Впрочем, командовать флотилией ему повезло ненадолго. Красные под натиском белогвардейцев и чехов решили оставить Тюмень. Чтобы не быть отрезанным от своих, Хохряков приказал уводить флотилию через Тюмень к красному Уралу — на Туринск. Уходили с трудом: скребли днищами по обмелевшим перекатам, собирали по берегам остатки дров. В Тюмени распустили за собой лесные гавани и освобожденный лес лавиной пошел по реке: плакали чужие денежки. Однако белые суда этим остановили: гребные колеса от удара о сплавное бревно разлетается в щепки и не скоро разбитую плицу заменишь. Словом, не догнали флотилию Хохрякова и в Туринске он ее бросил, раскомплектовав машины и утопив золотники в неизвестных местах. Судовые команды разошлись кто куда. Кто домой пробрался, а кто под расстрел попался. Специалистов на пароходах стало нехватать, и в дело сгодились подростки вроде меня и моей подружки. Не мешкая, возвратились прежние хозяева. Незадолго до этого, наш буксирный пароход «Тобол» вышел из ремонта и вместе с другим буксиром — «Быстрый» получил от красных срочный фрахт: взять в Омске груженые зерном баржи и отвести их на Северную Сосьву, до Саранпауля и дальше, насколько возможно. При этом, на оплату рейса в оба конца большевики не поскупились, врать не буду. А без оплаты рейс и вообще бы не состоялся ни при какой агитации: надо было из красного Тобольска зайти в белый Омск, взять там частные баржи и отвести на Север, где неизвестно какая власть и есть ли она вообще. Да еще неизвестно удастся ли из рейса до конца навигации в затон вернуться — может, на таежном плесе с пароходом зимовать придется. А он к такой роли никак не пригоден. Для подобной авантюры у водника особый интерес должен иметься. Большевики и раскошелились — деньги у них скопились немалые и еще неизвестно удастся ли к своим вывезти. С другой стороны — в России страшный голод, а во всей Сибири избыток зерна, еще с 16 года в скирдах и суслонах не обмолоченного.
Как началась заваруха, так крестьянин хлебец и попридержал: из сусека зерно легче реквизировать, чем из скирды в поле. Омские правители зерно у крестьян не выгребли: то ли не успели, то ли цели не ставили. Им тогда не до конфликтов с крестьянами было: следовало у власти подольше продержаться, чтобы укрепиться и зарубежную помощь и поддержку получить. Тогда им голодные большевики не страшны бы стали. Для получения отсрочки, омские правители решили пойти с Москвой на сговор: мы вам зерно, а вы к нам за Урал, в Сибирскую республику со своими Совдепами не лезьте: мы сами по себе. Коммунисты, я думаю, для вида — согласились. Голод — не тетка. Но купить зерно — это только полдела, надо его еще и в Россию доставить. А как? Железная дорога в руках чехословаков, Тюмень вот-вот оставят и мимо нее с баржами не пройти. Остается одно: через Северную Сосьву и зимний волок через Урал, на Печору и русский Север. Там тоже народ без хлеба сидит. Короче говоря, пошли мы караваном из двух судов в Омск, за хлебушком для голодной России. Пароходы наши не белые, ни красные, никем не реквизированные вследствие затянувшегося ремонта, а потому странным образом частные, коммерческие и мирные. Команды на них как до революции — семейные. А на «Быстром» за рулевого и вообще вахту моя Надежда — капитанская дочка стоит. Отцу так спокойнее, время, сами понимаете, какое было. А мне и вдвойне приятно: с Надюшкой мы с детства дружили и на одной Береговой улице росли. И все бы хорошо, только когда пришло нам время по ночам гулять и соловьев слушать, отцы нас к флоту приучать задумали. А значит, на всю навигацию разлучили. Ладно, думаю, придет и мое время: выучусь на капитана или механика, женюсь на Надюшке и будем вместе на пароходе плавать, как все наши знакомые водники. Долго пришлось ждать, однако. Между тем, пока я таким образом размечтался, вдруг обнаружилось, что на резвую девчонку не один я заглядываюсь. Служил на нашем судне машинистом Сергей Устюжанин, мужик хотя и немолодой, но холостой и вдобавок лысый, как коленка. Заметил я, что когда наши пароходы рядом встанут и на палубе «Быстрого» Надя появится, он свою лысую голову из иллюминатора высунет и всякие, на мой взгляд, мерзости ей говорит. А она — ничего, и только улыбается, будто ей это нравится. А мне, наоборот, его приставания не по нраву пришлись. Разозлился я на Устюжанина. На очередной бункеровке у дровяной пристани догнали мы «Быстрого» и пришвартовались рядом под погрузку. Гляжу: Надюшка на палубе, значит, сейчас лысый чорт из иллюминатора высунется. Набрал я полный чайник кипятку, и бегу наверх. Глянул вдоль борта вниз — точно, лысая голова уже торчит и Надюшке всякие пакости отпускает. Я и полил ее кипяточком. После моей промывки он уже никогда на мою подружку не пялился. Да, правду сказать, и случая не представилось. «Быстрый» потому так и назывался, что хорошие ходовые качества имел, не в пример нашему «Тоболу». Стали мы от «Быстрого» отставать, отставать и, наконец, потеряли из вида. Когда мы подошли к Омску, он нам уже навстречу я с баржей на буксире шел. Скорость его и выручила — успел проскочить. А мы влипли в передрягу. Не успели пришвартоваться, как к нам на палубу морской офицер с конвоем пожаловал: «На основании приказа Временного Сибирского Правительства номер двадцать один, пароход мобилизуется в подчинение Правительства. Виновные в самовольном уходе со службы или несоблюдении служебной дисциплины подвергаются в административном порядке аресту до 3 месяцев или до 3 тысяч рублей штрафа. Вторые помощники капитана, судовые комитеты, старосты упраздняются. Всех членов семей команды немедленно выселить на берег. За неподчинение — арест…
Не возрадовались мы такому повороту дел, но деваться некуда — на мостике часовой с винтовкой. Стали оглядываться вокруг. Видим: неподалеку пароход Богословского завода «Заметный» грузится, только он уже не «Заметный», а «Словак», дальше — и того смешнее: «Товар-Пар» переименован в «Чешский сокол», а «Плотников» — в «Чехию». Того и гляди, что наш «Тобол» переименуют. Но в этом полбеды. Что делать с семьями — это вопрос. Наутро части команды недосчитались — ушли вместе с семьями. Холостой Сергей Устюжанин тоже списался. Не захотел работать из-под палки. Оно и понятно. На их место прислали нам других, незнакомых. Кто бывший военмор, кто с Камы, кто откуда. Хорошо, что немного их к нам пришло. На место машиниста заступил некий Водопьянов, сухой, тощий и насквозь простуженный. По выцветшей форме — торговый моряк. Новый машинист постоянно кашлял, даже ночью и за это получил от команды прозвище «Кашлюн». Пожалуй не кашлял он только в ванне, в которой отогревался ежедневно раза по два, если не больше, между вахтами. Если чего и много на пароходе — так это пара и горячей воды. Для кочегаров и машинистов у нас имелась большая железная ванна — грейтесь и мойтесь по потребности. Что касается машинной команды: машинистов и масленщиков — «маслопупов» и кочегаров-«духов», то мылись они регулярно, но предпочитали освежаться водичкой прохладной — возле машин и котлов в любое время жарко.
«Кашлюн» своей страстью к теплу составлял исключение и вызывал насмешки, которые спокойно терпел, только приговаривал: «Жар костей не ломит. Померзните с мое, поймете цену теплой печке и валенкам». Валенки Кашлюн обожал и в своей каюте носил постоянно, как наш капитан тапочки. Однажды наши вахты совпали и в свободную минуту я пристал к нему с расспросами: «Расскажи, где же ты так сумел простудиться?». Кашлюн как будто ничуть не удивился моему вопросу и ответил непросто: «На Севере диком, на Севере дальнем, где Карское море, где синие льды, зажата в торосах и стонет печально красавица «Анна» без чистой воды». — «Какая красавица Анна?» — продолжал допытываться я. «Паровая шхуна «Святая Анна», — последовал ответ. — Я на ней в Арктику с Брусиловым ходил. Попал я на нее от безысходности, чтобы после провала организации уйти от Столыпинского галстука и обмануть охранку. Думал вырваться за границу и отыскать там своих товарищей. Явки имелись и адреса тоже. Не было только денег и надежного паспорта. Когда узнал, что на «Анну» набирают команду для рейса через Ледовитый океан во Владивосток, я сразу обрадовался: вот он шанс добраться до Швеции. Попасть в состав экипажа удалось, не удалось только сойти на берег в Швеции: от Санкт-Петербурга шхуна до самой Колы не причаливала нигде и Скандинавию мы обогнули без остановок. Делать нечего — надо оставаться на судне и идти с ним северными морями в сторону Чукотки и Владивостока. На борту меня полиция не достанет, а с Чукотки и до Америки рукой подать. Так я себя успокаивал.
Поначалу наш рейс удачно складывался. От Колы до Югорского Шара мы спокойно дошли. А дальше, в Карском море у побережья Ямала попали в сплошные льды, из которых уже не выбрались. Шхуну затерло и понесло со льдами на север, мимо побережья Новой Земли, к островам Франца-Иосифа. Год несло нашу шхуну к полюсу. Год мы мерзли вместе с нею во льдах. Надежды выбраться на чистую воду уже не оставалось. Все понимали, что еще одну цинготную зиму не пережить. И вот когда топливо стало подходить к концу, а провизии оставалось еще на год, у штурмана Альбанова возникла идея: ради спасения тех, кому повезет, части экипажа уйти по льдам на лыжах, чтобы с земли Франца Иосифа перебраться на Новую Землю и, если удастся, на материк. Кроме Альбанова, смельчаков вызвалось тринадцать и я в их числе. Еще одна зимовка в Арктике мне не улыбалась да и дерзость во мне кипела. Взяли продукты, лыжи, нарты и на них самодельные брезентовые каяки: для переправ через полыньи. Естественно, прихватили и ружья — против медведей. Убивали их ради прокорма не раз. Страшный это зверь, только морж, когда он в воде, для гребца в сотню раз страшнее — так и норовит лодку проткнуть и опрокинуть. Тогда всем, кто из нее в ледяную воду выпал, неминуемая гибель. В общем, попрощались мы с остающимися и побрели по торосам навстречу каждый своей судьбе — кто к жизни, а кто и к смерти. Те, что оставались в теплом кубрике, смотрели нам вслед, как на проводах покойников. А мы старались не оглядываться, как не оглядываются на кладбище.