Сначала повезло нам. Апрельское солнышко временами радовало и льды, по которым мы пробирались, в попутном направлении на юг несло. Однако один за одним товарищи из сил выбиваться стали. Сначала ноги перестают слушаться, потом язык, а потом и глаза закатятся. Одного потеряли, двое назад повернули, двоих во льдах схоронили. Через два месяца скитаний по льдам добрались до островов, где по словам Альбанова могли быть полярные зимовки. К тому времени часть нарт и лодок сломались — самодельщина. Пришлось разделиться на две партии: четверо на двух лодках плывут вдоль берега, пятеро на лыжах — по леднику. Договорились, что каждый день будем чередоваться. Но переменчива северная погода: только, что светило солнышко и вдруг сразу шквал и снежный заряд. Когда нас в разные стороны разнесло, я в береговой партии шел. Налетела пурга — в двух шагах ничего не видно. Один из нас в ледяную трещину провалился и его не смогли достать. Там и погиб. Остановились, где шли, поставили палатку, согрели чай и залегли. Через сутки, когда пурга утихла, видим — море ото льда очистилось, но и наших товарищей на каяках не видать. Так и решили, что погибли они и с ними штурман Альбанов. Осталось нас в снегах и льдах всего четверо, с нартами, винтовкой и горстью патронов. Но горевать некогда — идти надо. Заковыляли мы по морозцу. Не пересказать — какой это адский труд и не вообразить на что человек, если он сам себя не распустит, способен. Главное — не сдаваться. Иду, сжав зубы, тяну свою лямку, чуть наклонясь вперед, но чтобы не упасть и про себя песню моих товарищей — подпольщиков твержу: «Вперед, друзья, вперед, вперед, вперед…» И думаю: «А если б я в каторге был — там ведь не легче. Еще и кандалы ноги трут и конвоиры бьют. И погибнуть в шахте — раз плюнуть. Лучше уж здесь, на свободе». Эта думка и согревала и выжить помогла.
И что бы вы думали: в результате вышли мы к бывшей зимовке полярной экспедиции, как потом оказалось, на этом острове не единственной. Бревенчатый дом оказался в полной исправности, с нарами и печкой. А главное — с небольшим запасом провизии, главным образом галет в жестяных банках. Тот, кто три месяца ничего кроме полусырого мяса не пробовал, сможет оценить ценность хлеба. Первый раз мы наелись досыта и в тепле на нарах расслабились — позволили себе отдохнуть несколько дней. И как оказалось — напрасно. Как раз в эти дни, к южной, противоположной, стороне острова, на которой оказалась база сразу нескольких завершенных в предыдущие годы экспедиций, подошел корабль «Святой мученик Фока», и снял с мыса Флора Альбанова с товарищем, уцелевших в шторме и вышедших на эту базу. Когда через несколько дней после ухода «Фоки» мы вышли к этой зимовке и нашли записку Альбанова и капитана «Фоки», то губы кусали и по гальке катались от горя и бессилия что-либо изменить. Но ушедшего не догонишь. Остались мы зимовать. Спасибо Альбанову, капитану «Фоки» и всем предыдущим экспедициям — после себя они нам хороший запас оставили: и одежды, и оружия, и консервов. Еще на одну зимовку нам всем хватило. Но, главное, крепкий вельбот поблизости на берегу отыскался, со всем парусным вооружением. На нем через год мы дошли до Ямала, где на побережье Байдарацкой губы встретили самоедов, промышлявших омуля. Наступала новая зима, оленеводы собирались каслать с побережья и нам снова повезло. До Обдорска мы добирались на олешках, от чума к чуму всю зиму. Только в Обдорске мы узнали, что в России революция, но какая и кто у власти — никто не знал, пока не пришли первые пароходы из Тобольска. На один из них мне удалось наняться и попасть в Омск. А здесь этот пароход отнял атаман Анненков, нас, черную кость, выгнал на берег и со своей командой увел в Семипалатинск. В городе у меня знакомых никого. Денег — тоже не оказалось. Без работы я оголодал хуже чем на полярном острове. Но у Правительства вдруг возникла нужда в пароходах для вновь организованного под адмирала Колчака военно-морского министерства и меня мобилизовали для службы на «Тоболе». Так, что, ребята, безвыходных положений не бывает. Главное — не унывать и сопротивляться. И тогда победа неизбежна».
Мы Водопьянова слушали и запоминали: главное — сопротивляться. И победим. Эта мысль постепенно в душу запала каждому из машинной команды и кочегарки.
Как бы мы ни рассуждали, как бы ни ворчали, а белые свое дело делали. Загрузили наш «Тобол» дровами по самый клотик. Из этих же дров и тюков с шерстью укрытия для пулеметов и орудийной прислуги соорудили. Стал наш пароходик канонеркой. Прошел слух, что прибыло эвакуированное с Камы военное имущество и части Камской флотилии разместились на пароходе «Чешский сокол». А нам был отдан приказ совместно с «Александром Невским» срочно идти на Тавду и Тобол. Порядки на пароходе переменились: всю команду согнали в кормовой кубрик, а в наших каютах разместились добровольцы-военные. В бортовых помещениях остались лоцманы, часть штурвальных, а в носовом кубрике — только капитан с помощником. «Кашлюн» поместился в машинной кладовке — подальше и поспокойнее. С военными у нас сразу пошли нелады, особенно с офицером, которому все казалось, что судно нашпиговано коммунистами, которые совращают вновь мобилизованных. И, можно сказать, не ошибся — отношения между командой и мобилизованными на флот постепенно налаживались: воевать со своими братками водниками никому не хотелось. А слава о Хохрякове по всему бассейну растеклась, не остановишь. У нас на палубе двое вчерашних балтийцев: у одного на ленточке бескозырки «Сибирский охотник» золотом написано, у другого, артиллериста — «Слава». Этим, силой мобилизованным, и вовсе воевать не хочется: хлебнули досыта и морской воды и собственной кровушки, та и другая соленые. С ними мы поладили.
Водопьянов, раз он в каптерке поселился, то в машинном отделении постоянно, чья бы вахта ни была, с разговорами. Бывалого и грамотного человека издалека видно. Тянулись к нему ребята, а он им постоянно ненастойчиво и мягко внушал, что война со своими близкими паскудное, не рабочее дело. Понимание этого в команде постепенно накапливалось, пока однажды не выплеснулось через край. Ключевую роль сыграл в этом Водопьянов.
«Тобол» и «Невский» стояли на фарватере в ожидании флотилии Хохрякова. На «Невском» обилие военных, но флотских среди них никого. На «Тоболе», пароходе небольшом, белогвардейцев-добровольцев поменьше. Зато среди офицеров есть флотские, обстановку на реке и судне понимающие. Вот эти, флотские, и довели вольнонаемных до бунта постоянными придирками и попытками насадить военно-морскую дисциплину. Кулак и карцер — это еще цветочки. Чуть чего — могут и к борту поставить. По закону военного времени. Короче говоря, довели команду до белого, извиняюсь, красного каления. Забродили буйные головы потомков бурлаков. А это дело опасное.
Ночью на реке дозор задержал двоих местных рыбаков. Несчастные уверяли офицера, что неводили и ночь для этого самое подходящее время. Неводок и рыбешка при них обнаружились. Но лейтенант определил, не сомневаясь: красные лазутчики. И приказал подвести к борту. Мичман засомневался: «Может, не лазутчики?» Но лейтенант обругал его мальчишкой и пообещал за неподчинение пустить в расход за компанию с ними. Рыбаков расстреляли, а водники для себя сделали вывод, что эти и их не пожалеют, если что. Значит, нужно опережать.
Ночью собрались в машинном отделении, за котлом все свободные от вахты и порешили почти единогласно, что если начинать восстание, то нечего и медлить. Капитан и помощник приняли решение команды и подтвердили, что будут со всеми до конца. Да и случай удобный: лейтенант с мичманом напились и дрыхнут, часовые мерзнут на палубе и мечтают согреться. Патроны и ружья добровольцев без присмотра в носовом кубрике. «Невского» на плесе не видно, но может, подойти. Тогда будет поздно. Распределили задачи между собой. Мне поручили проникнуть в носовой кубрик. В валенках Виноградова по железному покрытию палубы мимо часового я проскользнул неслышно и закрылся в кубрике изнутри. Моя задача — не допустить к оружию добровольцев и пропустить своих. Тем временем, другие обезвредили часовых на палубе и у пулеметов. Пулеметчики среди нас отыскались без труда: многие успели пройти германскую. С первыми проблесками зари стали будить добровольцев и провожать их кормовой кубрик, под замок. С офицерами пришлось повозиться, однако и их обезвредили: против пулеметов с одним наганом не попрешь. Но расстреливать у нас никого не стали. Не захотели пачкаться, и без того победили.
Не успели мы поднять пары и отойти от берега, как показался «Невский», за ним «Тюмень». Красную рубаху на нашей мачте там сразу заметили и с ходу выстрелили по пароходу из орудия. Недолет! «Ах, вы так, — рассердился Водопьянов, — получите ответную посылку. К орудию!» Наши морячки-артиллеристы метким выстрелом сбили на «Невском» орудие. От второго снаряда на нем вспыхнул пожар и рванули снаряды боезапаса. Другим выстрелом ему пробили борт ниже ватерлинии, и пароход стал крениться. Тонет — увидели мы. «Тонем!» — догадались вояки на «Невском» и посыпались с борта, как горох из стручка. «Вперед!» — скомандовал Водопьянов и, в горячке боя, вышел из-за тюков с шерстью. И тут же его срезали очередью с «Тюмени». Упал наш Кашлюн, и даже не кашлянул. Ах, ты, зараза! А вот тебе наш подарок! Огонь! Меткого огня из орудия «Тюмень» не стерпела и заспешила наутек. Догонять ее не стали — снаряды кончались. Да и пыл с потерей вожака у нас поостыл. «На соединение с Хохряковым спешить надо», — заявил наш капитан. Все с ним согласились. «По местам — стоять! — последовала команда. — На палубе и в кубриках прибраться! В машине — держать пар на марке! Вперед, самый полный!»
Похоронили Водопьянова на берегу. Документов в его вещах никаких не оказалось. Так я и не знаю, кто он был на самом деле и какая его настоящая фамилия. Но то, что он был настоящим героем — абсолютно точно. Дали на его могиле залп из винтовок, простились без пышных слов. А когда возвратились к пароходу, то увидели на кожухе гребного колеса боцмана, который старательно выводил кистью новое название — «Спартак». Под этим именем пароход проходил еще много лет, пока перед самой войной его не разрезали на утиль».