– Слова отражают мысли, малышка Клементина, и с ними нельзя играть.
Клеменс медленно отодвигается, не сводя глаз с бледного лица. Смотреть на него, не мигая, не подавая виду, что его спокойствие пугает до нервной дрожи, сложнее, чем видеть умирающего Теодора, но в этот момент ей кажется, будто разговор с Персивалем, кем бы он ни был, важнее спасения одного бессмертного пьяницы.
– Хорошо, – говорит она. Стихает шум городской площади и пение цыган, становятся тише разговоры в кафе. – Вы заявили о своем существовании только сейчас. Почему?
– Я решил, что теперь настало подходящее время.
– Для чего?
– Для воссоединения отца и дочери.
Ответ кажется Клеменс неубедительным, наигранным.
Со словами нельзя играть. Если хочешь получить ответ, надо задать правильный вопрос.
– Вы мне не отец, с этим я не могу согласиться, – отрезает она. – Вы могли прийти раньше, поводов было предостаточно. Когда родители развелись. Когда мы переехали во Францию. Когда умер дед. Значит… Вам от меня что-то нужно?
Персиваль демонстрирует ровный ряд зубов и оставляет на лице устрашающе широкий оскал.
– Умница.
Клеменс чувствует, как медленно, но неукротимо ее тянет в западню собственное любопытство и маленькая гордость. Ее похвалил человек, от которого она не должна ждать ничего хорошего, и вдруг ее это… радует?
В этот момент, как по сигналу, в вакуум, возникший между нею и Персивалем, врывается остальной мир: невысокая полная женщина, торопливо перебирая ногами, приносит им напитки и чипсы. Прозрачную газировку для психа, зовущего себя отцом Клеменс, и стакан сока для самой девушки.
– Пей, – кивает на стол Персиваль, – я заказал его специально для тебя.
Клеменс видит в нем все больше зловещего, точно он Пеннивайз, о котором говорил Шон. Демон из потустороннего мира, крадущий детей и питающийся их страхами.
Девушка опускает глаза на стакан перед собой – за толстым граненым стеклом в оранжевом апельсиновом соке спиралью поднимается со дна похожий на кровь темно-красный сироп. Она осторожно делает один глоток, пробуя на вкус. Гранатовый ликер? Если это завуалированная метафора, то Клеменс ее оценила.
– Что же? – кусая губу, спрашивает она. – Что вам от меня нужно?
– Помощь.
– Какая помощь?
– Та, оказать которую в данный момент ты не в силах.
Змей-искуситель. Он подает ей яблоко с дерева познания и обещает ответы на все вопросы, хотя не отвечает ни на один из них. Съешь запретный плод, глупая Ева, и узнаешь все тайны мира – они обрушатся на тебя непосильной ношей и станут проклятием. Оглянись на горящий Содом, жена Лота, утоли свое любопытство и обернись в наказание соляным столбом.
Клеменс мысленно считает до десяти. Эмоции только мешают.
– Для этого вы явились? Научить меня? Чтобы я стала – что? Сильнее?
– Именно.
Это признание лишает ее дара речи. Плоский ответ все еще скрывает в себе множество «почему» и «ради чего», но Клеменс не может отбить удар и сидит перед Персивалем с открытым ртом. Вокруг их столика душным коконом висит напоенный чужими дыханиями воздух.
– Чего вы от меня ждете? – шепчет она.
– Я скажу тебе, когда придет время, – загадочно улыбается он. – Будь готова ответить на мою просьбу должным образом.
Просьбу? До сих пор этот человек брал то, что пожелает, без особого разрешения, контролировал людей, как марионеток, и не считался с чужим мнением. Вряд ли он попросит Клеменс о чем-то. Уверенная в своих выводах, она качает головой.
– Значит, приказать мне вы не сможете. Раз так, то у меня есть ответное условие – в угоду моей будущей помощи.
Промелькнувшее удивление в бесцветных глазах Персиваля она все же успевает заметить и удовлетворенно хмыкает. Вздыхает, прежде чем продолжить, проговаривает эту фразу про себя несколько раз.
– Отпустите Шона. Освободите его.
Персиваль щурится, изучает ее лицо внимательным взглядом – они совсем не похожи друг на друга, в Клеменс нет ни одной черты этого человека. Он медлит с ответом, рассматривает ее, прощупывает взглядом изгиб ее губ, каждую бледную веснушку на ее носу, и Клеменс пробирает холодный озноб.
– Разве не презабавная он собачонка? – наконец спрашивает он.
– Это не ответ.
Персиваль вскидывает брови, потом растягивает губы в усмешке, не предвещающей ничего хорошего.
– Я создал его, девочка.
Он никакой не колдун. Он сумасшедший, псих.
– Вы обрекли его на вечную жизнь, подобную вашей. Так? Вы привязали его к себе, чтобы сделать своим слугой, – запальчиво шепчет Клеменс. Она так боится повысить голос, выдавая в нем напряжение, разбивая хрупкое ощущение собственной смелости, что может только шептать. Персиваль следит за тем, как медленно шевелятся ее губы, и повторяет их движение. Это гипнотизирует не хуже его неподвижных глаз.
– Вы не создатель, – выдыхает Клеменс. – Нет, не так. Вы – не Создатель.
В руках Персиваля скребет неровными сколами по столешнице стакан с газировкой. Персиваль проводит тонкими пальцами по каплям конденсата, рисуя невидимый узор на полупрозрачной стеклянной стенке.
– Хорошее сравнение, Клементина, – говорит он, и его тихий шепот стелется по столу, точно змеиное шипение. – Мне нравится, как ты храбришься, но ты тратишь силы на слабое существо.
– Нет.
– Правда? – усмехается Персиваль и, сцепив руки в замок, склоняется к столу. – Этот мальчик хотел только долгой жизни, и я дал ее, забрав всего лишь его жалкое имя. У него не было цели, и я дал ее, привязав к себе. У него не было семьи, и я подарил ему семью, заменил и отца, и мать. У него не было ничего, и я дал ему все, чего он хотел и не хотел. Он обязан мне своим существованием. Такое слабое создание не будет тебе хорошим союзником.
Клеменс сжимает руками холодный стакан.
– Может быть. Но я не буду верить вашим словам до тех пор, пока вы помыкаете живым человеком как рабом. – Она наклоняется ближе, отодвигая злосчастный сок в сторону. – Он вас боится. Так не должно быть, это неправильно.
Некоторое время Персиваль не двигается и просто смотрит ей в глаза, склоняя голову то вправо, то влево, будто пытается выискать в ее образе скрытые мотивы, которые будут видны только при определенном ракурсе. Но Клеменс страшится его взгляда не больше, чем раньше: у нее чистые намерения, и шантажировать девушку Персиваль не сможет – здесь нет ни Шона, ни Теодора, ни ее матери.
– Поборница справедливости, – наконец сплевывает Персиваль и откидывается на спинку стула, внезапно как будто потеряв к ней всякий интерес. Клеменс остается только тихо выдохнуть:
– Отпустите его. Без этого условия я не стану помогать вам, чего бы вы ни потребовали.
Персиваль щурится и недовольно цокает языком.
– Как быстро ты осознала свою власть, а? – замечает он и тут же, без предупреждения, усмехается, довольно скалясь. – Умная девочка. Быстро учишься.
Клеменс ждет, что в любую секунду он кинется на случайного прохожего, выбросит в воздух бомбу, припрятанную ради подходящего эффектного момента, схватит ее и уведет в тихое место, где им никто не помешает. Что в любой миг он совершит что-то страшное и опасное или взорвется сам, став эпицентром катастрофы.
Потому что от него веет опасностью и страхом, потому что он внушает ужас, просто сидя вот так, напротив нее, потому что каждое его слово напитано ядом.
– Я не стану отпускать Шона, – отрезает Персиваль. Сердце Клеменс сползает в желудок, а он, внезапно улыбнувшись, договаривает: – Это сделаешь ты.
Песни на площади смолкают в один миг, как по заказу, становится тихо-тихо. В обрушившейся на Клеменс немой ночи ей удается расслышать только биение собственного сердца.
– Я?
– Этот пустоголовый мальчишка связан со мной, – кивает Персиваль. – Если ты не сможешь разрушить эту связь, если не поможешь Шону, то я буду знать, что ты бесполезна.
Теперь его слова еще больше похожи на угрозу. Что такой человек делает с бесполезными ему людьми? Клеменс заставляет себя не думать об этом и повторяет про себя только одну фразу. Разрушить связь, помочь Шону.
– Но как я… – она запинается на полуслове, ловя насмешливый взгляд Персиваля. Его губы дергаются, будто он хочет сказать что-то, но останавливает себя. Или же это напускное, или же он, точно так же как его «протеже», страдает чем-то нервным. Тогда Клеменс могла бы понять, кто расколол сознание ее приятеля на две половины и сделал из него зависимую от эмоций марионетку. Кто научил его подчиняться своим словам, но не научил контролировать ярость, страх, гнев и боль.
С каждым новым витком ее запутанных размышлений Клеменс все явственнее осознает, что перед нею сидит чудовище в человеческом обличии.
– Ты хочешь забрать у меня мое создание, – говорит Персиваль, – и я помогу тебе только тем, что дам на это право. А теперь…
Он вдруг встает, протягивая девушку ладонь, и Клеменс, подчинившись, медленно поднимается следом и выходит из-за стола в полной растерянности. Персиваль притягивает ее к себе, касается холодными пальцами руки Клеменс. От этой внезапной близости кружится голова, кровь пульсирует в ушах.
– Думаю, наш разговор подошел к концу, моя дорогая, – шепотом произносит Персиваль. – Твой защитник слишком быстро нашел нас. Какая жалость.
– Что?..
Но он уже отходит от Клеменс, отпускает из плена своих ледяных ладоней.
– Фас, Теодор, – бросает он и дарит ей последнюю холодную усмешку, прежде чем Клеменс хватают за плечи чужие горячие руки.
Она вздрагивает и оборачивается, и бледное лицо Персиваля сменяется перед ее глазами на взволнованного Теодора Атласа – со шрамом поперек брови, с темным, по-настоящему испуганным взглядом, с сединой на виске; он дергает ее, как тряпичную куклу, и открывает рот, словно ему не хватает воздуха, и произносит ее имя.
– Клеменс! – восклицает он так, будто последний час только и делал, что звал ее. – Ты в порядке?