Она не рассказывала ему о Теодоре и своих поисках бессмертного человека с полотен прерафаэлитов, даже когда они были вместе. Она не рассказывала ему о своих безумных идеях, даже когда думала, что готова выйти за него замуж.
Теперь Клеменс хочется открыться перед ним, несмотря на шаткое положение их дружбы, набравшее силу только спустя год после их расставания, словно доверие, которое она ему окажет в этом вопросе, укрепит их отношения. Она уже почти готова раскрыть Джей-Элу всю правду – и пусть потом думает о ней что хочет! Он достаточно ее знает, чтобы принимать всерьез ее фантазии, которые перестали быть таковыми, едва Клеменс познакомилась с Теодором.
Но Джей-Эл опережает ее на долю секунды.
– Клемс, я женюсь, – говорит он, не глядя ей в глаза.
В этот миг она готова провалиться сквозь землю, лишь бы Джей-Эл не услышал, как оглушительно стучит сердце в ее груди.
– Женишься? – по-глупому переспрашивает Клеменс. Джей-Эл не поднимает глаз от чашки кофе в руках. Кивает. Слова крошатся в ее горле и норовят ссыпаться в желудок, царапая внутренние органы. – Женевьева ничего мне не говорила.
– Я знаю, она… – Джей-Эл трет шею под длинными, до плеч, вьющимися волосами, нервничает. – Я хотел поговорить с тобой сам.
– Мы только вчера с ней виделись. Я у нее ночевала! – Клеменс ничего не может поделать – обида клокочет у нее в горле, слюна как будто становится ядовитой, ей хочется вскричать, выплеснуть наружу накопившееся раздражение и злость. Неожиданно она думает о матери.
– Клемс… – вздыхает Джей-Эл. – Ты же понимаешь.
Конечно. Она все понимает.
Чтобы быть абсолютно честной перед другом, Клеменс придется набраться сил и терпения.
– Я рада за вас, – говорит она и тут же получает удивленный взгляд. Не радостный. Удивленный. – Ты ведь счастлив? Женевьева – моя подруга, и я знаю ее лет сто. Она чудесная. И ты… Ты знаешь, как я к тебе отношусь.
Возможно, она никогда не сможет избавиться от назойливого шепотка у себя в голове. Все могло бы быть иначе, ты могла бы быть на месте своей подруги. Если бы не это все.
– Хорошо, что это Женевьева, а не какая-то девица, которую ты привез бы из-за моря и заставил всех нас любить ее. Я бы не сумела, ты знаешь.
Он улыбается и смотрит на нее без страха. Клеменс видит, как его тонкие губы растягиваются в улыбку, кривую и немного неправильную, но добрую, черт его возьми. Джей-Эл никогда не умел злиться на кого бы то ни было, и Клеменс пыталась и до сих пор пытается перенимать эту его черту.
– Помнишь, – вдруг говорит она, отпивая глоток вина, – та гадалка на площади сказала, что у наших судеб будут сильные имена? Думаешь, она была права?
Джей-Эл качает головой, длинная челка падает ему на лоб и закрывает теплый карий глаз.
– Она говорила о тебе, Клеменс. И да, – грустно усмехается он, – я все еще думаю, что она была права. В конце концов, Жан-Люк – не такое уж сильное имя, верно?
– Как и Женевьева, – негромко роняет она, отставляя бокал на столик. Джей-Эл ее не слышит и только улыбается.
Собственный дом встречает Клеменс абсолютной тишиной, ее можно было бы назвать гробовой, если бы где-то наверху, в спальнях, разделенных одним коридором, громко не топала Оливия. Клеменс хлопает дверью – так, чтобы мать услышала, – и поднимается к себе, устало просчитывая ребром ладони все зазубрины на лестничных деревянных перилах.
Она успевает сменить платье на блузу, спуститься вниз и налить себе стакан сока, когда в кухне появляется Оливия. Исходящая от нее злость способна разбить всю стеклянную кухонную утварь, окна в рамах и лампочки в люстре, но Клеменс, вымотанная собственными переживаниями, остается равнодушной к ее настроениям.
– Где ты была? – звенит голос Оливии за ее спиной. – Я названивала тебе весь вечер и все утро! Где ты была?
Клеменс допивает апельсиновый сок, ставит стакан в мойку и только потом оборачивается.
– Жан-Люк женится, – говорит она. Лицо Оливии не выражает никаких эмоций, кроме злости.
– Ты слышишь меня или витаешь в облаках? – перебивает она. – Я спросила, где ты была всю ночь.
– У Женевьевы. Жан-Люк на ней женится.
– Почему меня должен волновать какой-то Жан-Люк, я спрашиваю о тебе!
– Ясно.
Клеменс поджимает губы и садится за стол, устало опуская тяжелую голову на скрещенные руки. Она могла бы понять, если бы Оливия нарочно делала вид, что имена друзей дочери ее не волнуют – тех из них, что не входили в круг ее интересов, не имели богатых родителей с большим наследством, не владели крупным бизнесом сами, не возглавляли большие корпорации. Она могла бы понять, если бы мать избегала разговоров о Джей-Эле, к разрыву с которым подталкивала Клеменс с самого начала их отношений.
Проблема в том, что Оливия действительно не помнит ни одного из близких друзей своей дочери.
– Ты пьяна?
– Нет, я устала.
Оливия идет к полкам и достает с одной из них новый стакан, громко, со звоном ставит его на стол и наливает туда сок. Томатный, свой любимый.
– Пей, – говорит она тоном, который не подразумевает отказа, таким, к которому прибегает в крайне редких случаях, когда ничего другого уже не помогает. Клеменс думает, что в разговорах с клиентами мать употребляет только приказные интонации, но не подозревает, что вся самоуверенная манера Оливии работает только на ее домашних.
– Не хочу, – вяло отмахивается Клеменс. Лицо Оливии покрывается красными пятнами, но ее дочь этого не видит.
– Пей, тебе полегчает. Нам нужно поговорить.
– Мне не полегчает, – Клеменс повышает голос, поднимая голову, и сталкивается с грозным взором матери. – Жан-Люк женится на Женевьеве, и мне не полегчает от твоего томатного сока, будь он хоть трижды волшебный!
– Да кто этот… – плюется Оливия, и Клеменс взрывается окончательно.
– Забыла? – вскакивает она. – Мой парень, с которым мы в том году расстались из-за тебя, по которому я два месяца рыдала, за которого вообще-то замуж собиралась! Не помнишь такого? Ты пилила меня из-за него три года, под домашний арест сажала, забыла?!
Теперь мать бледнеет и поджимает губы, сводя их в тонкую темно-красную полоску.
– Мальчик-историк? – фыркает она. – Тот, что в музее подрабатывает? Он же тебе не…
– Ох, ради всего святого! – стонет Клеменс. – Мама, помолчи! «Он тебе не пара, у вас нет будущего, вы будете жить на гроши и считать мелочь, и кататься на метро, и автостопом мотаться по стране, а квартира у вас будет под крышей старого дома с такой зарплатой, как у него!» Так, да? Радуйся, этого не случится!
Оливия качает головой, пока Клеменс, утирая бегущие по щекам слезы обиды, прячет лицо. Это не грусть и не жалость к себе – это уже яростная обида. От осознания, что все могло быть иначе, Клеменс не спасает ни уверенность в собственных силах (она может наконец избавиться от влияния матери, может!), ни радость за Женевьеву.
– Разве у тебя не новый кумир? – ядовито спрашивает мать, заставляя Клеменс в один миг позабыть о подруге и бывшем женихе. Она отнимает руки от покрасневших глаз и смотрит на Оливию с хмурым недоверием.
– Что?
– Что? Ты думала, я не узнаю, что у отца ты не в галерее ему помогала, а бегала за одним молодым человеком все это время?
Клеменс рассматривает лицо матери и не видит подвоха. Что за игры?..
– Что тебе известно? – спрашивает она.
– Так значит, я права? Ты сбегаешь от всех хороших и приличных мальчиков, чтобы поразвлекаться с английским пьяницей и дебоширом?
– Мама! – Клеменс без разбега переходит на возмущенный крик, и ей вторят, позвякивая, висящие ножками вверх фужеры на полке.
– Что? – хмыкает Оливия. – Мне рассказали о твоем новом увлечении.
Она выпрямляется и начинает загибать пальцы. Театрально, намеренно не замечая, как дрожат плечи Клеменс.
– Пьет, устраивает скандалы на аукционах, не соблюдает приличий. Нелюдимый, скрытный, высокомерный. Если бы у этого индивида были деньги и заметное положение в нашем обществе, даже я не стала бы возражать против его эксцентричных привычек. Но Клеменс, дорогая, у этого типа за душой ни гроша. На какие средства он содержит свою лавку? Никто не знает. Думаю, к его заслугам можно приписать мошенничество, вымогательство. Наркотики?
– Ты всех готова судить по толщине кошелька? – цедит Клеменс. Ее трясет от одной лишь манеры матери оценивать всех и каждого так, как это делать может только Оливия. Манерно растягивая слова, укладывая на чаши воображаемых весов финансовое положение человека, его родословную и социальный статус, чтобы в итоге вынести вердикт: доход средний, своего дела нет, родители работают на ферме – никаких историков-искусствоведов, дорогая Клеменс, выбирай другого кавалера.
Но дело касается не Жан-Люка, о котором теперь девушка забывает.
– Твой отец сказал, ты к нему за помощью бегала, – прищурившись, говорит Оливия. – Все еще пишешь диплом? По кельтской мифологии?
Каждый вопрос, как хлыст, тонко и едко вгрызается прямо в кожу Клеменс. Знакомое ощущение: такое бывало с ней раньше, когда мать, в очередной раз поймав тринадцатилетнюю девочку за занятием, не подобающим подрастающей леди, отчитывала ее вместе с дедом. Чего ты добьешься, Клеменс, если будешь бегать с мальчишками по двору, а не читать литературу, как приличные девочки? Кем ты станешь, если не воспитаешь в себе чувство собственного достоинства? Разве так следует благодарить дедушку за свое образование?
Все эти годы слова, сказанные правильным тоном матери в правильный момент, выбивали почву из-под ног Клеменс, лишали ее сил, убивали любую попытку к сопротивлению в зародыше. Сейчас ей уже не тринадцать лет. Но что-то останавливает ее пыл и теперь.
– Не пишу, – горько отвечает Клеменс. – Но это не твое дело.
Оливия хмыкает и берет стакан с соком, делая маленький пробный глоток.
– Мое, раз тебя, дорогая, не волнует собственное будущее и ты прожигаешь свои возможности в жалком городишке с местным пьяницей.