Чертов бессмертный пьяница.
Клеменс выматывают бесконечные рассуждения на тему «Что, если бы все обернулось иначе», но прекратить эти самокопания она не в силах. Вечерами, когда она засыпает после очередного длинного дня, каждый из которых похож на другой, ей мерещится апельсиновый сок на светлых брюках, красный «Ситроен» с лондонскими номерами, крики, которые сливаются в сплошной гул, и вся какофония перерастает в ее собственный вой в полутемной антикварной лавке. Крови так много, что кружится голова, и не сразу удается сообразить, что это не ее кровь, что все это происходит не сейчас и не на самом деле. Клеменс просыпается в холодном поту, чувствуя себя выжатой как лимон.
Вчера она попробовала бегать перед сном, надеясь, что это поможет вымотать организм до полного изнеможения. Ей ничего не снилось, но теперь она помышляет о самоубийстве, копируя Теодора. Ноги гудят, тело не хочет двигаться, и все мышцы стонут при каждом повороте.
Клеменс могла бы смириться и с непонятными сновидениями (это не кошмары, это воспоминания, которые отчего-то мучают ее, хотя ей больше не страшно), и со случившимся (все они – и Теодор, и Шон, и даже она сама – преследовали свои цели), и с тем, что мать злится на нее каждый божий день. Если бы только ей дали свободу и позволили самой участвовать во всех событиях, что происходят сейчас без нее на британских островах! Она заварила эту кашу, но теперь ее бесцеремонно выставили за борт, загнали в Лион и посадили под домашний арест. Она даже не может дозвониться до Шона, чтобы просто покричать на него в трубку.
Клеменс возвращается к себе в спальню, проверяет телефон. Никаких пропущенных вызовов и СМС. Значит, новостей о Шоне у Бенджамина до сих пор не появилось. Она вспоминает их разговор вечером четверга – про музыкальную группу, в которой ее фальшивый друг (ей все еще трудно свыкнуться с мыслью, что Шон использовал ее, а теперь готов бросить, как ненужную вещь) играет на барабанах. Бен проверяет информацию и находит какой-то музыкальный фестиваль в Труро. Значит, на днях они с Теодором должны наведаться туда и отыскать парня.
Она еще не подозревает, что тридцатилетний Шон, прикрывающийся странной кличкой Палмер, на самом деле человек из прошлого Атласа, а не ее закадычный приятель. Пока эта информация ей не известна, Клеменс злится на Шона и на Теодора в равной степени.
Полдня она проводит за бессмысленной уборкой: мести пыль из одного угла в другой ей с детства не нравится, но теперь, когда большую часть времени дома она проводит за ожиданием телефонных звонков, даже это мытье полов кажется ей сносным занятием. Клеменс нетерпеливо посматривает на часы и, когда те отбивают пять вечера, спешит покинуть дом.
Мать просила надеть платье? Что ж, она наденет платье.
– Женевьева? Привет! – Клеменс на бегу набирает номер подруги, прежде чем с силой захлопнуть дверь дома. Плотная ткань изумрудного подола сразу же липнет к ногам, но возвращаться девушка не желает и спешит прочь с улицы Бонель вниз к набережной.
Чтобы не попасться на глаза матери – та названивает ей с вечера и наверняка, кипя от злости, ждет момента, когда сможет высказать в лицо нерадивой дочери все, что думает о ней и ее поведении, Клеменс проводит полночи с друзьями из Клод Бернар Лиона[16] в парке. Ночует у Женевьевы, а на следующее утро, наспех позавтракав и проводив подругу до бизнес-центра, идет пешком в Старый Лион. Джей-Эл, подрабатывающий в музее изобразительных искусств, сегодня помогает своему наставнику в соборе Сен-Жан, и они договорились встретиться там и пообедать вместе.
Очередной звонок застает Клеменс на мосту через Сону[17], и она отключает звук и, не глядя, убирает смартфон в сумку. Всю ночь они с Женевьевой гуляли в компании ее бывших однокурсников, рассуждали о вечном и жаловались на своих матерей, и сейчас, когда ей наконец-то спокойно, Клеменс не намерена слушать наставления Оливии. Ей не снились странные сны, и мыслями она не возвращалась в сотый раз в антикварную лавку Теодора. Пусть этот день будет легким и радостным.
Джей-Эл орудует молотком внутри закрытого на реставрацию собора, и Клеменс, с трудом протиснувшись между деревянными лесами, идет к другу. Ей пришлось доставать удостоверение из художественной галереи отца, чтобы обмануть охранника и выдать себя за студента-практиканта. Мошенницей она себя не чувствует, но не хочет, чтобы у Джей-Эла были потом проблемы, так что воровато оглядывается по сторонам, прежде чем подойти к нему.
– Привет, – тихо говорит Клеменс, и ее вкрадчивый шепот тут же уносится под высокие своды собора и петляет между колоннами. Джей-Эл, стремительно выдохнув, оборачивается к девушке.
– Клеменс! – удивленно восклицает он, и на них обращают внимание другие сотрудники музея искусств, помогающие реставраторам. От работы плотника, не предназначенной для историков-искусствоведов, все лицо Джей-Эла покрылось испариной, щеки раскраснелись, а темные длинные волосы взмокли. На нем старая рубашка, прилипающая к телу, и рваные джинсы. Клеменс не видела его таким со студенческих времен.
– Ты за этим пошел работать в музей? – усмехается девушка. – Чтобы леса строить?
Джей-Эл вскакивает с пола, усыпанного каменной крошкой, и, стряхнув с рук белую штукатурку, протягивает ей руку.
– Не могу обнять, извини, – улыбается он. – Иначе на твоей спине будут отметины Урук-хай[18].
Клеменс смеется, пожимает его ладонь и, оглядев с ног до головы второй раз, кивает.
– Пойдем пообедаем. А то ваш охранник скоро поймет, что я наврала ему, и прибежит выгонять отсюда с криками.
Пока Джей-Эл переодевается в чистую одежду и меняет рваные джинсы на обычные светлые брюки, Клеменс ходит по пустому залу собора и рассматривает арочные своды. Свет из высокого узкого окна, преображаясь в витражах, заливает старые астрономические часы в апсиде разноцветными бликами. На его большом циферблате несколько кругов. Маленький, в центре – для обозначения положения Луны и Солнца относительно Земли. С арабскими цифрами для обозначения дня в месяце, с большими римскими – для времени дня, широкий темный – с позолоченными фигурками знаков зодиака, узкий светлый сразу за ним – с названиями месяцев.
Самые старые часы мира[19]. Самые красивые часы в самом главном соборе Лиона.
– Их переделывали бессчетное количество раз, – говорит Джей-Эл за спиной Клеменс, и та поводит плечом.
– Знаю, – тянет она. – Я сама рассказывала тебе о них, забыл?
Он улыбается и, коснувшись ее руки, обращает внимание на маленькую железную звездочку в секторе со Скорпионом.
– Видишь ее? Эту звезду не меняли ни разу. Она была выплавлена в конце шестнадцатого века и сохранилась до наших дней в своем первозданном виде.
Джей-Эл наблюдает за лицом Клеменс, видит, как недоверие сменяется в ее глазах удивлением. Она знает, что краснеет против воли.
– Здорово, – на выдохе произносит Клеменс и, спохватившись, криво улыбается. – Пойдем? Я хочу есть.
Они выходят через неприметную боковую дверь в апсиде и спешат по залитой солнцем набережной к своему излюбленному кафе. Только там, упав перед низким столиком на удобную скамью с подушечками, Клеменс расслабляется. Теперь она не уверена, что простой обед с другом будет ей под силу.
– Рассказывай, – просит Джей-Эл, когда им приносят пасту и суп. – Где ты пропадала? Я не слышал о тебе месяца… Три? Четыре?
– Да, и еще больше меня не видел, – хмыкает Клеменс. Она не собирается вываливать на Джей-Эла все, что случилось с ней за это время. По крайней мере все, касающееся Теодора Атласа, ведь это даже не ее тайна. Кроме того, он просил ее – нет, приказал ей! – молчать.
Как будто Джей-Эл или кто-либо другой поверит Клеменс.
– Я ездила к отцу в Англию. Пасмурно, дождливо, туманно. В общем, обыкновенная Англия.
– Так надолго? – удивляется Джей-Эл. – Ты все это время была в Англии? И как это матушка тебя отпустила…
– Я не спрашивала ее мнения. – Клеменс поджимает губы. Шпилька от Джей-Эла более чем оправдана, но она все равно ждет, что он извинится. Приятель знает, как яростно Клеменс защищает свои позиции относительно Оливии, и ему известны все ее комплексы на этот счет. Но за свои слова извиняться он не спешит.
– Ты не звонила и не писала, – говорит Джей-Эл. Клеменс слышит укор в его голосе и вспыхивает.
– Как будто ты этого ждал, – язвит она. – Я была занята, помогала отцу в галерее, бегала от матери с ее звонками…
Друг смотрит на нее поверх чашки с кофе, на его смуглом лице играет ехидная улыбка, которую Клеменс терпеть не может. И ее прорывает.
– Ты прав, она была сильно против, ругалась, грозила запереть меня дома. Я выторговала у нее пару месяцев у отца, а сама сбежала на четыре. И теперь обязана ходить с ней на все ее званые ужины и знакомиться со всеми молодыми людьми, которых она находит. Ты не представляешь, какие они все насквозь лицемерные и фальшивые, им не интересна я, им не интересны мои увлечения, и, если я не знакома с принцем Уэльским, им вообще на меня наплевать! Единственный раз сын какой-то семьи маминых акционеров слушал меня с вниманием, которое я приняла за интерес. Оказалось, он просто ждал случая, чтобы напиться и увести меня в темный угол.
– Он… – Джей-Эл запинается, сжимает зубы, и Клеменс видит, как надуваются желваки под его скулами. «Так тебе и надо», – мстительно думает девушка, но тут же себя одергивает.
– Нет, что ты. Я прыснула ему баллончиком в глаз и сбежала. По-моему, больше дел с его семьей мы не имеем.
– Хоть где-то мать тебя защищает, – слышит Клеменс. Джей-Эл, пожав плечами, пытается напустить на себя невинный вид.
Некоторое время они молчат. Клеменс с преувеличенным вниманием рассматривает суп в своей тарелке и заказывает себе второй бокал вина, чтобы отделаться от назойливого ощущения, что молчание между ней и Джей-Элом больше не кажется доверительным. Теперь она чувствует напряжение, будто каждый из них хочет начать какую-то щекотливую тему.