В кожухе гребного колеса молотилка: широкие деревянные плицы с силой ударяют по воде и брызги, разлетаясь во все стороны, проникают на палубу даже сквозь плотно закрытую дверь колесного кожуха. Попади туда — не уцелеешь. Возле двери архиепископа и муллу бросили на настил. «Причастить бы их надо предварительно», — подсказал кто-то. «Причастим, революционным причастием, — согласился Бухер. — Того, кто причастится — до Тюмени мочить не будем. Святых икон у нас нет, но я думаю, задница пролетария ее вполне заменит. «Сучонка», снимай штаны — пусть поп целует тебя в самый интернационал». Под общий смех, Су Чон грязные портки с охотою спустил, заметив опасливо: «Щекотать будут бородами». Уверен был, что не захотят страшную смерть принять, причастятся к революционной заднице. Но мулла на нее только плюнул и изругался по-татарски. Так же и Гермоген, чести своей не потерял и лицом внешне не изменился, сказал лишь: «Дети вы неразумные. Сказано: сеющий зло — пожнет бурю. Не на меня — на господа нечестивую свою длань поднимаете. Вам предрекаю: от злочестия вашего потекут по Руси красные реки и понесут вас в своих волнах. Многие, многие тысячи заблудших сгинут в бездонной пучине, не оставив после себя ни имени, ни звания, ни доброй памяти. И будете вы всюду гонимы, неприютны, завистливы и голодны. А за совершаемый ныне грех, погибнуть вам со всеми сопричастными в этих же водах, на этом же месте. И отродью вашему медленно гибнуть многие годы и маяться между жизнью и смертью. И месту этому быть прокляту на полвека…» Договорить ему не дали: Бухер приказал остановить вращение колес и открыл дверь кожуха: «Крепче к плицам вяжите, чтобы не отвязались. Архиепископа — к правому колесу, он же православный».
Машину провернули сначала на малых оборотах, чтобы полюбоваться через открытую дверь кожуха колеса, как погружаются в воду казнимые. Вскоре зрелище всем наскучило, дверь закрыли, прибавили обороты машины и разбрелись: кто досыпать, кто допивать. Когда прошли Сазоново, самые любопытные решили посмотреть, что стало с казненными и содрогнулись: на колесных плицах не осталось даже веревок. Утонули или, наоборот, вознеслись — никто не знает по наши дни. Искали потом великомучеников и деревенские, и белые — как не искать. Не нашли, однако. Но многие в здешних краях верят, что призрак Гермогена до сих пор является в бурные ночи на нашем кладбище и бродит в поисках своих погубителей. А проклятие Гермогеново вскорости полностью сбылось в этих же самых местах».
- Потекли красные реки? — не удержался я от вопроса.
- Потекли, как не потечь, — Иосиф устроился поудобнее и протянул закопченую кружку. — Плесни-ка мне еще в кружечку, больно у тебя чаек наваристый — не нахлебаешься. Я, может, у вас заночую — в избушке меня никто не ждет, а отсюда способнее бакена объезжать». Я с радостью согласился, и Иосиф продолжил: «Наш пароход «Тобол», когда Гермогена сгубили, в ремонт встал. Страшная весть по реке быстро разнеслась — такое не скроешь. Первым делом, команда с «Социалиста», по приходе в Тюмень, вся разбежалась, а другую набрать не смогли. Бухера же со товарищами штаб отправил на пеший фронт под Голышманово, где белые грозили прорывом. Там часть анархистов в бою слегла, часть пленили, а Бухер живьем сгорел в броневике. Огонь от скверны хорошо очищает. Но некоторые сумели-таки уцелеть и отступили к Тюмени. Дело прошлое ворошить приходится. Как раз в те дни, когда Гермогена из Тобольска отправили, по всей железной дороге чехословацкий мятеж вспыхнул. Из Томска в Тобольск с красными беженцами из Томского Ревкома два парохода: «Ермак» и «Федеративная Республика» с баржей на буксире пришли. Город бывшие военнопленные мадьяры заполонили — везде шатаются и всюду свой нос суют. Пароходы ищут для эвакуации. Наш хозяин смекнул, что дело плохо может повернуться и наш «Тобол» в срочный ремонт поставил: машину и котлы разобрали. Вскоре прибыла красная флотилия и из Омска. Всего пароходов пятнадцать-семнадцать. Самый большой, двухпалубный — «Товарпар», за ним пароходы поменьше: «Террорист», «Народоволец», «Баррикадист», «Социалист», «Революционер», «Коммунист», «Анархист», «Комета», «Кооператор», «Удалой», «Нижегородец» и совсем малые: «Ермак», «Конда», «Ока», «Лида». На пароходах — весь цвет красной гвардии во главе с Эйдеманом и Шлихтером. Комиссаров скопилось столько, что всех не перечтешь. Тобольский Совдеп тоже зашевелился: мобилизовал тринадцать пароходов для эвакуации «не зная куда». То ли на Тюмень по Туре, то ли на Екатеринбург по Тавде. Но скрываться обязательно надо: белая флотилия на подходе и командирами там морские офицеры и орудия имеются в достатке, не нам чета. На устье Тавды красная флотилия разделилась: одни пошли в оперативную неизвестность — на Тюмень, другие, во главе с военврачом Кангелари, — по свободной от белых Тавде, до станции Каратунка, чтобы оттуда к уральским заводам и в Екатеринбург.
В Тюмени флотилию встретил балтийский морячок Павел Хохряков. «Драпаем? — ехидно поинтересовался он. — А об отпоре не думали?» — «Сам и думай, — возразили ему в военно-революционном штабе Западной Сибири, — на то ты и военмор». Хохряков долго не думал: «Создадим вооруженную речную флотилию и разместим на ней карательный отряд тобольского направления под моим началом». Сказано — сделано. Да и немудрено, если в Тюмени почти что весь флот собрался и Жабынский завод под боком. Забронировали суда: брусом, тесом, кипами шерсти и мешками с песком. А вот вооружать особенно нечем, кроме винтовок, пулеметов и одного орудия, старого и без мушки. «Это ничего, — не огорчился Хохряков, — без прицела даже и лучше — я все равно в нем не разбираюсь. Тащите пушку на «Террорист», я сам на нем пойду».
Возле Покровки флотилия Хохрякова напоролась на корабли белых. Орудий у тех оказалось числом поболее, и Хохряков по совету речников отступил на заранее предусмотренную позицию. Дело в том, что в Покровке всегда лоцманы жили, потому что русло возле нее отмелое и перекаты коварные. Лоцманских карт, какие есть на каждом судне теперь, тогда не было и в помине. А если и были, то у пароходчиков и в самом строгом секрете, особенно друг от друга — звериный закон конкуренции. Обстановкой реки тоже никто не занимался: не то, что бакенов — вешек на отмелях не ставили. Лоцманы свое знание никому не разглашали, чтобы кусок хлеба не потерять. Но Хохрякову, пока их флотилия в Покровке стояла, удалось одному из местных лоцманов, тоже бывшему военмору, понравиться. Тот Хохрякова и надоумил: «Наши лоцмана белым офицерам служить не подряжались и вряд ли кто под пули лезть отважится — попрячутся все. А значит, белые пароходы через перекаты вслепую и наощупь пойдут, самым малым ходом, чтобы дно шестом-наметкой щупать. Тут их и бери на прицел с закрытой позиции. Я такое место знаю и тебе укажу. Со времен Цусимы офицеров не люблю…»
Помня этот наказ, при первом же столкновении с противником Хохряков приказал отступать за Нижнекурьинский перекат и встать за Нижнекосмаковским поворотом. Поворот этот крутой, почти 170 градусов и образует высокую и длинную песчаную косу, ниже которой уходящий под воду пологий песчаный пляж и вдоль него малые глубины. При подходе судна к повороту требуется уменьшать скорость хода, чтобы избежать навала судна на яр, к которому действует прижимное течение. Верхняя по течению сторона косы обрывистая, с глубинами позволяющими судну подойти вплотную. За нее и спрятал Хохряков пароходы, так, что над откосом одна дека с пушкой едва виднеются. Издалека не разберешь: сразу на судне или на берегу установлено орудие, а сам пароход от прямой наводки недосягаем. Зато орудийному расчету из-за косы весь плес как на ладони: белые пароходы фарватером пойдут сначала в лоб на орудие, затем, следуя за изгибом русла, повернутся бортом, и даже короткий промежуток — кормой. Только успевай прицеливаться и не промахнешься.
Белогвардейская паровая шхуна «Мария» шла в сопровождении парохода «Товарищество». Высокобортная винтовая шхуна, с большой осадкой и незащищенным винтом под корпусом, строилась явно не для речного мелководья, а для открытого моря. Морская посудина на реке подобна киту в луже — не повернуться, не то что воевать. Особенно если ее единственное орудие сухопутная трехдюймовка, способная поражать цель, когда она расположена прямо по ходу. Но если шхуна на извилистом фарватере вынуждена будет повернуться бортом, или того хуже — кормой, на тесной палубе пушку не развернешь: поворотного устройства нет. Значит, или стой на месте, чтобы артиллеристы могли вести прямой огонь или вообще не лезь в драку. Это если твой противник из пушки целиться и стрелять умеет. Но если он только стрелять научился, неважно куда, лишь бы в сторону неприятеля, тогда можно еще и попробовать. На шхуне командиром состоял морской офицер, с боевым опытом, в Рижском заливе немцами обстрелянный, а значит — с амбициями. Для такого красный матрос — что клоп в постели: раздавил и не заметил как и когда. Конечно, при условии, что кроме амбиций корабль и команда подходящие и возможности для маневра имеются. Но когда ни того, ни другого, ни третьего — тогда запевай «Варяга», другого выхода нет. Выручило, что и Хохряков артиллерист оказался никудышный: открыл огонь с дальней дистанции и все неприцельно и невпопад. Впопад или невпопад, но снаряды рвутся поблизости и от этого хорошего мало и никому не понравится. Командир шхуны, уходя от огня, попытался маневрировать в узкости, но неповоротливая шхуна в поворот не вписалась и зацепила винтом и рулем подводный опечек с массивными карчами. Бронзовый винт жалобно хрустнул и разлетелся вдребезги, а шхуна разом обессилела и потеряла ход. Напрасно с ее мостика безостановочно палил пулемет в сторону «Террориста» и другого парохода красных: теперь шхуну спасти могло только чудо. И чудо случилось: белый пароход «Товарищество» вынырнул, нещадно дымя, из-за мыса и на буксире вывел «Марию» из-под обстрела. Преследовать их Хохряков не решился или не захотел, опасаясь артиллерийской засады на берегу, которая в десятки раз страшней и эффективней, чем пушчонка на деке буксира. Но красный адмирал Паша Хохряков взятым в бою перевесом прямо-таки упивался, хорохорился перед любовницей и безмерно торжествовал. Из Созоново он телеграфировал в Тюмень Усиевичу о победе в морском бою: «У меня флагманский корабль с трехдюймовым орудием и тремя пулеметами. Кораблишко, конечно, невидный, адмирал-то я тоже не особенный, а против меня вышла морская бригантина, которой командовал офицер флота. Дело было горячее, в продолжение двух с половиной часов мы жарили один в другого из орудий и пулеметов, находясь на расстоянии двухсот саженей. В конце боя, когда мы лавируя, отступали и наступали, противник оттеснил нас верст на десять. Но сделав два удачных маневра, мы стали бить морскую бригантину. Теперь враги стягивают большие силы в Бачелино…» О том, что за весь бой не состоялось ни одного попадания в неприятельское судно, Хохряков из природной скромности умолчал.