Я эту историю знал подробнее. Действительно, такое постановление вышло и даже было опубликовано и, следовательно, вступило в силу. Но бывший начальник «Нижнеобьрыбвода», в функции которого входило руководить инспекцией рыбоохраны, считал, что раз он подчинен непосредственно Министерству рыбного хозяйства и работает по его приказам и инструкциям, то может игнорировать распоряжения местной власти и даже их обжаловать в Москву. Жалоба «Нижнеобьрыбвода» получила ход и по протесту прокуратуры злополучное постановление без лишней огласки отменили. А чтобы другим неповадно было в Москву жаловаться, органы охраны общественного порядка облисполкома провели проверку деятельности рыбоохраны и выявили массу нарушений, которых просто не могло не быть. Конкретно за них, а не за жалобу начальника «Нижнеобьрыбвода» с шумом освободили от должности. Еще через некоторое время и самого председателя облисполкома перевели в Москву с повышением. Заступаться за сельских рыболовов стало некому, и все вернулось «на круги своя».
Бакенщик явно не торопился распрощаться, и я его понимал: вода прибывает, на перекатах глубины больше двух метров и за судоходство можно не беспокоиться. Лишь бы все знаки на местах стояли. Чтобы оживить затухающий монолог Шарова, я спросил: «Выходит Вы и на частного хозяина поработали?» — «Успел, поработал. И на пароходчика и на Колчака, и на Красных, и на «Госпар» — государственное пароходство, и на Управление малых рек, и на ИРП и на Объединенное Обь-Иртышское речное пароходство. Теперь вот в техучастке бассейнового управления пути. Скоро совсем отплаваюсь — на этой лодке меня и на погост отправят, благо, что он здесь, недалеко от берега. Буду лежа гудки слушать».
Информация о Колчаке меня заинтересовала: в наше время не приходилось мне еще встречать отважных, способных признаться в службе белогвардейцам. Из истории я знал, что отпрыск казачьего рода Колчак был героем Цусимского сражения и освоения Российской Арктики, знал, что он успешно командовал Черноморским флотом и слыл непревзойденным мастером минных постановок. Но то, что «Правитель Омский» был еще и адмиралом Иртышского флота, я услышал впервые. «Иосиф Павлыч, — попросил я, — расскажите, как Вы Колчаку служили». — «А я ему не служил, — не согласился со мной Шаров. — Пришлось поработать на него недолго и из-под палки — это я признаю. А служить белым я никогда не соглашался. Уж больно наглое вокруг адмирала офицерье собралось, вроде нашей рыбоохраны. Простой человек для них ничтожество. Кабы не это, может, вся наша история по-другому повернулась. Паша Хохряков тоже ведь не лучше был, но зато свой, понятный, за ним и шли».
- Так Вы и его знали?
- Встречались на реке. Это когда балтиец Хохряков красной флотилией командовал.
- А Колчак?
- А Колчак из Омска белой руководил. Он же адмирал, белая кость и Верховный Правитель — не Паше чета. Такой величине не с матросом Хохряковым на реке силами меряться. Хотя, правду сказать, у нас колчаком самый никчемный гриб называют, твердый, мясистый, шиповатый и ни на что не годный. А растет он всегда между белыми, как и Колчак возрос. Между красноголовиками колчак не живет: там поганки чаще попадаются. Да-а. В одной посуде одни грибы красные и белые спокойно уживаются. А на одном судне, или в одном затоне — да никогда в жизни. Люди — не грибы с глазами, у каждого своя правда, другому непонятная. Потому и баталии между красными и белыми флотилиями на наших плесах яростные разворачивались.
- Расскажите как это было, — жалобно и с надеждой попросил я Шарова.
- Можно, — задумчиво и не торопясь согласился тот. — Пришла пора, когда можно и надо рассказывать. А то спохватишься, а рассказчика-то и нету, и не воротишь. Время-то в бездну летит и не знаешь сколько еще отмеряно. Слушай, если так сильно просишь. В старости сладко свою юность вспоминать. Рожден я в Тобольске и вырос в Затоне, где каждый второй водник, а каждый третий классный судовой специалист. Отец мой причислялся к третьим, поскольку служил пароходным механиком. И меня к ремеслу с детства пристраивал. В семнадцатом году, когда вся эта заваруха началась, я уже на пароходе «Тобол», где друг моего бати капитанствовал, навигацию отходил масленщиком. А сын капитана с «Тобола» на пароходе моего отца работал. Завели такую правильную традицию, чтобы дети баловнями не росли и к артельным порядкам привыкали. В судовой команде человек прямо растет. А если покривится от общей линии, то его сообща и выправят и на путь наставят. Потому между матросами спайка и обхождение братское. Отсюда у них и прозвище, за которое перед самим Богом не стыдно: братишки. Коммунисты флотскую натуру тонко учуяли, когда провозгласили «все люди братья». Все, да не все. Но флотские на эту приманку крепко подсели и как на кукане за красными дружно наладились. Если братья, то и кров, и хлеб, и патроны — все поровну. А случится смерть принять — брат брата перед ее лицом не кинет, за другого не спрячется. В этом у флотских сила была. Близко к ним стояли железнодорожники — тоже наша рабочая кость. Но мало их было, маловато. Флотских поболее. А в общем мы из одного ведомства: Министерства путей сообщения Российской империи. До революции у железнодорожников на фуражке какая кокарда была? Думаете с молоточками? Нет, топор и якорь. Ее уже Каганович отменил, я думаю — зря. Нельзя ломать традиции. Но коммунисты вообще много дров наломали, везде и во всем. И мы с железнодорожниками им в гражданскую помогли крепко. Гражданская ведь как развивалась — по всем путям сообщения. «Другого нет у нас пути — в руках у нас винтовка». Да-а.
Но начиналось все с царя-батюшки. Привезли его в семнадцатом году со всем его семейством в Тобольск и поселили под охраной в губернаторском доме, недалеко от пристани. Жило царское семейство тихо, никому не мешало всю зиму. Самодержец росточком был невелик, собой неприметен и держался с охраной просто. Не гнушался сам дрова пилить, для разминки кровообращения и пищеварения. А после обеда в карты с архиепископом Гермогеном, питерским своим старым приятелем поигрывал. Первые дни тоболяки толпами ходили смотреть на царя, а потом перестали: привыкли. Живет себе и живет, ну и пусть — кому он мешает. Тем более семья его из одних баб. Потом оказалось — мешает и очень сильно, так, что спать не дает. Весной восемнадцатого, не дожидаясь начала навигации, увезли его с частью семьи санным путем в Екатеринбург, где, говорят, потом и расстреляли. Оставшихся в Тобольске, царских родственников и Гермогена с главным татарским муллой отправили вдогонку через Тюмень на пароходе «Социалист», да не всех в сохранности доставили.
Флотские все друг-друга знают и между собой коротко общаются. Встретятся два матроса с разных пароходов и разговоров у них не переслушать: кто кого обидел, кто кого приголубил, сколько заплатил и сколько должен — все известно становится, как в одной семье. Слухи по реке быстро разносятся: не удержать. Гермогена тобольский предисполкома Паша Хохряков арестовал, по подозрению, а скорее всего потому, что со своей христианской моралью: не укради, не убий, не пожелай жены ближнего он у новой власти хуже кости в горле торчал. Кость из горла удаляют. Вот и Гермогена решили удалить, раз и навсегда, вместе с муллой заодно. Когда на пароход их вели, командиру отряда Бухеру наказ дали: вези так, чтобы не доехали. А в охрану сволочь всякую занарядили: латышей, китайцев, киргизов и анархистов, от которых сам Хохряков, коменданта Кронштадта Вирена не пожалевший, и тот отказался, постарался от себя подальше сплавить. Провиант команде и охране на дорогу отпустили специальный: консервированные ананасы, американские сигары и двадцать ящиков крепчайшего ликера «Бенидиктин» — набор, от которого нормальный человек дуреет до бессознания, особенно после кокаина. А в охранной команде подобрались, как на подбор, почти сплошь кокаинисты, еще с германского фронта. Кое-как отплыли, с борта на борт переваливаясь. За «Бенедиктин» взялись не откладывая: сами не выпьем — другим достанется. Первый тост был за мировую революцию, второй — за погибель контрреволюции, третий — никто не помнит за что, потому, что сладкий ликер пили чайными кружками, как квас.
Наутро, одурев после беспробудной пьянки, передравшись между собой и с командой, озверевшие нелюди вытащили на верхнюю палубу архиепископа и муллу. Бывший актеришка, горбоносый Бухер тряхнул пархатыми черными кудрями, наверное, представил себя на сцене в роли Понтия Пилата и предложил своим подельникам, ерничая и измываясь: «Пришла пора попам в грехах перед пролетариатом каяться. Революционная власть к своим врагам добрая — дозволяет перед народом покаяться и богу помолиться за свое спасение в царствии небесном. Каждому из нас свое царствие: мулле — свое, попу — другое, а пролетариям — царство революционной справедливости. Жестокая справедливость требует суда над кровососами рабочего класса и крестьянства. Но будем к ним снисходительны — дадим помолиться. Эй, вы, прихвостни империализма, молитесь, вам говорю, пока я добрый!»
Мулла на его слова сложил ладони и, повернувшись лицом к востоку, зашептал тихо и часто-часто на арабском или татарском. Гермоген же, взяв левой рукой нательный крест, вознес правую для благословения: «По приказу не молятся, сын мой, неразумный, а только по велению души, преданной господу. Но я тебе твой невольный грех прощаю, ибо не сам ты эти слова рек, а хмель и противник рода человеческого воспользовались для бесовщины твоими устами. Пока не поздно, обратись к господу. Будь же вовеки здрав и опомнись, сын мой».
«Вы слышали: сивый мерин меня еще и прощает! — возмутился Бухер. — Этот полупокойник, меня, красного командира прощать задумал! А не спросил сначала: простим ли мы его за то, что нес в народ опиум и мракобесие. За то, что учил нас раболепствовать перед каждым барином и щеки под оплеухи покорно подставлять, Гапон наш преосвященнейший. Мы тоже прощать умеем, на свой манер. Как мы попов прощать будем, товарищи?» Расхристанные «товарищи» оживились: нежданный спектакль им понравился. «А как в Севастополе — привяжем к доске и в корабельную топку, не успеет спикать, а уже спекся», — предложил морячок в рваной тельняшке и с сигарой в зубах. «Не годится, — оценил Бухер, — кочегары у нас сплошь татары, православного может, и сожгут, а муллу пожалеют и воспротивятся. Да еще и вахту бросят — придется нам тогда самим дрова в топку кидать. И несправедливо это опять же: одному геенна огненная, а другому на свете мучиться. Нет, братишки — у нас равноправие и социальная справедливость во всем: в жизни и в смерти. Понапрягитесь мозгами. Тому, кто придумает — полная бутылка», — пообещал Бухер. Белобрысого туберкулезного латыша-пулеметчика рассуждения о равноправии религий, вероятно, покоробили, поскольку воспитанный в католичестве, он с детства не выносил представителей иных конфессий. Вспомнив, как на его родине куршские рыбаки поступали с потрошителями чужих сетей, он предложил: «В один мешок их и — за борт». Брательники предложение с жаром одобрили, но подходящий по размерам мешок на пароходе сыскать не смогли, как ни старались. Бухер занервничал: Покровка давно уже исчезла за кормой, татарские юрты Матуши показались, скоро Сазоново, а там и Тюмень недалеко. К тому же ликер кончается и похмелье выходит — так недолго и задание партии провалить. Выручил находчивый китаец Ли Су Чон (между своими — сучонка): «А тавайте, пливязем их к пароходным колесам, одного к левому, длугого к плавому — пусть вместе купаются — у нас лавноплавие, капитана». — «Вот он голос тысячелетней культуры, — обрадовался Бухер. — Умеют в поднебесной изо всего спектакли устраивать. Русскому до такого никогда не додуматься — темнота. Тащите попов вниз, товарищи».