К тюремным порядкам привыкают трудно, некоторые ломаются, не все сохраняют достоинство. Однако Колонтайцу, можно сказать, повезло в самом начале. Когда его после суда привезли в настоящую тюрьму в Тобольске и втолкнули в общую камеру, он остановился у порога, привыкая к сумраку и не зная, как себя вести и что делать. Он уже знал, что ему предстоит перенести «прописку» в камере, процедуру неприятную и жестокую. Однако этого не случилось. Из глубины камеры, от окна, со шконки поднялся не кто иной как Петька Ворона и радостно объявил для всех: «Кто к нам причалил! Да это же сам Колонтаец собственной персоной! Не ожидал, не ожидал. А нам приходилось слышать, что ты, после того как Мишку Тягунова «замочил» и с кассой скрылся, попал было к ментам, но сумел «свалить» на волю. Значит, все-таки повязали тебя. Жалко конечно, но все здесь будем, сколь веревочка ни вейся. Проходи, братан. Подвиньтесь, архангелы, рекомендую вам Колонтайца: свой в доску, работает по-крупному. Брал банк. Влип в ментуру и закосил под психа. Отсидел в психушке, завербовался, взял кассу на «мокрухе» и не смог оторваться. Сам из детдомовцев, родители блатные…» После такой аттестации Колонтайца зауважали и не досаждали. Кореш — он и в тюряге кореш. Ворона только что получил свой очередной срок — пятнадцать лет и ждал отправки в Харп, откуда возвращались редко. Но Ворона в уныние не впадал и наставлял Колонтайца: «Неправильно, что у тебя наколок нет — никто из блатных твоей масти не различает. Наколка — все равно, что ксива. Вор, если он блатной и правильный, должен носить наколки, как солдат медали. И добавлять их в каждый свой срок, чтобы все видели кто такой, какие заслуги в воровском мире имеет, какой масти и достоинства. Вор без наколки — как справка без печати, только на подтирку для фуфеля. Никто его не уважает и за свой воровской стол не примет. Такому в зоне не выжить». Колонтаец и без Ворониного наущения понимал, что в зоне в одиночку не выжить и надо приспосабливаться к ее порядкам, чем-то поступаться. С волками жить — по волчьи выть. Однако налагать на себя несмываемое клеймо не торопился: искал настоящего художника. А Ворона уже придумал для наколки сюжет: «Ты у нас кореш не простой, с изюминкой. И наколка тебе нужна под масть подходящая. Крест, змея и кинжал, русалки с тюльпанами — это для пацанов. Тебе по смыслу кот вполне подходит — он означает, что обладатель наколки склонен к побегу или уже однажды подорвал с кичи. Только кота носить тебе не в жилу — ты у нас не просто сбежал, а в тайге скрывался, как медведь в берлоге отлеживался. Значит, наколем тебе медведя, который разрывает прутья клетки и вырывается на волю». И ведь уговорил Колонтайца. Может быть, потому что наколоть медведя Колонтайцу выпало знаменитому между блатными, да и не только между ними, художнику, с даром, можно сказать, от бога. Звали его Володька Евтифеев, а отзываться он привык на кличку Малый, данную ему за молодость и внешний вид. Был он не блатной, но и не совсем чтобы голодный — талант и ремесло выручали. Тушью и двумя иголками Малый создавал на телах сокамерников шедевры, за которые полагалось платить даже в заключении. Самый ходовой эквивалент в тюрьме — продукты, чай и табак. Малый не голодал, но и не заедался. Тянул общую лямку и отводил душу художествами. Когда-то он был нормальным парнишкой из рабочей семьи, проживавшей поблизости от привилегированной школы с английским уклоном. По советским порядкам, учиться полагалось в школе по месту жительства и ни в какой другой, даже если тебе не мил уклон английский, а мил художественный — никто тебя не спрашивает. Это и сгубило малого. Учился он средне, зато любил рисовать и этим славился на всю школу. Редкая стенгазета и тем более агитплакат обходились без его участия. Володьке прочили судьбу Перова и он сам об этом грезил. Но однажды вмиг все сломалось из-за его же таланта, неважной учебы и привычки спорить со старшими, не особо задумываясь о последствиях. В нем просто кипела вера в высшую справедливость и непогрешимость советской социалистической идеологии. Однако те, кто эти мысли ему ежедневно внушали, жили другими принципами и поступали иначе, чем говорили. Однажды, к очередному празднику Великой Октябрьской социалистической революции, в школе объявили конкурс на лучший рисунок на свободную тему. Подразумевалось, что дети принесут рисунки по тематике праздника. Так оно в общем-то и случилось. Все подростки-участники принесли добропорядочные картинки с изображением краснознаменных демонстраций и революционных событий, срисованных с открыток. Евтифеев же выставил на вернисаж картину на четырех склеенных листах чертежной бумаги под названием «Очередь за ливерными пирожками». Рисовальным углем он изобразил ту самую очередь к пирожковой тележке на углу улиц Республики и Орджоникидзе, что ежедневно привлекала его внимание и дразнила желудок по пути в школу. Это сейчас, в наше сытое время про ливерные пирожки подзабыли, а во времена детства Володьки это чудо кулинарного искусства мясокомбината славилось в определенных кругах питательностью, вкусным запахом и главное — доступной ценой. На десять копеек, что выдавались Володьке ежедневно на обед, можно было купить целых два пирожка и еще оставалось две копейки на завтра. Присоединив их к завтрашним десяти, можно будет приобрести уже целых три «тошнотика» и насытиться «до отвала».
Благодаря электрическому подогреву, пирожковая тележка источала запахи горячего ливера на кварталы кругом и манила к себе голодных, среди которых обнаруживались не только собаки или кошки. Для недоедающего за скудным семейным столом Володьки, посещение пирожковой тележки стало и самым желанным, и самым ярким, и самым значительным событием жизни. Естественно, что он пожелал отобразить его на бумаге и сделать свои эмоции достоянием школьной общественности, еще не в полной мере осознавшей значение пирожковой тележки для современности. Изображение на представленном им панно впечатляло. В центре композиции, за пирожковой тележкой, торговка с обвисшими щеками и оплывшей шеей, в промасленном халате, застегнутом вокруг объемистого животика только на одну пуговицу замахнулась на тощую дворовую шавку, выпрашивающую подачку на задних лапках. У лотка — старушка, в нищенских обносках, пересчитывает копейки на сморщенной ладошке. Одетый легко, не по сезону, студент, без шапки, в очках и коротких брюках, жует пирожок и читает на ходу конспект. Трое живописных забулдыг только что приобрели бутылку и пришли за закуской. Мальчишка-карманник лезет в карман одному из пьяниц, а пенсионерка с полной сумкой продуктов делает вид, что не видит кражи, в то время как из ее собственной сумки тащит курицу здоровенный кобель. Слепой нищий заметил кражу и замахнулся палкой на наглого кобеля. Дружинники по охране общественного порядка, с повязками на рукавах, обшаривают карманы у пьяного… И над всем этим безобразием, на углу здания плакат-призыв: «Ленинским курсом — вперед к коммунизму».
Сначала картина Евтифеева произвела в школе настоящий фурор: на переменах вокруг нее толпились. Смотреть на картину ходили целыми классами: пирожковую тележку знали все и персонажей картины узнавали. Володька в одночасье стал знаменитостью и гордостью школы. Однако известность художника часто бывает чревата осложнениями, так же как резкие взлеты — крутыми падениями. Не стал исключением и Володька.
В один из дней по вызову директора, случилось посетить школу высокопоставленному папаше нерадивого оболтуса по кличке Червонец. Разговор состоялся нелицеприятный, стороны обвиняли друг друга во невнимании к воспитанию великовозрастного ребенка, обретшего привычки, которые и во взрослой среде считаются вредными, а уж в школьной — и вообще нетерпимы. Расстались директор с родителем взаимно неудовлетворенными друг другом. Директор пригрозил родителю педсоветом и исключением, а родитель строгими мерами, сам не зная какими. И вдруг, при прохождении школьного коридора ему попало на глаза Володькино панно: «Ленинским курсом…» «Да это же политическая незрелость! — обрадовался папаша. — За карикатуру на советскую действительность по голове не погладят. Ну, держись теперь, директор!» И, пользуясь служебным положением и домашним телефоном, немедленно просигналил по всем доступным инстанциям о недостатках политического воспитания в некогда образцовой школе. Телефонное право сработало, и машина просвещения закрутилась. Первым делом в школу явились двое в серых пальто, сняли со стены антисоветский плакат «Очередь за ливерными пирожками» и оформили протокол изъятия. Вслед за этим состоялось партийное собрание школы, на котором старшую пионервожатую и завуча школы исключили из партии (за этим подразумевалось и увольнение с работы), а директору объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку. Горком решение собрания утвердил. За этим последовал педагогический совет школы, на котором рассматривался вопрос «О состоянии воспитательной работы в школе» и об исключении из школы Евтифеева и Червонца за антиобщественное поведение и моральное разложение. Мудрые педагоги Червонца исключили без долгих разговоров, а Евтифеева захотели выслушать. Уже зная об исключении Червонца, из глупой юношеской солидарности Володька на педсовете уперся, заблуждений своих не признал, более того: допустил ряд неосторожных антиобщественных высказываний, которые тут же учли и занесли в протокол. После этого педсовету не оставалось ничего иного, как исключить и его. С этого судьбоносного решения и пошли они с Червонцем по тюрьмам. Ну, допустим, Червонец к этой романтике сам стремился, а Владимир с детства мечтал о другом и собирал все красивое. На чем погорел во второй раз. Посадили его не сразу, а дали расслабиться, чтобы установить его антисоветские связи, если удастся — группу. Чтобы потом задержать всех разом. По стране такие случаи уже были не раз зафиксированы. И отличившиеся чекисты получили достойные их награды. Поэтому в окружение Малого (так его условно назвали чекисты) внедрили сексота и установили за Владимиром наблюдение. Но парнишка ничем антиобщественным себя не проявлял, а все старался устроиться на работу: то в типографию, то театральным осветителем. Разумеется, не без участия КГБ, безрезультатно. Наконец, долговременная и безуспешная слежка принесла ожидаемые результаты: паренек променял свой старый велосипед «ЗИЧ» со сломанной передней вилкой, не поддававшейся ремонту, на такой же неисправный старинный кремневый пистолет, без кремней, но с великолепно инкрустированной перламутром рукояткой. «ЗИЧ» для всех друзей Малого был предметом зависти, и каждый пацан мечтал иметь такой многоскоростной, легкий, дюралевый, пусть даже неисправный, но с перспективой на ремонт в отдаленном будущем, когда научатся сваривать дюралюминий. Состоявшийся обмен вызвал среди подростков много толков и весть о нем дошла и до ушей КГБ, который не замедлил прореагировать. Приобретение раритета там расценили не иначе, как возможную подготовку к террористическому акту, жертвами которого могли стать директор школы, секретарь школьной парторганизации и другие облеченные властью должностные лица, даже назвать которых — и то боязно.