Паше вопрос понравился и он живо откликнулся: «Много. Первая юрта с железной печкой — на реке, большая юрта с чувалом — на озере, еще избушка — в кедровой гриве, другая избушка — перед болотом, третья избушка — в конце долгого путика, еще есть большая дядина юрта с русской баней, но далеко». — «Богатый ты, однако», — похвалил парня Антон. «Какой же я богатый, если жены нету, — как бы даже обиделся Паша. — Главное богатство — семья, хорошая баба и много детей. Когда женюсь, буду богатый. А пока я совсем бедный — пока в армии служил, все родные умерли, одни избушки да лабазы в родовых угодьях догнивать остались». — «Выходит, что угодья тебе достались?» — спросил Антон. «А что толку? — тяжело вздохнул Паша. — Бабы все равно нету, и негде взять — все разъехались. Кто учиться, кто — куда. За русских замуж выходят, чтобы в тайге не жить. В тайге молодым хорошо, а в старости тяжело. Потому и не живут у нас подолгу».
Под вечер второго дня, можно сказать, приплыли. По одному ему понятным признакам, Паша определил, что избушка покажется скоро. Но при этом забеспокоился: кажется, гости в избушке, предположительно, незнакомые. Показав на пузыри на воде, он определил, что по речке недавно прошла моторка. Но та ли, что они видели, или другая, сказать не смог: «Определим на месте». Поэтому вперед продвигались с осторожностью, держались в береговой тени, старались грести бесшумно и не булькать веслами, не задевать ими за борта обласа. Остерегались поневоле: у Паши с собой ружья не было. Стемнело, когда подплыли почти к самой избушке. По реке тянуло бензином, горячим дымком, чаем и супом, что подтверждало наличие в избушке русских гостей. Обласок подтянули на берег почти бесшумно. Паша проверил в ножнах ли нож и посоветовал Колонтайцу: «Спрячься в лесу, чтобы обласок видеть и сиди тихонько, пока я за тобой не вернусь». Так сказал и в темноте как растворился.
Холодало. С прибрежных осин и тальников падал лист и шуршал по лесной подстилке. В это время осени по лесу бесшумно ходить сложно: лист шуршит. Загадка, как по нему может ходить Паша. Вообще, он, как прирожденный охотник, умеет многое. И лист ему не помеха. Из-за листопада осенью на реке сетями не ловят — их плотно забивает листьями. А Паша умудрился наловить карасей на озере, где течения нет. Хорошо бы ухи свежей, а потом растянуться на топчане в теплой избушке. Однако избушка занята и что там за люди — неизвестно. Как поведут себя незнакомцы тоже предсказать трудно: в тайге всякий народ шатается. Ухо надо востро держать.
Однако, как ни навострял Антон уши на посторонние таежным шумам звуки, а подход Паши все-таки прослушал. Он явился как тень и условленно крякнул два раза. Когда Антон показался, друг сокрушенно зашептал ему: «Плохо дело. Бандиты, однако. Два. Совсем пьяные, кричат и между собой не ладят. А у меня лабаз распотрошили, все снасти раскидали, одежду и ружье взяли, с патронами. Сухари на дождь выкинули. Конец нам теперь: подохнем зимой с голоду и от мороза. Что делать будем?»
По складу характера, Антон относился к числу людей словно специально созданных для критических ситуаций. Обычно мягкий, перед лицом опасности он внутренне напрягался, так же неразличимо внешне, как невидимо напрягается боевая пружина в винтовке, готовая немедленно ударить по бойку в нужный момент. Иногда горячий, временами вспыльчивый, Колонтаец вдруг приобретал расчетливость, неторопливость и математическую точность в поступках. Эта, воспитанная детдомом, ремеслухой и отшлифованная армией способность не раз его выручала в труднейших переплетах, коими так богат социалистический быт. И сейчас, перед лицом внезапной угрозы, он привычно собрался. «Воровать нельзя, — назидательно напомнил он Москвичу. — А тебя опять обокрасть пытаются. Пойдем поглядим, что это за люди. Собаки с ними нет?» — «Была, но не видать, — отвечал Паша. — Да ты не бойся — лайки не кусаются».
Избушка оказалась полуземлянкой, заглубленной в землю метра на полтора. Сверху над углублением возвышалась четырехскатная пирамидальная крыша из плотно подогнанных бревен, покрытых по бересте мхом и дерном. Из жестяной трубы пробивался энергичный дымок и расстилался между деревьями — к непогоде. Изнутри слышались голоса. В одном из скатов крыши светилось небольшое окошко, а с противоположной стороны просматривалась дверь, размерами не больше люка подводной лодки: одновременно двоим не выскочить. У берега обнаружилась крепко привязанная «Казанка», а на берегу по пути к ней — разбросанные вещи и снаряжение, устанавливать истинную принадлежность которых, незваным гостям или Паше, в кромешной тьме не следовало и пытаться. В лодке возвышалась солидная горка из глухарей. «Штук двадцать, однако, добыли, — определил на глаз Паша. — Надо бы с них перо снять, да выпотрошить, а то прокиснут, однако». — «Других набьют на обратной дороге, — успокоил его Антон. — Ты лучше о себе думай». — «Я о своих угодьях и думаю, — не согласился Паша. — Копалухи в лесу не бесконечны. Если их всех повыбьют — что мне останется, что я тогда есть буду?»
Через не мытое со времен сотворения, если не мира, то избушки, оконное стекло, можно было рассмотреть тесное пространство и в нем узкие нары, покрытые лосиной шкурой, крошечную железную печку, столик, размером чуть больше шахматной доски и ружья, в углу у выхода. Печка гудела от огня, на ней шипел огромный чайник, столик плотно заняли недопитая бутылка и ее спутницы — кружки, а на тесных нарах, по-домашнему — без носков, разместились те самые охотники, которых Антон и Паша видели накануне. По их громкому тону и оживленной жестикуляции, Колонтаец догадался, что за истекший вечер бутылка опорожнена не первая. Паша увидел для себя другое: охотников всего двое, а ружей в углу — четыре. В их числе Пашина одностволка и мелкокалиберная винтовка, отличимая от других ружей длиной ствола и кольцом на мушке. Оба ножа — на столе. Топор — снаружи у входа. Другого оружия не видать — возможно, и нет совсем. «Эти мужики из экспедиции, — определил Паша. — Я их в Сургуте видел. Работяги обычные. Но все равно, обнаруживать нам тебя нельзя, раз ты в бегах. Однако, не сидеть же нам на холоде у порога своей же избушки, раз внутри нам места нет. А чужие мои муку и соль из лабаза под дождь выбросили, мой чай и сахар пьют, мое ружье себе взяли. Сердиться я начинаю», — сообщил он Колонтайцу.
Уговорить пьяных покинуть нагретое помещение и разместиться под дождем — дело бесполезное и небезопасное. Не исключено, что они захотят в избушке надолго обосноваться и кто им тогда помешает? Аргументы в количестве четырех стволов на их стороне. Получалось, что нет иного выхода, как насильно и окончательно разоружать и выпроваживать непрошенных.