Темнота сгустилась. Слышно было как на омутах плещется рыба, и где-то далеко на Тобольском тракте гудят машины. Луна еще не взошла или не могла пробиться сквозь некстати наплывшие тучи. Увидев, что бакенщик засобирался, я предложил ему: «Куда Вы по такой темноте? Оставайтесь — в палатке тепло и места хватит. Все равно Вас в избушке никто не ждет. А так — мы посидим, посудачим и Вы мне все до конца расскажете. Зато утром возвращаться не надо — только проснулся и уже на рабочем месте». Уговорил я Шарова и он, на радость мою, не уехал. Непонятная задержка Владимира меня тревожила и оставаться одному не хотелось. А так, все-таки нас двое, если что. Бакенщик, судя по всему, человек бывалый и в беде не бросит. Зарядив ружье сигнальными патронами, я с промежутком в пять минут выстрелил вверх. Красные рассыпчатые звезды с шипением описали каждая свою дугу и угасли не долетев до земли. Больше у меня ракет не было. Оставалось надеяться, что если Владимир недалеко и сигналы заметил, то сумеет сориентироваться.
Между тем, Шаров поддернул повыше на берег лодку, чтобы не болталась на волне от проходящих судов, и вернулся к костру. Беседа вернулась в прежнее русло.
«От белых мы тогда оторвались, но флотилию Хохрякова не настигли, — продолжил Шаров. — На Тюменском рейде, в затоне и на пристанях — ни одного пароходика. Что и как — никто сказать не может. Наконец, узнали, что штаб Красной Гвардии стоит на Подаруевской, в двухэтажном особняке возле берега. Капитан вызвал меня на мостик и предложил сбегать в штаб, узнать обстановку и получить указания: «Ты молодой, шустрый, быстрее тебя никто не сбегает. Давай, одна нога здесь, а другая там. Мы будем стоять у берега выше водокачки». Сказано — сделано.
Взял я винтовку и сбежал по трапу. На улицах тишина, все как повымерло. Тюменские мещане залегли перед переменой власти. Ставни на окнах домов на железные засовы закрыты, ворота и калитки — на прочные запоры. А во дворах — собаки со сворок спущены. Жуть. Похоже, что красные город покинули. А спросить толком не у кого. С трудом отыскал я Подаруевскую и нужный дом. Но ни часового у входа, ни людей в комнатах не обнаружилось. Только мятые бумаги, окурки и опрокинутая мебель. Поставил я винтовку в угол и пошел по комнатам, посмотреть, нет ли кого. Вижу — на стене висит телефон и трубка блестящая. Я по телефону никогда звонить не пробовал и видел его может, один раз в жизни, у директора гимназии. Не удержался, захотелось попробовать поговорить по аппарату хоть с кем-нибудь. Снял я с рычага трубку и давай ручку сбоку накручивать: Алле! Алле! Барышня… За этим занятием и схватили меня белые. Взяли, можно сказать, с поличным, на месте преступления: в красном штабе, с винтовкой и при попытке передать телефонное сообщение. И так все это так совпало, что не отвертишься, как ни ври. Били меня в тюрьме страшно, все чего-то пытали. Вскоре тюремщики интерес ко мне потеряли и бросили в переполненую камеру к таким же, как я, ожидать неведомо чего: петли или расстрела. Чтобы срочно разгрузить набитую под завязку тюрьму, на расстрел выводили каждой ночью. Другого никто не ждал. Но отыскался третий вариант. Ничуть не лучше расстрела. Однажды рано поутру выгнали нас на тюремный двор человек двести, не меньше, пленных красноармейцев, подпольщиков и прочих таких. Построили и провели по булыжной мостовой улицы Ишимской на Масловский взвоз. Я эти булыжники босыми пятками на всю жизнь запомнил. Конвойным была команда с арестантами не церемониться: гнать и штыком и прикладом, безостановочно. У причала нас уже баржонка ждала древняя, насквозь прогнившая. Из тех, что Хохряков по ветхости корпусов, за своей флотилией не увел. В трюме вода плещется — сквозь обшивку небо светится. «Вот и славненько, — потирал офицерик руки. — Не доведем до Тобольска, затопим по дороге. Зато меньше волокиты». — «Ее и топить не надо — сама затонет и буксир за собой утянет», — хмуро возразил капитан буксира «Ласточка». — «Вы так думаете? Будем стараться, чтобы не утянула», — озаботился офицерик и пошел проверять, крепко ли задраили люковины над арестантами и отдавать приказания взводному охраны на барже.
В трюме, в темноте, духоте и вони, арестанты должны были весь путь стоять, так как ни нар, ни лавок внутри не оказалось. Кто не выдерживал, садились на слани, поверх которых на целый фут — вода. Через час такого отдыха, затекали мышцы спины и переставали слушаться ноги. С трудом разгибались и поднимались с помощью товарищей, некоторые уже не смогли подняться совсем. К тому же, вода в трюме непрестанно прибывала и никто из палубной команды или охраны не собирался ее откачивать. Пока старая калоша стояла у берега порожней, она еще могла кое-как на воде держаться, за счет плавучести деревянного корпуса, но когда ее загрузили и она осела, вода пошла внутрь через многочисленные течи в бортах. Те, что удалось обнаружить в потемках, заключенные пытались заделать, не жалея своей одежонки. Но бесполезно — вода не переставала прибывать. Пробовали стучать в крышку люка и взывать о помощи, но в ответ прозвучали выстрелы. Несколько пуль пробили прелые доски и попали в стучавших. Последняя надежда рухнула: все, нам не спастись, все мы смертники. И эта баржа — баржа смерти, станет нашей общей могилой. Были такие, что вспомнили Бога и молились, некоторые сходили с ума, хохотали, плакали. Перед лицом смерти все ведут себя по-разному, и сущность каждого обнажается. Не скажу, что я проявился храбрецом, но был я мальчишкой, а молодость бесстрашна. И вспоминались и поддерживали слова Водопьянова: «Безвыходных положений не бывает. Главное — не унывать и сопротивляться. И тогда победа…»
Те, кто еще держался на ногах, чтобы было легче, обнялись и запели: «Прощайте, товарищи, все по местам. Последний парад наступает. Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает…» Баржа продолжала неуклонно тонуть.
То, что баржа погружается, заметили и на палубе, и приняли, свойственные карателям, меры. Последовала команда облегчить баржу. Люк баржи торопливо отдраили и свежий вечерний воздух хлынул в удушье трюма. «Двадцать человек — наверх», — раздался приказ. Желающих вырваться из душегубки оказалось больше, но выпустили не всех. Я получил удар прикладом в живот и плюхнулся обратно в трюм. Люк снова задраили и оставшиеся внизу примолкли. Слышно было, как на палубе стучат сапоги конвоя, звучат невнятные команды, потом раздалась пулеметная очередь, хлопнуло несколько винтовочных выстрелов, у борта всплеснуло и снова все смолкло. Однако расстрел видимого облегчения барже не принес и через некоторое время люк растворился снова: «Правоверные мусульмане среди вашей сволочи есть? Пришло, время намаза. Выходи на молитву!» Правоверные среди нас нашлись и на последний намаз поднялись все, даже те, кто едва держался. Люк больше задраивать не стали и оставшиеся внизу слышали, как мусульманам снисходительно разрешили помолиться, и тоже расстреляли, как и предыдущих неверующих. Раненых сталкивали в воду, не добивая — жалели патроны. Затем офицер выкрикнул в люк: «Водники среди вас есть?» Не знаю, что меня подтолкнуло, после увиденного, опять наверх сунуться. «Ты кто?» — спросил меня каратель. «Масленщик» — ответил я. «А кочегарить можешь?» — «Конечно!» — отрапортовал я. «Ну повезло тебе, сволочь, пойдешь на «Ласточку» — у них кочегар сбежал». Садясь в лодку, я слышал как сзади стреляют в люк.
Из котельного отделения, не отходя от топки, которую все время надо кормить дровами, не много увидишь. Но я узнал впоследствии, что на крутом повороте за Матушами, когда баржа сильно накренилась на один борт, вода в ее трюме слилась на этот же борт, туда же посыпались заключенные, еще более усугубляя крен. В результате, баржонка перевернулась и затонула вместе с конвоем и живыми арестантами. На том месте сейчас погибшим памятник поставили, а рядом — загон для скота, как будто ему другого места не нашлось. Сбылось проклятие Гермогеново: в том же месте, где его погрузили в воды, стократно отмстилась и его, и муллы погибель. И скоты нагадили на память их мучителей».
Я молчал, пораженный услышанным. А Шаров на время покинул свое место у костра, чтобы притащить из темноты ворох сухих стволов. «Однако костер надо жечь, пока твоего напарника не дождемся. Не дай бог в темноте заблудится. Правда, деваться ему здесь некуда, но ночь под деревом провести вполне можно». — «А дальше?» — не отступил от расспросов я. «А дальше — пришла «Ласточка» в Тобольск и сдали меня в Тобольский централ. Откуда я потом и сбежал». — «Как?» — не поверил своим ушам я. Считалось, что из этой, построенной по всем правилам тюрьмы, побегов никогда не было. «Во время восстания, посчастливилось. Самому бы мне никогда не вырваться. Десять метров кирпичной стены над землей и неизвестно сколько под ее поверхностью. Колючая проволока и часовые. А по коридорам надзиратели и каждая камера на замке. «Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно. Днем и ночью часовые стерегут мое окно. Как хотите стерегите — я и так не убегу»… — попробовал пропеть Шаров, но голос сорвался. Он отхлебнул из кружки горячего и продолжил. Нашлись в нашей среде такие, что решились на побег. В конце октября в тюрьму прибыл этап пленных красноармейцев из Челябинска. Терять им, кроме своей жизни, было уже нечего, и они решились. Началось все в верхнем этаже третьего корпуса. Вечером, возвращаясь из отхожего места, пятеро бросились на надзирателя, обезоружили и отобрали ключи от камер. Затем, сумели обезоружить надзирателей на других этажах. Против фронтовиков, на все готовых, у тех кишка тонка оказалась. Привыкли измываться над безоружными. За это посадили их в камеру и пошли выпускать товарищей. Ничего не подозревая, на вечерний обход в корпус явился помощник начальника тюрьмы Глухих с сопровождающими и попал в лапы восставших. Одному надзирателю удалось бежать в контору тюрьмы и сообщить о восстании начальнику. Начальник тюрьмы Иконников, собрал человек пятнадцать надзирателей и конвойных, ринулся на усмирение третьего корпуса и был тут же обезоружен и арестован. Между тем, из конторы тюрьмы созвонились с городом и вызвали подкрепление. Другие корпуса и ворота тюрьмы оставались под контролем тюремщиков и закрыты. А снаружи собирались чехословаки и местная милиция. Ворота надо было брать. Кто-то, кажется сам инициатор побега красный командир и бывший офицер — Крыськов, предложил использовать для тарана длинные тюремные скамейки, которые кто-то удосужился изготовить из толстых лиственничных плах. На века готовили. Под их напором ворота не выдержали и в них образовалась брешь. Но выйти через пролом в главных воротах не удалось никому: их встретил залп. На северной стороне у ворот случилось это же самое. Но меня не было ни там, ни там. С другими красноармейцами я подкапывался под стену между хозяйственным двором тюрьмы и административным, где имелся неохраняемый дом, выходящий окнами на площадь. Подкоп удался и нам удалось сгруппироваться в доме. Под окнами ходили редкие часовые и можно было попробовать прорваться «на ура». С треском высадив раму, под крики «ура», мимо ошалевшего от неожиданности часового, горохом посыпались из окна красноармейцы и разбегались в разные стороны. Им вслед посыпались выстрелы, но ночь была темная — не попадешь в цель. Сбежало нас человек около ста. Многих потом поймали, но мне в своем родном городе удалось скрыться. Да меня, видимо, и не искали как следует: в тюремных бумагах я числился тюменским мещанином Водопьяновым. Зима прошла и вернулся с вынужденной зимовки на Северной Сосьве «Быстрый» и с ним моя долгожданная Надюшка. Больше мы с ней уже не расставались и решили пожениться. Но определиться на работу было нечего и думать, пока осенью не погнали колчаковцев. Вот тогда я окончательно вышел из подполья и разыскал своего бывшего капитана. Он оказался в большом почете, выступал на митингах и избирался в президиумы. Меня он встретил как родного, напоил чаем и похвастался удостоверением, выданным начальником речной флотилии 61 дивизии о том, что он «…арестовав белогвардейских офицеров и часть военной команды, вместе с пароходом добровольно перешел на сторону Красной армии. Преданность Советской власти не раз проявлял в боях с противн