Самыми «продвинутыми» динозаврами были броненосцы. Один из них в детстве казался Никите особенно страшным. Он был бронирован так, что напоминал живой танк, даже глаз не было видно. Он весь щетинился костяными плашками с острыми шипами. Назывался он анкилозавром. Никиту потрясло, что броневые пластины были у него даже на веках, а хвост венчала массивная костяная булава. На самом деле он тоже щипал травку и никого не трогал, но был готов в любую минуту отразить нападение этой жуткой булавой на хвосте. И никто не назвал бы его безобидным.
Юля почему-то напомнила Никите именно анкилозавра, хотя фигура у нее была точеная и она вовсе не походила на танк. Она появилась в обтягивающих белых брючках капри, в босоножках на высоченных каблуках и в просторной шелковой блузе цвета лососины. Пуговицы были небрежно расстегнуты чуть не до пупа, но всем своим видом она как будто говорила: «Парень, это не про тебя». Она несла перекинутый через плечо огромный картонный пакет на витых веревочных ручках с надписью «МаксМара» на боку. Из него Юля вынула и протянула Кузе игрушечную сахарную косточку. Кузя тотчас же принялся точить об нее зубы, а Никита мысленно обозвал себя болваном. Он мог бы запросто купить такую же. Знал же, что они существуют! Не сообразил.
Никита провел девушек в гостиную, усадил, предложил кофе… Подруги его не слышали и, кажется, даже не замечали. Они выстреливали друг в друга залпами вопросов, не успевали отвечать, но им это нисколько не мешало, они все понимали с полуслова. Никита уже видел такое в Вильнюсе, когда Нина общалась с Нийоле. И сейчас ему опять, как тогда, вместе с Бронюсом, оставалось лишь наблюдать за ними со стороны, зная, что никогда ему не быть допущенным внутрь этого магического круга женской дружбы.
— Ну что, накрылся Париж? — спросила Нина.
— Ни фига подобного! Только ты уехала, мне прислали повторное приглашение. Между прочим, твое платье туда свозила.
— Ну и как?
— Фурор! Я назвала дизайнера, ты не думай. Я с собой фотки захватила, потом покажу. А что ты мне привезла? Что у тебя за работа?
— Ты платье привезла?
— А то! Ты же просила.
— Я хочу его Никите показать. И есть у меня одна идея… Идем ко мне наверх, ты переоденешься, заодно и подарки посмотрим.
— Я тоже хочу посмотреть подарки, — подал голос Никита. — И вообще, спасибо, что вспомнили обо мне.
— Мы сейчас вернемся, — пообещала Нина. — Включи пока музыку, хорошо? Что-нибудь ритмичное и небыстрое. Тебе предстоит эксклюзивное зрелище. Жалко, нельзя сделать затемнение.
— Почему нельзя? Можно. Идемте в холл.
Никита проводил их до холла, а сам, пока они поднимались наверх, забывшись в сладостном щебетанье, опустил жалюзи на окнах, задернул тяжелые бархатные шторы и включил компакт-диск. Нина вернулась довольно быстро, нагруженная альбомом для эскизов, какими-то свертками и обувной коробкой.
— Включай свет, — сказала она. — Если можно, постепенно.
— Можно.
Он выбрал «Болеро» Равеля — безотказный вариант! — и поставил свет на постепенное увеличение интенсивности. Пока скрытые светильники медленно накалялись и в холле становилось все светлее, по лестнице, словно в такт музыке и разгорающемуся свету, стала спускаться Юля.
На ней было длинное платье без рукавов, со скромным вырезом «под горлышко», сшитое из полосок черной и светлой кожи. Никита впервые понял, что означает «скроено по косой». Полоски располагались не вертикально и не горизонтально, а с наклоном. Юля не шла, а плыла сказочной походкой манекенщицы, автоматически поворачиваясь то одним, то другим боком, ни на кого особенно не глядя. Только когда она спустилась с лестницы и подошла ближе, Никита разглядел, что платье сшито из полосок черной кожи, а проглядывающая между ними золотистая кожа — это кожа самой Юли. Полоски были скреплены тонюсенькими ремешками. Никита пригляделся внимательнее. Тысячи и тысячи крошечных дырочек, тысячи ремешков, переплетенных друг с другом. У него зарябило в глазах.
— Это ты сама плела? Вручную? — повернулся он к Нине.
— От-кутюр всегда шьется вручную. До последнего стежка.
Никита промолчал. Это не укладывалось у него в голове. А Нина объявила, что начинается «раздача слонов», и принялась разворачивать подарки.
Ошеломленный и подавленный Никита пошел раздергивать шторы и гасить свет.
— Вот, я связала маме шаль, как она просила.
Никита помнил, как Нина вязала эту шаль из какой-то странной, то и дело расползающейся пряжи, которую все время приходилось скручивать. Но шаль вышла очень красивая: стального цвета с лиловатым отливом.
— Я тоже такую хочу! — воскликнула Юля.
Никита заметил, что у нее какой-то странный, глуховатый и как будто спотыкающийся голос. Она схватила шаль и завернулась в нее.
— «Я, Вань, такую же хочу», — передразнила ее Нина. — Окстись, Юлька, тебе что, шалей мало? Это маме. И вот это тоже ей. Как раз по сезону. Она жаловалась, что бывают такие летние дни, когда в шерстяном жарко, а без рукавов холодно.
Нина развернула второй сверток и вынула из него черный ажурный жакет льняного трикотажа.
— Супер! — одобрила Юля. — А мне ничего?
— Ну конечно. Тебе ничего. — Нина открыла обувную коробку. — Вот, примерь.
Сбросив босоножки, Юля всунула ноги в мокасины и затанцевала по роскошному инкрустированному полу. Потом подбежала к Нине и обняла ее. Нине для этого пришлось подняться на цыпочки, а Юле — наклониться.
— Нравятся?
— Спать в них буду!
— И вот это тоже тебе.
Нина протянула ей коробку размером поменьше и квадратной формы. Юля извлекла из коробки узкий вечерний пояс, усеянный стразами, и тут же нацепила его на себя, хотя он не шел к полосатому кожаному платью.
— Бриллианты от Сваровски, но настоящие пусть тебе кто-нибудь другой покупает.
— А на кой они мне, эти бриллианты? — беспечно отмахнулась Юля. — Холли Голайтли[11] говорила, что носить бриллианты, пока не стукнет сорок, — это пошлость.
«И почему я не вспомнил о Холли Голайтли, когда Оленька требовала все новых и новых бриллиантов? — подумал Никита. — Хотя… она бы не поняла. Она же не читала Трумэна Капоте». Оленька вообще ничего не читала, кроме глянцевых журналов, да и в тех в основном разглядывала картинки.
Юля бережно расстегнула пояс, свернула его и спрятала обратно в коробочку.
— Отпад, — сказала она. — Ну давай, показывай, что там у тебя за идея.
Нина открыла альбом с зарисовками.
— Мне предложили сделать костюмы к «Королю Лиру». Не знаю, понравится ли им, но я решила применить эту же идею — шнуровку. Как ты думаешь?
«Мне не показала, а ей показала», — ревниво подумал Никита.
— Супер! Мегасупер! Если им не понравится, будут иметь дело со мной, — отчеканила Юля. — Нет, это полный балдеж! А это кто? Это для кого?
— Давай не будем загадывать, — мягко остановила ее Нина. — Расскажи лучше про Париж.
— Ну что, ну была фотосессия. Тамошние гримеры — полный мрак! Извозюкали мне всю физию тональным кремом, заштукатурили так, что я была как в темнице замурованная. А потом подвели глаза черным, как у Джека Воробья, синие веки, красные скулы — цирк! Я была в шоке. Ну, я все это быстренько смыла и говорю: «Буду сниматься в своем гриме или никак!» А у них профсоюз, представляешь? Они должны отработать свое. Я говорю: «Все, вы свое уже отработали». Так нет же, у них договор с какой-то фирмой: пользоваться только их косметикой. Еле уломала. Говорю: «Фирма ничего не узнает. Скажете им, что это их косметика». В общем, я им дала жару. Последнее слово осталось за мной.
— Юлька, я тебя сейчас пристукну! Из завещания вычеркну! Давай про Париж, а эти твои заморочки никого не интересуют. Расскажи, где ты была, что видела.
— Везде была. Все видела.
«Я прекрасна, но мне скучно», — расшифровал это Никита.
— Неужели тебе ничего не понравилось?
— Понравились химеры на соборе Парижской Богоматери.
— Да ну тебя! — с досадой отмахнулась Нина, но Никита поддержал гостью.
— Мне тоже очень нравятся химеры собора Парижской Богоматери, — вступил он в разговор. — Они напоминают нам о том, чем кончаются утопии.
— Прости, какая связь? — удивилась Нина.
— В сущности, «химера» и «утопия» — это одно и то же, — пустился в объяснения Никита. — Несбыточная мечта, фантазия. Только утопия представляется прекрасной — ну вот как коммунизм, светлое будущее человечества, — а как начнешь воплощать ее в жизнь, она оборачивается химерой. Чудовищем.
Улыбнувшись девушкам, Никита поднялся и ушел на кухню предупредить Дусю, что у них гостья.
— Дусенька, нам бы чего-нибудь легкого.
— Вот, уху варю.
— А расстегаи будут?
— А как же! Уже в печке сидят.
— Отставить! — шутливо скомандовал он.
Дуся прищурилась и воинственно подбоченилась.
— Кто захочет, поест, а кто не захочет, значит, сыт.
За обедом Юля своим глуховатым голосом продолжила рассказ:
— В общем, фотосессия — это ерунда. Но в сентябре пригласили на дефиле.
— Поедешь? — спросила Нина.
— Не знаю, там видно будет.
Нина выдержала паузу:
— А ты не хотела бы уехать туда насовсем?
— Без мамы я никуда не поеду. А ты что, хочешь меня сплавить? — прищурилась Юля.
— Не пори чушь. Просто я иногда думаю, что тебе там будет лучше.
— Мне и здесь хорошо. Давай не будем об этом.
Никита был страшно заинтригован, но решил ни о чем не спрашивать. Он заметил, что Юля ест как птичка. К расстегаям она не притронулась, но взяла немного осетрины с рисом. От вина отказалась:
— Спасибо, но я на машине.
— Никаких проблем. Я попрошу кого-нибудь из охраны, и вас прямо на вашей машине отвезут домой.
— А как назад вернутся? Я живу в Беляеве.
— Эти парни — Рэмбо. Они с Гималаев назад вернутся, если надо, не то что из Беляева… Проголосуют за развитие автотранспорта. Давайте выпьем за знакомство.
Он налил девушкам шабли — того самого вина, что они с Ниной пили в вильнюсском ресторане.