– С чего ты решил, что он будет в том фургоне? – спрашивает Теодор, щурясь от солнца. Зря он не взял очки, как советовал Бен. Бену знать это не обязательно.
– Я почти уверен, что это гримерка, – поясняет Паттерсон.
– И зачем ему быть в гримерке? – Удивление в голосе Теодора почти настоящее, но Бен, видимо, думает, что мужчина снова язвит, поэтому закатывает глаза и идет вгрызаться в толпу.
– Ты застрял в своем восемнадцатом веке, Теодор! – кричит Бен за спину, пока они друг за другом медленно пробираются к фургону. – Пора бы проснуться и жить в настоящем мире!
Теодор прикидывается оглохшим на оба уха и не отвечает. Он чувствует себя Моисеем, что разделил надвое Чермное море, только сил в нем недостаточно, а море слишком упрямо и обладает собственной волей, поэтому ему приходится руками расталкивать людей. Мужчины, женщины, даже дети – здесь собралась вся округа Труро и близлежащих городов, не иначе. Теодор выставляет вперед ладонь с выведенной на ней черной меткой «249», отодвигает влево подростка в длинной не по размеру майке, вправо толкает лысого мужчину в камуфляже.
Фестиваль тем временем объявляется открытым, и без того громкая толпа взрывается криками. «О нет…» – с отчаянием думает Теодор. Перед глазами у него пляшут точки в форме человеческих голов.
К концу этого путешествия, как Теодор и предполагал, на нем не остается живого места; все тело болит, а ребра стонут с удвоенной силой и норовят снова выскочить из еле зажившего мышечного корсета. Стоило предусмотреть такое сумасшествие и запастись обезболивающим, но виски Бенджамин брать с собой запретил.
– Больше никогда… – выдыхает Теодор, сгибаясь к земле. У него кружится голова – то ли от боли, то ли из-за безумия, что творится вокруг, то ли из-за собственного амбре: теперь от него, как он и думал, пахнет всем спектром ароматов, от женских сладких духов, приторно забивающих ноздри, до кислого мужского пота. Так пахли бордели мелких французских городков, так пахли пабы старушки Ирландии.
– Идем, – опять бросает Бен и тянет Теодора. До фургона остается всего пара футов, когда дверца его распахивается – очевидно, от удара ноги, – и оттуда вываливаются несколько человек. Все невысокие и худые, с бледной кожей и щуплыми руками и ногами. Они похожи на Палмера, но мальчишки среди них нет.
– Эй, Байерс, поторапливайся! – кричит вглубь фургона один из них и уходит последним. В открытом проеме двери на мгновение показывается мышино-серая голова.
– Отлично! – цедит Теодор и бросается к фургону первым. Бен, охнув, спешит следом за ним.
Все складывается чересчур гладко, но Теодор об этом не думает: когда он врывается в тесную коробку фургона, все в нем кричит, предчувствуя приближающуюся кульминацию сегодняшних мучений. Палмер оборачивается с видимым раздражением, но оказывается лицом к лицу с Теодором и… молча падает на раскладной стул.
Немую сцену довершает вваливающийся после приятеля Бен, запыхавшийся и встрепанный.
Несколько секунд все трое просто разглядывают друг друга.
– Ну? – разрывает молчание Палмер.
Его гнусавый сиплый голос будит все уснувшее в Теодоре раздражение, и он с силой захлопывает дверь фургона. Все трясется и скрипит, с полочки у крохотного окна падает зеркало и раскалывается на три куска.
– К несчастью, – комментирует Палмер. Похоже, его нисколько не удивляет визит Теодора, а вот на Бена он посматривает с опаской.
– А ты совсем не удивлен, – припечатывает Теодор. Необъяснимая злость, которая кипела в нем при виде Палмера до ночного инцидента, теперь имеет причину, и он с каким-то нездоровым удовольствием стискивает руки в кулаки, кривит губы и весь подбирается, как перед прыжком.
– Клеменс меня сдала, – не спрашивает, утверждает Палмер, вместо того чтобы пугаться и искать пути отступления. Как Теодор и думал: этот не станет прятаться по углам.
– Раз ты сам все знаешь… – Атлас подтаскивает ногой раскладной стул поближе к мальчишке и садится, как можно медленнее и ленивее. Кости ломит и крошит тупой глубокой болью, и он прилагает все усилия, чтобы не казаться разваливающимся стариком рядом с этим мелким выскочкой.
– Что, хочешь поговорить? – вскидывается Палмер. – Поиграем в доброго и злого полицейского? А что, вас тут как раз двое!
Бен за спиной Теодора неуверенно переминается с ноги на ногу. Хорошо, что сейчас он молчит, хотя было бы гораздо легче выпытать у мальчишки все, что нужно, если бы Паттерсона в фургоне не было.
– Я задам пару вопросов, – медленно и с расстановкой говорит Теодор. – Ты на них ответишь. Твои кости останутся целы.
Палмер впивается с него своим взглядом, после чего прыскает со смеху.
– Ой да бро-ось! – театрально восклицает он. – Ты же разваливающийся агрегат прошлого столетия! Ты будешь мне угрожать?
Теодор щурится.
– Ты ничего мне не сделаешь, пока рядом с тобой этот лабрадор, – Палмер кивает в сторону Бена и скрещивает на груди руки. Худые, бледные, такие не смогут задушить и отбиться не смогут, если Теодор вдруг кинется на мальчишку. Остановить его Палмер сможет только проверенным уже способом, а ножа в этой тесной коробке фургона с ним нет.
– Я не убью тебя, если ты об этом, – выделяя каждое слово, произносит Теодор, – только потому, что дал обещание. Скажи спасибо подружке.
Палмер кусает губы. У него дергается одна нога, Теодор видит это и хмыкает. Правильно, гаденыш, понервничай.
– Это она тебя залатала? Бедная малышка Клеменс! Решила, будто ты заслуживаешь спасения, – он запинается, сплевывает в сторону прямо на пол, будто не может сдержать в себе все отвращение, и наконец поворачивается к Теодору тем лицом, с которым и остался в его памяти: бледное, неприятное, искаженное яростью.
– А ведь мы с тобой, – заикаясь, договаривает он, – оба знаем, что тебе место в аду, ублюдок.
Теодор фыркает.
– Это я уже слышал. И я с тобой согласен.
– Теодор… – тихо выдыхает Бен, но оба они – и Атлас, и мальчишка – больше не видят в фургоне никого третьего.
– Пожалуй, мне стоит тебя поблагодарить, – продолжает Теодор. – За попытку меня убить. Бесполезную, конечно. Но и на том спасибо.
Он упирается локтями в колени, склоняется ближе к Палмеру. Тот похож на взведенный курок пистолета, готового выстрелить в любой момент.
– Я вижу, тебе не терпится на тот свет отойти, а? – шипит мальчишка, стискивая пальцами спинку раскладного стула, на котором сидит.
– Мне не терпится послушать твою интересную историю. И еще не терпится съездить тебе по лицу вот этим стулом. Уверен, мы найдем компромисс, если ты все мне расскажешь.
– Спроси у Карлайл, пусть сама все рассказывает!
Атлас стискивает зубы. Несколько секунд ему требуется, чтобы взять себя в руки и не накинуться на трясущегося в припадке Палмера.
– Можешь не клеветать на нее, – цедит Теодор. – Все, что могла, она уже мне рассказала. Теперь твой черед, приятель.
Мальчишка замирает. Его губы складываются в ехидную ухмылку, и он с явным удовольствием говорит:
– Ох, неужели эта девочка тебя испугалась? Узнала о тебе всю правду и сбежала под крыло папеньки с маменькой, я прав?
В то же мгновение, как последний звук вылетает изо рта Палмера, Теодор одним рывком бросается на него и хватает за ворот линялой футболки, чтобы в следующую секунду замахнуться и с огромной, заполняющей тесное пространство фургона яростью, врезать кулаком мальчишке прямо в нос.
– Теодор! – кричит Бен. Он хватает друга за плечи и тянет назад, пытается оттащить от хохочущего в голос Палмера, как будто ему дорога жизнь этого никчемного безумного эпилептика. Тот свалился со стула и корчится на полу. У мальчишки окровавлен нос, губы красные и оскал зубов быстро покрывается розовой слюной.
Теодор замахивается второй раз.
– Либо ты рассказываешь мне все что знаешь, либо я изобью тебя до смерти! – рычит он под причитания Бена и сумасшедший смех Палмера.
– Попробуй, говнюк! – глотая кровавую слюну, вопит тот. – Посмотрим, как это у тебя получится!
Что-то в его голосе, в интонациях, в той уверенности, с которой он выставляется, заставляет Теодора разжать кулак и отпустить ворот его футболки. Палмер с гулким стуком ударяется головой об пол.
– И это все? – Его взгляд мечется с лица Теодора на его руку, а потом он тоже вдруг обмирает и поднимает глаза обратно. – А-а-а… Дошло, наконец?
Теодор грузно опускается на пол перед мальчишкой, неверяще всматривается в мелкие черты его узкого лица. Бледная кожа, заплывшие глаза, мышиного цвета волосы. Неприметный, неприятный.
– Что? – охает Бен позади них. – Что дошло?
Палмер облизывает губы и растягивает их в самодовольной усмешке.
– А ты полагал, ты один такой бессмертный? – ядовито спрашивает он.
#IV. Одинокая шлюпка в море
Во влажном, соленом воздухе рассеивается в колючем ветру один только вздох.
Ох.
Серлас знал, что рано или поздно людская доброта обернется обманом: так было всякий раз, каждый раз. Стоило ли ждать от чужих людей добродетели, когда и сам он не был перед ними чист? Но теперь, сколько бы вопросов он себе ни задавал, как бы ни пытался отыскать свою вину, остается только одно. Боль. Снова предали, по его вине и лишнему доверию. Серлас-глупец, чужак Серлас!
– А ты решил, тебя на борт из жалости приняли? – шипит Бертран, не сводя глаз с горизонта. Перед маленьким гукаром, приближаясь, вырастает трехмачтовый фрегат; в его паруса задувает ветер и несет вперед по волнам, все ближе и ближе к «Теодору». В конце концов взгляд незадачливых моряков с капитаном Фрэнсисом во главе может различить темно-красную вязь на сером прямом парусе фок-мачты.
«Lecoq».
– Индюки ощипанные, – плюется в сторону приближающегося судна Бертран и поворачивается к капитану. – Что делать будем?
Фрэнсис теребит правой рукой жесткий белый ус, не сводя глаз с фрегата. Кривит губы, так что один их уг