Нас, речников, тогда тоже в форму с погонами одели и звания присвоили. Мне присвоили звание лейтенанта водного транспорта. Наградами тоже не обошли — вручили медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и «За победу над Германией». «Ну ты, батя, даешь, — подначивал меня Василий. — Такой молодой, а уже лейтенант. А ну, доложи старшему по званию обстановку на речном фронте». А обстановка, братцы, складывалась благоприятная. В плавсостав, на смену, давно ждавшим замены, пенсионерам, возвращались фронтовики. Готовили кадры флоту эвакуированная в Тобольск мореходка и Самаровская школа юнг. А главное — по репарациям стали поступать суда немецкой и финской постройки. Добротные теплоходы, с двигателями внутреннего сгорания и исключительно винтовые. На один из таких теплоходов без лишних вопросов назначили капитаном моего Василия. В кадрах сохранилось его личное дело, в котором он значился выбывшим на учебу по специальности. Стали мы с сыном работать на одной реке и продолжать династию. Доработал я до пенсионного срока, но флота не оставил и продолжал заруливать, храбриться перед сверстниками, которых доктора на берег списали. Забыл, что против природы все мы слабы и, как ни хорохорься, непременно настанет пора причалить к той гавани, которой ни одному смертному не миновать. Гордыня всегда судьбой наказуема: чем выше заберешься, тем ниже падать и насмерть разбиться можно. В гордыне человек умом слабеет, считая, что можно ему то, о чем другому и подумать недопустимо. И всегда за это наказан бывает. Я тоже на этом месте споткнулся. Знакомый кадровик мне сообщил по секрету, что за долгий и безупречный труд представляют меня к ордену Ленина. Я и обрадовался, что проводят меня на отдых с наградой и почетом. А вместо этого проводили в заключение».
- Как, — не поверил я своим ушам, — и за что?
- За мальчишку. И из-за водки. От водки на земле немало бед случается и если так, как оно идет, будет продолжаться, еще больше произойдет. Спивается народ. Жизнь я прожил долгую, но не припомню, чтобы в Сибири так, как сейчас, пили. Получку получил — бутылка, ребенок родился — три. А, не дай бог, скончается человек — рекой водка льется на похоронах, поминках, на девять и на сорок дней. Встретятся два друга — напьются. Разъезжаются — тоже, «в стельку». Если свадьба — пьют до драки, если развод — тоже празднуют. Провожают призывника в армию — напиваются до зеленых соплей. А еще после бани, для аппетита и просто так, от неугасимой потребности. А на рыбалке или охоте напиваются до безумия, а потом тонут или стреляются. Пьют от тоски, от радости, от безделья и «с устатку». По всякому поводу непременно пьют. И так круглый год и всю жизнь, пока не сопьются. И что страшно: запили женщины и приобщились подростки. Это уже прямая угроза нации. Если бы наше поколение так запивалось, войны нам не выиграть. Все это понимают, на словах с пьянством борются, но зелье государство продолжает гнать и чем дальше — тем больше. В любом ларьке бутылку купить можно, а с хлебом — проблемы. За ним надо в очередь настояться, да и неизвестно достанется ли, и какого качества. Сначала народ запил от того, что деньги появились, а истратить не на что — товаров не густо. Потом он в пьянку втянулся и выйти из всеобщего запоя уже не может. А наше правительство это безобразие негласно поощряет. Пьяный книгу в руки не возьмет, над житьем не задумается. Пока водка есть, алкаш всем доволен и ничего ему не надо, кроме огурчика. Для того, чтобы приобщать непьющих, коллективные застолья придумали по поводу революционных и профессиональных праздников и победы в социалистическом соревновании. С участием руководства и на профсоюзные деньги. Есть в устье Иртыша селение «Денщики». Такое название оно унаследовало от винной заставы. При царском режиме там пост досмотра проходящих судов находился, изымали спиртное, чтобы купцы не спаивали инородцев. А при нашей, советской власти, наоборот, на Север, в основном, спиртное и повезли. В любой рыбкооповский магазин в конце навигации загляни и увидишь, что половина складов спиртным забита, в основном шампанским и спиртом. Шампанским — потому, что дорогое, а спирта в бутылку, если перевести на крепость, в два раза больше, чем водки входит. А значит, доставка дешевле, а товарооборот выше. Все равно не хватает: к началу следующей навигации аборигены не только спирт и шампанское выпивают, но и все одеколоны, какие найдутся. Все это я, по глупости, на суде высказал. А еще признал себя виновным в гибели практиканта. Ну мне и вкатили два года за смелость. А мог бы получить год условно или отстранение от должности. Практикант у меня погиб. Вели мы на север баржу полную водки. Баржа старинная, деревянная. Трюм открытый, в нем ящики, сверху — брезент. На корме — надстройка и в ней шкипер с женой, люди непьющие и строгих правил. Наша команда пыталась к ним подластиться и пару бутылок выпросить, но те их даже на борт не пустили. К тому же и я запрещал. Меня побаивались. Но в каждой команде всегда находится заводила, способный сбить коллектив на отчаянную проделку, для демонстрации своей удали и дерзости. У меня на судне такие тоже нашлись, имен называть не стану — дело прошлое. Вечерком, когда я прилег вздремнуть перед ночной вахтой, сговорили они парнишку-практиканта из речного училища сходить по буксирному канату на баржу за водкой. Канат у нас был относительно короткий и синтетический. А кнехт на носу баржи — высокий. Так что изловчиться можно было, пока канат натянут. Парнишка на баржу по канату, как обезьяна пробрался и загрузил три бутылки за пазуху, под ремень. Шкипер, конечно, спал — что ему ночью делать. Стал практикант ползти по канату назад и дополз уже до середины, как случилось непредвиденное: встречное судно. При расхождении на узком фарватере пришлось маневрировать, ход сбавили, канат хлопнул об воду, и мальчишка с него сорвался. Его тут же накрыло наползшей баржей и — конец. Так его потом и нашли — с бутылками за пазухой. Те, что его сговорили, ни в чем не сознались и отвечать пришлось мне, как капитану. Капитан на судне за все отвечает, в том числе за воспитание экипажа. Как будто он его сам подбирает, а не присылают из кадров, кого попало, лишь бы рейс состоялся. Вчерашние соратники по партии после несчастного случая от меня отшатнулись как от чумового. И из партии меня на этот раз исключили окончательно. А для суда это как знак согласия — достоин наказания. Отбыл я в тюрьме всего год — освободили условно-досрочно. В зоне разные люди встречаются. Однако таких как я, которые сидели и при белых, и при красных, и при теперешней власти не нашлось. Так, что я был там за знаменитость и загнуться на работе мне в первое время сами зэки не дали, из уважения. Зато советская власть постаралась наверстать упущенное Ежовым.
Отправили меня в Заозерскую колонию на Урале. После колчаковской или ежовской тюрем, в колонии мне вполне сносно показалось. Там, на подземном заводе, ядерное оружие делали. Нас, конечно, к нему и близко не подпускали, а использовали снаружи на подсобных работах. В нашей зоне злостных преступников-рецидивистов не было. Контингент составляли осужденные по хозяйственным статьям, мужики, вроде меня. Иногда нам удавалось увидеть рабочих вольнонаемного состава. Они ходили в белых одеждах и постоянно жевали пайковый шоколад. Для маскировки оборонного объекта, наш лагерь расположили непосредственно над заводом. Однажды, помню — день был не рабочий, я спал на нарах возле окна. Вдруг земля под бараком заходила и с потолка посыпалось. С нар меня сбросило. Кинулся к разбитому окну, вижу — километрах в пяти быстро увеличивающийся в размерах огненный гриб. Шляпа гриба быстро расходилась, пока не закрыла солнце. Потом посыпалась черная сажа. Она падала и падала, пока не покрыла толстым слоем все вокруг, в том числе и лагерную столовую под открытым небом. За ужином мы пытались стереть ее со столов, лавок и посуды. А она все продолжала сыпаться на хлеб, в кашу, в миски. Мы все равно — ели. За столом спорили: что это — диверсия, авария или учебный взрыв. Администрация колонии отмолчалась и устроила нам вечерний просмотр на открытом воздухе воспитательного кинофильма «Путевка в жизнь». На ночном небе, на месте недавнего гриба, виднелось красное свечение, диаметром до километра. Ночью колонию подняли по тревоге. Через громкоговорители известили, что мы попали в зону повышенного ядерного заражения. Приказали приготовиться к эвакуации и выйти на построение без вещей, даже без зубных щеток. На это последовала невообразимая паника: «Нас приговорили! Мы уже трупы!» И толпами повалили к воротам, где уже ждали автоматчики. После нескольких очередей, не скажу прицельных или вверх, толпа зэков отхлынула. С рассветом зарево потускнело, а нас стали грузить в бортовые машины и вывозить в какой-то лес. Когда приказали раздеться, опять возник испуг, что расстреляют. При Сталине бы так и сделали. Но нас переодели в новые спецовки и замерили дозу радиации у каждого. Дня через два, нас доставили в городскую зону, к необлученным. От нас, они, еще накануне здоровые, получили свою дозу радиации в сто и более единиц. В зоне попадаются и очень умные люди, даже кандидаты наук. Они всем и разъяснили, что такое радиация и с чем ее едят. Заключенные снова заволновались: «Мы обреченные! Живые трупы!» А что толку — кругом двойная охрана и пулеметы на вышках. Жирный полковник — щеки на погонах — выступил перед массой зэков и успокаивал, что радиация, в известных дозах, вроде лекарства и помогает даже от рака и ревматизма. Рассказывал про рентген и радоновые воды и всем гарантировал лечение. Наверное, этот полковник от всех хворей всегда лечился баней, потому, что и нас немедля погнали в баню. В предбаннике зарегистрировали у каждого дозу заражения и приказали смыть с себя не менее тридцати единиц. В мойке для нас не пожалели хозяйственного мыла и мелкого песка, хорошо стиравшего злосчастные единицы. Но как я им ни терся, больше двадцати единиц не смыл. Одежду опять выдали всю новую и чистую, а прежнюю, еще не старую — сожгли. Через три дня все п