Нос судна с силой разрезает встречные волны, брызги соленой воды летят во все стороны. Ветер с мелкой моросью треплет волосы Серласа. Он глубоко, жадно втягивает ртом холодный воздух.
– Спасибо.
Человек фыркает.
– Придется много работать, Серлас. Будь я проклят, если увижу тебя без дела – выкину в море не задумываясь. Понял?
Серлас кивает, настолько уверенно, насколько себя чувствует. Смертельная опасность его миновала, и сейчас ему трудно думать о чем-либо еще, кроме нарастающего голода, что поднимается из живота и подступает к горлу саднящей болью.
– Я Фрэнсис, – представляется мужчина и встает, снова возвышаясь над ним. – Добро пожаловать на гукар «Теодор».
На пятый день плавания выясняется, что пользы от Серласа больше, чем кто-либо мог бы вообразить. Он драит палубу под сухим палящим солнцем, подставляя голую спину белым лучам; пот обильно струится по его лопаткам и шее, стекая на подбородок, пока мужчина, размазывая грязную воду шваброй, гонит ее по деревянным брусьям в сток борта. Закончив с мытьем палубы, переходит к баку, но решает, что носовую часть и так обмывает встречными волнами – помощи здесь не требуется.
Он возвращается к помосту с пустым ведром в руках.
– Закончил? – спрашивает капитан гукара, тот самый Фрэнсис, что не выкинул Серласа за борт вместе младенцем, верно, пожалев последнего больше, чем несчастного бродягу. Серлас кивает и идет вниз, убрать ведро и швабру и взять тряпку, чтобы протереть снасти – все, до которых дотянется с палубы.
Он понимает, что Фрэнсису пришлось нарушить несколько правил, и поэтому молча и смиренно сносит все трудности такого внезапного плавания: драит гукар от носа до кормы, моет и чистит все палубы, перетягивает ослабевшие тросы нехитрыми узлами, которые ему показали еще вчерашним утром. У него стонут руки и ноги, в ребрах давно уже проснулась застаревшая боль, но Серлас не жалуется. Да и кому бы он мог? На небольшом судне, обогнувшем южную оконечность британских островов и пересекающем теперь то ли Кельтское море, то ли уже Ла-Манш, все заняты круглые сутки. Гукар плывет так ретиво, будто за ним гонится морской дьявол, и Серлас полагает (хоть и не знает этого наверняка), что судно превышает обычную свою скорость в несколько раз. Лишь бы успеть… Куда? Зачем? Они несутся слишком быстро – но недостаточно быстро для капитана. Тот кричит на свою команду раз в полчаса: «Налегай сильнее, натягивай брамселя туже! Завтракать будешь в порту французскими булками, если успеешь к концу недели доставить всех в Сен-Мало! А нет – так вздерну тебя на рее раньше, чем попадешь к ласкарским крысам!»
Серласу кажется, что он попал на пиратское судно, слишком уж часто матросы в разговорах упоминают один частный флот. Да и наличие его самого на «Теодоре», вопреки всем неписаным правилам и государственным законам, говорит о снисхождении капитана Фрэнсиса, которого тот проявлять не должен был. Серлас не жалуется, нисколько. Будь судно торговым или пиратским – ему все равно. Лишь бы увезло подальше от берегов Ирландии, да ответов на вопросы не требовали.
– Эй, нахлебник! – рычит Бертран, грузный широкоплечий мужчина, который, несмотря на телосложение, управляется со снастями, как со своими собственными конечностями, быстро и ловко. Это он, пусть и неохотно, показал Серласу простые узлы, обругал его неизвестными словами и ушел, бросив напоследок, что выкинет Серласа в Кельтское море, если тот хоть что-то перепутает. Подобная угроза звучала из уст каждого еще в первую пару дней, а потом все устали злиться.
– Протри-ка тут! – Бертран сплевывает за борт – Серлас уверен, что нарочито-показательно, – и указывает на металлические кольца в палубе. – От носа до кормы пройдись и почисти все рымы.
Серлас молча разворачивается и возвращается к баку, носовой части корабля, чтобы начать оттуда. Отираться возле ног Бертрана он не желает, хоть и соглашается с его неприятием: пожалуй, Серлас действительно нахлебничает на этом гукаре, а прикрывающий его Фрэнсис лишь хмыкает на все расспросы команды.
На полпути к корме, когда за спиной остаются начищенные до блеска кольца снастей, торчащие в палубе и бортах, Серлас замечает, что ветер усилился – тросы натянулись до скрипа, главные паруса запузырились, и корпус гукара накренился влево.
– Убрать трисели! – кричит Фрэнсис с капитанского мостика. – Шевелись быстрее, зелень подкильная, не на прогулке!
Команда приходит в движение, но не так споро, как в утренние часы: сейчас же солнце неумолимо клонится к горизонту, окрашивая небо в горячечный рыжий цвет – как волосы Нессы в последние дни жизни, как лихорадочные образы в кошмарах Серласа с пылающими кострами посреди площади.
Он гонит прочь всякие дурные мысли, насильно заставляет себя быть здесь и сейчас и первым замечает, как натягивается от очередного шквального порыва тонкий трос у борта корабля. То кольцо, рым, что он натирал только минуту назад, жалобно скрипит и с легким звяканьем, что не слышно во всеобщем гвалте, вырывается из петли в палубе.
Серлас прыгает, в последний миг успевая поймать трос за самый конец. Он стягивает палубу с подвижным брусом мачты, и тот теперь болтается на ветру, а снасть впивается Серласу в руки, словно острый нож, и точит кожу ладоней.
– Тяни его на себя! – кричит капитан. – Он тебе не баба, привяжи гик к борту, как полагается!
Большинство слов, что обрушивает капитан на него и свою команду, Серлас не понимает, но выполняет все, что требуется, без лишних вопросов. Как ни странно, его руки, словно живущие отдельной жизнью, бодро тянут тросы, пальцы ослабляют и натягивают узлы в кольцах, и все эти незнакомые Серласу действия кажутся… обычными. Возможно, права была Несса, когда говорила, что в прошлом Серлас был моряком.
Ее лицо въедается в мысли, как яд, но о нем удается тут же забыть: вся команда вместе с капитаном вдруг напрягается, мельтешение на корабле замирает, а крики стихают, и теперь Серлас отчетливо слышит, как бьется нетерпеливая вода в борт гукара.
– Готовьтесь обмочиться, рыбьи хари, – во внезапно наступившем молчании раздается голос Фрэнсиса. – У нас будут гости.
Серлас оборачивается, не успевая нахмуриться: впереди маячит быстро нарастающим пятном трехмачтовое судно. Оно крупнее «Теодора», это каким-то шестым чувством понимает и сам Серлас.
– Ну, прощелыга, – обращается к нему Фрэнсис со своего помоста, – неси сюда ребенка. Придется отдать вас гостям.
#19. Сто лет одиночества
Теодора заявление Клеменс приводит в недоумение. Она глядит на него, на то, как меняется выражение его глаз в полутьме антикварной лавки – свет уличных фонарей, бьющий сквозь широкие витрины, ломается на углах стеклянной полки и преломляется уже в его зрачках – и видит, что он просто не понимает, о чем та говорит.
– Я улетаю домой, ты слышишь?
Пару секунд уходит на то, чтобы он моргнул и кивнул.
– Летишь домой? Славно.
Его равнодушный тон выводит Клеменс из себя, так что она готова броситься вон из магазина, повторяя свой предыдущий побег. Теодор лениво окидывает взором свои владения, намеренно не глядя в лицо стоящей перед ним девушки.
– И когда возвращаешься? – спрашивает он. Тянет звуки, обрывает слова на выдохе. Как будто ему все равно.
– Я не вернусь, – отрезает Клеменс. – Надеюсь, ты рад: отделаешься от меня быстрее, чем думал.
Теодор поднимает руку к позолоченной статуэтке Ганеши на полке рядом с собой, но его рука замирает, едва пальцы касаются прохладной поверхности изогнутого хобота с полоской мелких рубиновых камней.
– Вот как… – выдыхает он. Клеменс не видит его лица – он спрятался в тени ее искривленной неровным желтым светом фигуры, – и ей кажется: ему хочется сказать больше. Что-нибудь. Что угодно. Но молчание затягивается, Теодор не двигается с места, и терпение Клеменс иссякает, как слабый ручей в засуху.
– Если это все, что ты можешь мне сказать, – говорит она, не скрывая обиды в голосе, – то я ухожу. Прощай.
Она вскидывает голову, чтобы увидеть в дверном проеме из коридора изумленного Бена. Клеменс кивает ему, слабо улыбается и, махнув рукой, идет к входной двери. Происходящее не складывается в ее голове в правильную картину, все слишком быстро и путанно заканчивается, не успев начаться. Она сама не верит, что шагает прочь из антикварной лавки, едва узнав человека, за которым бегала полжизни.
Ты хотела знать правду, Клеменс. Вот тебе правда. Никто не обещал, что ее будет легко понять.
«Я не хочу уходить», – стучит в мыслях Клеменс при каждом шаге. Она даже не понимает, какой неуверенной выглядит со стороны, в каком замешательстве ее видит Теодор.
«Я не закончила. Его тайна осталась с ним, и я не успела ее раскрыть. Несправедливо, нечестно».
Это «нечестно» отдает горькой обидой и впивается в самое горло, перехватывая дыхание. Клеменс вздыхает, обрывая себя, и мотает головой.
– Не забудь про свое обещание, – бросает она через плечо и открывает дверь. Медный колокольчик над головой звенит, разрывая угрюмое молчание лавки, порыв ветра врывается в душный зал.
– Постой, – окликает ее Теодор.
Она оборачивается, резко и решительно. Он встает с кресла, делает шаг в ее сторону. Клеменс не может прочесть эмоций на его лице, оно кажется бледной маской, закостенелой от времени, безжизненной. В этот миг Теодор действительно видится ей человеком, прожившим две сотни лет, которого удивить не способно уже ничто. Равно как и растрогать или обрадовать.
– Моя жизнь… – начинает он и обрывает сам себя. Не то, не те слова. Даже Клеменс чувствует: Теодор давно перестал считать свое существование жизнью. Говорить вслух подобное… неправильно. – Не рассказывай никому о том, что узнала, – наконец договаривает он.
– И все? – Обида вспыхивает в Клеменс с новой силой. – Это все, что ты мне скажешь?
Теодор молчит.
– Не переживай, – фыркает Клеменс. – Мне не с кем делиться твоими секретами. И я еще не выжила из ума.