Они вдвоем оказываются в крохотной шлюпке на качающих ее волнах быстрее, чем Серлас успевает взглянуть на Фрэнсиса и Бертрана, проявившего к нему «милосердие». Что сподвигло грозного моряка на этот шаг? Было ли это из-за Клементины? Она вмиг перестала плакать, едва Бертран потянул к ней руку.
Лодка качается на волнах вместе с Серласом, гукар «Теодор», не оглядываясь, отходит от них все дальше. Скоро стихает и шум на палубе, и крики чаек: те улетают вслед за кораблем, а к одинокой шлюпке движется французский фрегат.
Серлас мог бы заплакать, если бы не был настолько вымотан. Все в нем вопит и воет на одной ноте, уставшая от скитаний и бедствий душа готова вырваться из бренного тела и покинуть этот мир – если бы все было так просто, Серлас сам вздернулся бы на рее того же гукара. Или еще раньше, в пабе Сайомона, до того как тот сгорел от ночного пожара.
Но он не посмеет так поступить. Он дал клятву, и нарушить ее ему не позволит совесть.
«Так ты зовешь губительную вину?» – вопрошает внутренний голос в ответ на плавающие в голове мысли. Его гулкое эхо звучит, как женский шепот, как предсмертный голос Нессы. Как личное проклятие Серласа.
Отзываясь на его сердечные муки, Клементина подает голос. Всхлипывает, слабо мычит, тянет ручку к порванному грязному вороту рубахи. Ее крохотные пальчики привычно вытягивают наружу шнурок с кольцом на шее Серласа.
– Ничего, малышка, – сипло говорит он. – Мы что-нибудь придумаем.
Волны бьются о борт лодчонки, в которой нет ни весел, ни хоть каких-то досок – ничего, чем можно было бы грести в поисках берега. Серлас полагает, что фрегат, испугавший команду Фрэнсиса, приплыл от берегов Франции. Значит, земля не так далеко.
Только без весла им не добраться. Без помощи не выплыть к берегу. Они с Клементиной одни в открытом море, и ирландский гукар уплыл уже так далеко, что никто на нем не расслышит ни единого крика о помощи. А фрегат может раздавить утлую лодку, не заметив ее в погоне за ускользающим «Теодором».
Серлас не собирается кричать. Он не нашел в себе сил умолять о пощаде на корабле – не сможет и позвать на помощь теперь. Стоит ли ему надеяться на фрегат с французами? Поймут ли они, что ему, обессиленному, нужна рука помощи?
Когда белые паруса с французским флагом оказываются на расстоянии сотни футов, Серлас вдруг понимает, что гукарские моряки ошиблись: фрегату не нужен беглый преступник, каким бы опасным для Ирландии он ни оказался. Фрегат пройдет мимо одинокой лодки и едва ли заметит человека в ней. Но как только борт корабля оказывается еще ближе, Серлас, глотая бессильную злобу, кричит:
– Помогите! На помощь! Пожалуйста!
Он не знает французского и не уверен, понимают ли французские моряки его крики. Все, что ему остается, – надеяться на чудо и драть глотку, пугая Клементину. Девочка снова плачет, и ее плач перестает волновать Серласа – не теперь, не в миг, когда рядом с ними проплывает шанс на спасение.
Ну же, судьба, улыбнись бедному страннику!
Фрегат не останавливается, и никто не свешивается вниз с его борта, чтобы взглянуть на изможденное голодом, постоянным страхом и усталостью лицо Сер-ласа. Корабль плывет мимо, забирая с собой надежду. Им нужен гукар, пиратский чертов гукар, а не выброшенный за борт чужак с ребенком.
Понимание этой простой истины обрушивается на Серласа вместе с жаждой и палящим жаром солнца. Подступает тошнота, он падает на дно лодки, сгребая подозрительно притихшую Клементину обеими руками. Руки снова дрожат, но сейчас его едва ли это волнует. Серлас укрывает себя и ребенка тряпками, сует голову под лавку – тонкую хилую доску-перекладину между бортиками лодки – и закрывает глаза.
Собственное равнодушие к своей жизни и ближайшей участи становится для него блаженством. Вот и славно, не придется страдать и терзаться муками совести – не уберег ни себя, ни девочку! – добавлять все это к нарастающему отвращению, чтобы превратить себя в жалкие остатки бывшего человека.
Он уже умер, погиб вместе с Нессой и похоронил себя до того, как ноги унесли его из Трали. Теперь вслед за погибшей душой отправится и само тело – а раз смерть жены на его руках, вина за Клементину не станет ему дополнительным грузом. Он все равно отправится в ад, и там ему самое место.
Господь, прости ему все прегрешения, ты видишь, что он не хотел горя ни любимой женщине, ни ее ребенку.
Зря Серлас думает о Нем. Вся его памятная жизнь стала доказательством того, что Всевышний глух к любым мольбам верующих, а уж к его молитвам тем более. Серлас никто. Нет у него ни настоящего имени, ни корней, за которые можно бы уцепиться, ни родины, ни веры. Нет у него прошлого, не будет теперь и будущего.
Стоит ли цепляться за такую дрянную жизнь из последних сил?
Вряд ли.
На обгоревшее, покрасневшее на солнце лицо льется холодная вода. Серлас медленно, лениво возвращается мыслями в мир, где все еще слышен шум морского прибоя, крик чаек высоко в небе и далекий, как грохот, залп орудия с палубы корабля.
Он открывает глаза, но видит перед собой белое небо – белое от солнца, что поднимается из-за горизонта. Под лопатками у него твердая земля, и ничего не качает лодку. Хочется пить.
– Живы? – звенит в шумном воздухе детский голос. Сиплый, с хриплым придыханием, мальчишеский. Серлас еле-еле поворачивает голову на внезапный вопрос и шевелит губами.
«Воды».
– Сейчас! Конечно! – Дробь из нескольких корявых звуков вонзается ему в голову, оседает на дне сознания. Что-то не так с этим голосом, он искривляет слова, делает их плоскими в середине, а в конце добавляет корявую рокочущую «р». Серлас может думать только об этом голосе и тут же раздражается. Ни на что другое не переключиться, мысли вязнут в болоте из повторяющихся трех слов.
Что-то топает и грохочет совсем рядом с его ухом. Серлас морщится, жмурится, но тут же распахивает глаза как можно шире, внезапно испугавшись темноты за веками. В ней пляшут искры костра.
– Вот, я принес!
К голосу прибавляются тонкие, но сильные руки – они, подхватив Серласа под затылок, приподнимают ему голову.
– Пейте.
Сухих потрескавшихся губ касается деревянный край бадьи, мокрой от пресной воды. Вода! Серлас с трудом открывает рот, чтобы сделать первый глоток, второй, третий – и вот уже захлебывается, так что капли попадают ему в нос, стекают по шее на грудь и за спину. Еще, еще. Дышать становится легче, а в голове проясняется.
– Осторожнее, – говорит спаситель, отодвигая бадью с водой. Серлас тянется за нею, как слепой щенок, но едва ему удается приподняться, как водоворот мыслей утягивает его на самое дно.
– Клеменс, – выдыхает он сквозь булькающий кашель. – Что с ребенком, где она?
– Вы про младенца? С ней все хорошо, матушка о ней позаботится. – Сиплый голос неизвестного вонзается в затылок, который до этого придерживали его руки, а потом невидимый спаситель вздыхает. Серлас часто-часто моргает, привыкая к слепящему свету, пока неизвестный обходит его и садится рядом, являя взгляду свое лицо.
Бледное, с тонкими скулами, припухшими узкими глазами, тонкими бровями и губами. Его обрамляют взлохмаченные светло-русые волосы. Это мальчишка. Нескладный подросток. Ему едва ли больше двенадцати.
– Меня зовут Джошуа. Мой отец нашел вас в лодке прямо у рифов и вытащил к берегу. Так что вы обязаны моей семье жизнью.
#V. Беда, идущая следом
Серлас с трудом садится – мир опрокидывается навзничь, чтобы с заметной паузой неохотно вернуться в прежнее положение, – и поднимает тяжелую руку. Иссушенная до морщинистых борозд кисть закрывает линию горизонта, от центра которой к небу поднимается тонкая, еле заметная полоска дыма.
– Там бой был, – сообщает мальчишка, довольный тем, что сообщил столь незаурядную новость, и щурится, глядя в ту же сторону, что и Серлас.
Тот облизывает сухие губы.
– Бой? – переспрашивает он. Голос Джошуа, сына ирландского рыбака и французской прачки, гулко вязнет в голове, и слова растекаются по сознанию, как по поверхности мутного болота, затянутого тиной.
– Ага, французский фрегат брал на абордаж пиратское судно! Отец сказал, их таких по морю плавает десятки, всех не переловить, но эти попались. Здорово, правда?
Здорово, что люди целого гукара сгинули в пучине морской или погибли в пожаре от рук французских законников? Серлас не испытывает к ним ни жалости, ни гнева, и сейчас это его не стесняет. Они были пиратами и поступили с ним лучше, чем мирные жители городов на суше, так что злиться на них у Серласа нет желания. В конце концов, он и Клементина выжили. Останься они на гукаре пленниками – и вряд ли Серлас сидел бы сейчас на берегу и смотрел на тонкую струйку дыма у горизонта.
– А где твой отец? – спрашивает он, силясь оторвать взгляд от завораживающей картинки горящего вдалеке корабля. Мальчишка тыкает пальцем куда-то в сторону.
– Вон он, возвращается.
Серлас с трудом оборачивается и вылавливает из дрожащего от жары воздуха полумиражную фигуру бредущего к берегу человека. Тот слишком худой, чтобы быть здоровым. На нем соломенная шляпа и светлая рубаха и штаны, и смуглые загорелые руки кажутся грязными на их фоне. Серлас давит в груди пугливый возглас. Сколько еще ему бояться каждого встречного незнакомца?
– Он ребенка матушке отнес, просил меня присмотреть за вами, – объясняет Джошуа, плюхаясь обратно на песчаный берег. Его светло-русые волосы все в песке и липнут ко лбу от пота. Серлас кивает.
– Спасибо, – коротко говорит он. Облизывает обсохшие снова губы и несмело добавляет: – Могу я еще попить?
Мальчишка с готовностью протягивает ему глиняную миску со сколом по краям в трех местах сразу. От одного из них вниз ко дну бежит узкая темная полоска трещины. Серлас пьет, жадно глотая студеную прозрачную воду.
Должно быть, у семьи рыбака есть колодец.
– Вы пират, да? – заговорщицки спрашивает Джошуа. Последний глоток воды идет не в то горло, и Серлас кашляет, пока мальчишка спокойно наблюдает за его муками.