– Клеменс, мы… – нервно икает Палмер, но она вскидывает руку и вдруг, словно взбесившись, наотмашь бьет того по щеке.
– Ты лгун и подлец! – почти визжит Клеменс.
Теперь не остается сомнений: она на грани срыва, она уже сорвалась. Теодор делает неуверенный шаг в ее сторону, и она, простонав, кидается к нему и хватает за плечи, как утопающий хватается за спасательный круг.
– Заберите меня из этого дома! – выдыхает она.
Теодору чудится, что от ее волос пахнет томатным соком.
#VI. Сказки и сновидения
Когда в море начинается сильный шторм и темные плотные тучи видно с самого берега, а ветер такой сильный, что может сбить с ног, Серлас по необъяснимым причинам всегда оказывается у побережья. В этой части острова нет песчаных пляжей и пологих склонов, и оступиться и полететь вниз со скал здесь проще простого. Сойти с ума и прыгнуть в бушующие пенистые волны ему не дает рука маленькой Клементины.
Клементина никогда не спорит с ним, если они вдвоем оказываются у берега, и Серлас, завороженный сердитым шумом морской стихии, смотрит вдаль, не двигаясь с места. Она не выдергивает свою руку из его потеющей ладони, не елозит и не хнычет. Просто ждет, зная, что с минуты на минуту ему надоест созерцать темное небо со вспыхивающими вдалеке росчерками молний; он тяжко вздохнет, кивнет ей и скажет:
– Пойдем-ка в дом, Клеменс.
Серлас оттягивает этот момент с каждым разом все дальше и все неохотнее возвращается в их неприметную маленькую лачугу у подножья небольшого холма.
– Идем, Серлас, – просит Клементина, когда над ними начинает накрапывать мелкий дождь. Попадать под ливень ей не хочется, и это странно.
Она любит воду и купается в море чаще всех остальных детей ее возраста, иногда сбегая на рассвете из дома, чтобы в одиночестве побродить вдоль берега и послушать морской прибой. Она говорит, что ей нравится ворчливый шум волн и нравится вести с ним беседы.
– В шипении моря, – деловито рассказывает она Серласу, совсем как взрослая, – слышно, как говорят русалки. А ты не слышишь их, потому что не веришь.
– Мэрроу, – поправляет ее Серлас, потому что девочка называет морских существ на французский манер сиренами и упрямо не хочет слушать ирландские легенды.
– Мер-роу, – повторяет Клементина, смягчая слоги, и дуется. – Си-ре-на.
Несмотря на всю ее необъяснимую любовь к морской воде и чудовищам, что скрываются в ее пучине, дожди и грозы Клементину пугают. Серлас старается увести ее с берега до того, как над их головами начнет греметь и стенать небо, но иногда забывается в своем молчаливом ступоре, уходит в себя. Как теперь.
– Серлас, – погромче и довольно правдоподобно хнычет Клементина, сжимая его руку. – Серлас, пойдем домой, а?
Он не может отвести глаз от расплывающейся линии горизонта – грозное небо и пролив моря сливаются в сплошную темно-синюю полосу. Мазок широкой кисти на полотне художника, что не жалеет красок.
– Замерзла? – спрашивает он хриплым голосом, ослабляя закостеневшую хватку: ладошка Клементины вспотела в его руке.
– Нет, – храбрится она. – Просто пошли домой. Пойдем уже.
Серлас смотрит вниз, на ее макушку. Пока она не поднимет голову и не взглянет своими серо-зелеными, болотными глазами, широко распахнутыми на маленьком веснушчатом лице, ему нечего страшиться. Но едва дочь Нессы начинает его разглядывать… Всегда удивленно, будто видя впервые, всегда вопрошающе – «Можно потрогать твой шрам? Можно ткнуть в рассеченную тонкой полоской бровь? Можно влезть тебе в душу и растеребить давно забытые раны?» – всегда так, словно она каждый раз встречается глазами с незнакомцем и силится узнать его сразу же, целиком.
Ведьмина дочь. Если бы жители Джерси[15] знали, кто живет под крышей маленького дома на северном пляже… Если бы знали, что вечно босая девочка свои блеклые волосы моет в крапивном отваре, лишь бы не давать воли рыжему цвету, что темное пятно на лбу ей досталось от пожара в Трали, что глаза свои она получила в наследство от матери, которую сожгли на костре в Ирландии… Вероятно, все ополчились бы и на нее, и на живущего в одной лачуге с ней мужчину.
Серлас вздыхает. Нечего раскисать. Ты позволил себе минутную слабость, и время твое истекло. Бери себя в руки и веди ее в дом, в безопасность.
– Идем, Клеменс, – кивает он, и вдвоем они сбегают от наступающего им на пятки дождя.
На людях Клементина зовет его отцом. Он учит ее этому нехитрому обращению с тех самых пор, как она научилась говорить, хотя дома, когда они остаются наедине друг с другом, всякое ее «отец» или «папа» сразу же пресекается.
«Я не твой родитель», – сердится Серлас и сам не понимает, отчего его так терзает это простое слово.
Если бы Несса была жива, они бы воспитывали девочку вдвоем, как семья, и Серласу было бы приятно знать, что он растит дочь. Но Нессы давно нет в живых, и никто на всем острове, кроме Серласа, не знает, что в мире существовала когда-то такая женщина, что ее ноги ходили по земле, ее песни сплетались прямо из воздуха и вылечивали больную душу человека без прошлого.
Никто, кроме Серласа, не знает, как она выглядела и что говорила, каким был ее голос, какими нежными были руки. Как она смеялась и плакала. Как пела на самой заре, прогоняя дрему. «Ветер колышет ольху над водой, солнце и зной, лето и зной…»
– Расскажи сказку, Серлас.
Они сидят у небольшого камина – Серлас собирал его сам несколько дней и боялся попросить о помощи у знакомого местного плотника, но когда Клементина, перекупавшись в холодной воде, простудилась до жара, ему пришлось сдаться и звать чужака в крохотный дом на свой страх и риск. Догорают последние сухие поленья, и идти за новыми в пристройку с навесом под самым дождем ему не хочется. Девочка сидит на его кровати, теребит оставленный с утра платок в мелкий узор из веточек рябины и поглядывает в тлеющие угли, будто видит в них что-то, недоступное обычному глазу.
Серлас вздыхает.
– Давным-давно в далекую-предалекую старину, – заводит он и, в сердцах проклиная французское наречие, переходит на гэльский, – жила-была в замке над озером прекрасная девушка. Говорили, что она помолвлена с королевским сыном, что они должны вскоре обвенчаться.
Он сидит у самого огня, но кидает в сторону постели с притихшей Клементиной косые взгляды. Она с трудом переносит гэльскую речь, отказывается слушать Серласа, когда он ругает ее или просит помощи, и только сказки учат ее родному языку. Сейчас она смотрит на него и почти не шевелится. В такие редкие минуты покоя он готов рассказывать что угодно.
– Но случилось страшное, – с придыханием говорит Серлас, и Клементина ахает, – жениха девушки убили и сбросили в озеро под замком. Конечно же, он не мог сдержать своего обещания и жениться на прекрасной девушке.
– Конечно же, – кивает она. В доме душно, все окна закрыты, и оттого воздух, нагретый огнем в камине, тяжело оседает на плечи. Серлас встает, чтобы открыть ставни (ведь в грозу никто не будет ходить мимо чужих домов и заглядывать в окна).
– Та девушка, потеряв возлюбленного, лишилась рассудка – слишком нежное у нее было сердце – и от тоски по нему начала чахнуть.
Впустив в комнату резкий одиночный порыв ветра, Серлас возвращается к камину.
– Накинь, – говорит он Клементине, указывая на платок в ее руках. – Иначе замерзнешь. На доктора у нас с тобой нет денег.
– А ты не прерывайся, рассказывай! – капризно отвечает она, но платок на плечи натягивает и падает лицом в набитую соломой подушку, устраиваясь поудобнее.
– Больше девушку никто не видел, – продолжает Серлас. – Поговаривали, будто ее унесли фейри. Но через некоторое время в том озере под замком появилась белая форель. Никто не знал, откуда она там взялась, да и что это вообще такое, они тоже не знали.
– Почему?
– Потому что тогда люди форели в глаза не видели.
Клементина недоверчиво хмурится, сводит к переносице тонкие светлые брови, в которых играют рыжие отблески от огня в камине, и кривит губы. Полные, нижняя крупнее верхней. Они не похожи на губы Нессы. И уж тем более они не похожи на губы Серласа.
Пока он рассказывает бесхитростную историю о белой форели и незадачливом солдате, решившем съесть ее на обед, чтобы поглумиться над суеверным местным населением, Клементина засыпает. Сквозь свой беспокойный сон – а в дождь ей всегда спится тревожно – она бормочет что-то о сиренах и селки, и в ее тихом детском лепете французские слова перемежаются гэльскими и английскими и повторяются, будто водят хоровод.
Серлас относит ее в маленькую спальню с узкой кроватью и одним стулом, на котором в беспорядке накиданы юбки, рубашки и даже башмачки, укладывает спать и выходит, прикрывая за собой дверь.
Его можно было бы посчитать заботливым родителем, вдовцом с единственной дочерью. Если бы все это было правдой. Если бы она была его дочерью.
В первые годы ее жизни, когда Клементину можно было принять за Клемента, никто не задавал вопросов человеку с ребенком на руках. Никто не спрашивал Серласа о матери девочки (или сына, если он называл ребенка Клементом, боясь незнакомцев вокруг, что рыскали – всего лишь в его воображении – в поисках ведьм). Все встречающиеся им на нелегком пути люди кивали и с сочувствием провожали взглядами, или гнали прочь, едва завидев бедняка в обносках с грязным младенцем, или делились с ним едой и добродушно улыбались его бессвязным рассказам, абсолютно его не слушая.
Потом, как только Клементине исполнилось три, весь мир будто увидел в ней девочку. «Ребенок должен расти рядом с матерью! – говорили сплетники вслед Серласу. – Где мать этой девочки? Не пора ли вдовцу жениться во второй раз?» Серлас не обращал на эти слухи никакого внимания, пока сама Клементина не стала поднимать тревожную тему.
«Если ты не родитель мне, – говорила она, – то где он?»
«Твоя мать мертва, – обрывал Серлас всякие расспросы, пока любопытная девчонка не заходила дальше. – Твою мать звали Несса, и она умерла, чтобы ты жила. Это все».