иком, как например, разбив и захватив белогвардейский пароход «А. Невский». «Такой документ мог в то время открыть любые двери. Что вскоре и подтвердилось. По его рекомендации меня приняли в комсомольскую ячейку, а в навигацию двадцатого года я ходил уже помощником машиниста на одном пароходе с Надеждой, которая там стала полноправным штурвальным.
Должен сказать, что на флоте тогда ощущался кадровый голод. Опытные речники кто погиб, кто состарился, кто и вовсе исчез. Были и такие, которых за принадлежность к белому движению или семействам бывших судовладельцев и прочих классово-чуждых к флоту и близко не подпускали из-за боязни вредительства. Надо ли говорить, что при наших с Надеждой анкетах, нам открылись самые широкие перспективы для роста. И зажили мы с ней образцовой советской семьей. Следующей зимой у нас и сынок родился, Васенька. И в навигацию мы пошли уже втроем, в одной каюте. Тогда это дело было обычное. И укачивали моего младенца не в люльке, а на иртышской волне. «Быть ему капитаном» — радовались друзья-комсомольцы. Я радовался не меньше их и тоже мечтал стать капитаном. Через несколько лет, когда Вася уже самостоятельно бегал по палубам, судьба снова мне улыбнулась. Осенью, во время подготовки пароходов к зимовке в затоне, меня, уже самостоятельного машиниста и молодого коммуниста пригласили в партком. Долго в те времена не разговаривали: «Партия направляет тебя, как надежного партийца и растущего специалиста на учебу в Ленинградский институт инженеров водного транспорта. Срок обучения — два года. Распишитесь в получении путевки. Лучшей кандидатуры у нас пока не имеется, а у вас образование в объеме гимназии». И поехал я в Ленинград, учиться на капитана. Трудно пришлось.
Зато через два года я вернулся в родной затон с дипломом инженера-судоводителя и был назначен помощником капитана. Сначала вторым, а потом и первым. Назначили бы и капитаном, да новых пароходов не настроили. А старые, купеческие, дряхлеть и разваливаться стали. Случалось, что и тонули и горели. По возросшим объемам перевозок, подвижного состава в бассейне хронически недоставало. Новые суда, конечно, строили, но за потребностью в флоте не поспевали. А в остальном — жизнь на реке размеренная, спокойная. На Север везем снасти для рыбного промысла — обратно рыбу. На Север везем лесозаготовительное оборудование — обратно ведем плоты. На Север ведем баржу со спецпереселенцами — обратно порожняк. Все шло как по маслу. Васятка рос. Надежда — при мне на судне. План перевыполняем, свой, встречный — выполняем. Топливо — бережем. И в Гос. паре на хорошем счету. Словом — живи и радуйся. Только когда все хорошо — тоже нехорошо.
Однажды зимой приглашают меня на беседу в районный отдел внутренних дел. Долго меня обо всем расспрашивали, биографию для них раз пять перписывал, анкеты заполнял. В конце концов, объявляют мне, что я для работы в органах вполне пригоден и могу писать заявление. «Помилуйте, — говорю, — Я своего согласия не давал».
- А Ваше согласие и не требуется. Вас партком рекомендует. В порядке партийной дисциплины. Не волнуйтесь — направим на курсы, подучим.
- Я от Ленинграда еще не опомнился. И планы у меня другие: с детства хочу капитаном стать.
- Ты и в органах капитаном станешь, даже еще быстрее. Человек ты решительный — такие нам нужны. Мы твои дела в тюремных архивах подняли и видим, что перед народом и партией ты ничем не замаран. — И картонную папку мне показывают с надписью: Водопьяновъ.
Разом вспомнился мне тюремный кошмар, пытки, голод, баржа смерти и побег под пулями. Зачем мне это все снова? Оставьте — мирной жизни хочу. И наотрез отказался от предложения. Вижу, что твердолобостью своей гепеушникам я не по душе пришелся. Насупились и глядят на меня исподлобья. «Ну иди, — говорят, — ленинградец. От нас не уйдешь. Кто не с нами — тот против нас. Видим, чему ты в Ленинграде научился. Надо будет к тебе поближе присмотреться и повнимательнее: как это ты из Тобольской тюрьмы сбежал. Наш заслуженный партиец, боевик, товарищ Крыськов не сумел вырваться, а ты вот сумел. Шустрый какой. Подозрительно это. Свободен, пока. А мы тут о тебе, как следует, подумаем. Станешь ты у нас капитаном — вся жопа в ракушках. И не дергайся — разговор окончен».
Многозначительное ЛЕНИНГРАДЕЦ в устах чекиста прозвучало как приговор: после убийства Кирова по всей стране раскручивалось ленинградское дело, и шли аресты подозрительных. Под это колесо нечаянно попал и я. Но забрали меня не сразу: дали досыта помучиться ожиданием. Перед самой навигацией, когда я уже стал надеяться, что беду пронесло, наступила моя очередь. Арестовали, как это обычно делалось — ночью. По дороге неторопливо избили — и в камеру, к таким же, как я. Стал я ожидать обвинения или хотя бы вызова на допрос, но про меня как забыли. Что-то у них там с обвинением не склеилось или другие дела замучили. Так просидел я побольше года в неизвестности и думал, что не выдержу — сойду с ума. Временами казалось, что снова я у белых в плену. Очнусь — вокруг те же мои товарищи, рабочие и крестьяне, но часовой у двери — с красной звездой. И только в этом одном разница. А расстрелы так же, чуть ли не каждую ночь. Не раз вспоминался мне Водопьянов: «Сопротивляйся — и победишь!». И снова мне повезло. В НКВД власть переменилась и многих вчерашних чекистов самих расстреляли. А таких как я, сидевших без обвинения, Лаврентий Павлович велел выпустить.
- Берия? — не поверил ушам я.
- Он самый, — последовал ответ. — Он тогда многих выпустил, еще больше не успел. В общем — вернулся я домой и даже на работу. Но мечту о капитанском мостике, понятно, пришлось оставить. Хотя в партии меня и восстановили, но пароход не доверили и даже в должности под благовидным предлогом, на всякий случай, понизили. Поэтому начало войны я встретил вторым помощником. Из самолюбия или из патриотизма, попробовал я напроситься на фронт, но из военкомата меня поперли: на весь комсостав речфлота броня. И исключения из нее — по особой разнарядке. Матросов и младших специалистов это, конечно, не касалось — призывали всех подряд, до тех пор пока не оказалось, что работать на флоте больше некому, кроме женщин, девчушек и списаных на пенсию стариков. Срочно, для тех из них, кто имел большой стаж работы на флоте, организовали курсы повышения квалификации и школы младшего комсостава. В школу младшего комсостава мобилизовали и мою Надежду. Проучилась она на них одну зиму и выпустилась первым помощником. А я все еще второй, хотя и с высшим образованием. Бдительные кадровики решили проблему подчиненности по-своему мудро: развели нашу семью по разным пароходам. «На север поедет один из вас, на юго-восток — другой». Меня при этом резко повысили до капитана. Разъехались мы с ней: я отбыл в Тюмень, принимать чудо новой техники «Газоход», а Надежду, в составе неполного экипажа, отправили на Печору, готовить к переходу на Обь пароходы, которые там оказались не у дел, а в нашем бассейне были нужны позарез: баржи с военными грузами в ожидании буксиров простаивали.
- А Вася? — вспомнил про сына Шарова я.
- А Василий к тому времени в блокадном Ленинграде оказался. — ответил бакенщик. — После школы устроил я его на пароход штурвальным — он с детства к нему привычен. Другой от такой удачи бы счастлив был, только не мой Василий. Вдруг взбрела ему в голову мысль о поступлении в военно-морское училище имени Фрунзе в Ленинграде. Упрямый оказался, в меня: «Ты, батя, тоже в Ленинграде учился, а чем я хуже». Взял в отделе кадров направление на учебу, а в райкоме комсомола — путевку комсомольского призыва на флот. Поступил, год проучился и — война. Письма от него сначала изредка поступали, — писал, что продолжает учиться, — но зимой связь между нами оборвалась. Однако, отцовское сердце чуяло, что он жив и воюет. Иначе — пришла бы похоронка. Но раньше чем на сына, она пришла на жену: погибла Надежда в Карском море вместе со своим пароходом и всей командой из девок и баб. Из всего каравана одному пароходу так не повезло — остальные с горем пополам до Нового порта все же дочапали. Дурной или отчаянной до безумия голове пришла мысль гнать речные колесники через море. У колесного буксира осадка, в лучшем случае метр двадцать и надводный борт полтора. Отсеков непотопляемости нет и в помине, бункер, котельное отделение, машина не задраиваются и доступны всем ветрам и волнам. Конечно, на Печоре «самотопы» к перегону постарались подготовить, как могли. Заварили иллюминаторы, нарастили досками фальшборта, загрузили углем. Но речной буксир речным и останется, как его не декорируй, под морехода. Накренился на левый борт — правый обнажился, и гребное колесо в воздухе вращается. Накренился на правый — левое воздух вентилирует. Для колесника метровая волна — беда, двухметровая — трагедия. А встретится битый лед — погибель: тонкие речные корпуса моментом до дыр протрутся. Однако раз партия сказала — надо, то и командиры приказали — плыть. И ничего не попишешь, поплыли наши бабоньки Северным морским путем.
В сороковом году немецкие суда в сопровождении нашего эскорта впервые прошли Севморпутем и получили доступ к секретным картам. Поэтому их подводные лодки в Баренцевом и Карском морях гуляли вполне уверенно и даже заходили в Обскую губу. А фашистский рейдер добрался даже до Диксона и обстрелял там порт и метеостанцию. Помешали ему своими пушчонками старый ледокол «Сибиряков» и сторожевик «Дежнев», которые не пожалели себя и прикрыли порт. Начальник Севморпути Папанин после этого ходил в героях и пытался установить орудия на каждом буксире. Но на печорских буксирах никаких орудий не ставили и прокладывали курс каравана по мелководью. А из сопровождения — ледокол и у него на буксире баржа с углем и пресной водой. Да еще морских штурманов на каждый пароход дали. И пошлепали ходом в семь узлов вокруг Ямала. В Карском море караван попал в шторм, какие в это время года нечасто случаются. Кто непогоду испытал, тот понять меня может. Не могу представить, как не потонули все самотопы в семибалльный шторм, как выдержали ослабленные команды, как дошли. Но один пароход из каравана все-таки потеряли и уже не нашли больше. На нем и шла моя Надежда. Как потом оказалось — потеря для военного времени нормальная, не выше планируемой. Участников перехода представили к наградам, пароходы запустили в работу, а на погибших — отправили похоронки: «Погибла при исполнении служебных обязанностей». Речники военнослужащими не считались. Всю эту историю я уже потом узнал, не вдруг и не сразу. Все было засекречено. Только от водников такое не скроешь — на реке далеко видно и все друг о друге знают. Особенно о тех, кто всю жизнь в плавсоставе, как моя Надежда. Света белого я от этой вести не взвидел.