– Клеменс, – как можно спокойнее зовет Теодор. – Тебе надо поспать. Ты устала.
Она шикает на него и отмахивается, кусает кончик ручки, теребит засаленный пальцами воротник своей рубашки. На нее больно смотреть, боязно. Кажется, что в любую секунду она, напряженная до последнего волоска, рассыплется от любого неверного движения. Поэтому Теодор наблюдает за ней и почти не дышит, страшась того, какой хрупкой она сейчас выглядит, несмотря на всю свою сосредоточенность.
Будто с новым знанием Клеменс открыла какую-то другую сторону себя и теперь отчаянно пытается скрыть ее от мира, закопать глубоко в себе и не дать никому до нее добраться. Если бы она знала, что это не помогает! Теодор видит, какой беззащитной она становится…
– Клеменс, – повторяет Атлас в который раз.
– Прекрати, – осаживает она его. – Либо помоги решить эту загадку, либо просто молчи. Я не намерена слушать твои причитания.
Резче. Она звучит с каждым словом все ожесточеннее, все более яростнее обрывает любое препирательство, как молодой и неопытный зверь, которому впервые причинили боль.
– Для тебя это загадка? – спрашивает Теодор. – Задача, которую можно решить, если хорошенько попотеть?
Клеменс вскидывает голову, впивается в его лицо злым взглядом. Молчит, кусая губу. Вот-вот плюнет на все, отбросит в сторону идиотский блокнот и обругает его с ног до головы. Но она этого не делает, вопреки надеждам Теодора, и только, стиснув пальцами несчастную ручку, закатывает глаза к потолку. Лучше бы девушка кричала и злилась в открытую, чем запирала все эмоции внутри себя.
– Легче думать об этом, как о задачке, Теодор, – бросает она на выдохе, – чем всерьез воспринимать творящийся вокруг хаос. Я и без того почти сошла с ума и, честно говоря, лучше бы и правда двинулась, чем разбиралась со всем этим… – Клеменс обводит взглядом светлую гостиную и останавливается на вжавшемся в кресло Шоне. – Ну? Ты собираешься спасать свою задницу или так и будешь прикидываться мебелью?
Кем бы ни была новая Клеменс, Теодор видит, насколько она напугана. Легче согласиться с ней и помочь, чем запирать в собственной комнате, как прежде, полагая, что это защитит ее от опасности. Сейчас она опасна сама по себе.
– Что ты предлагаешь? – спрашивает Теодор, и Клеменс вдруг злится еще сильнее.
– Ничего, поэтому и прошу помощи, а вы оба ведете себя, как…
– Успокойся, – прерывает ее Теодор. – Ты слишком устала, чтобы решать какие-то мировые проблемы. Вот почему я прошу тебя поспать хотя бы пару часов.
– Чтобы вы за это время смотались отсюда на поиски Персиваля? – щурится Клеменс. – Ни за что.
И когда она стала такой проницательной? Теодор давит малейшие признаки удивления и пытается держать маску, но после того, как эта девчонка, разбивая все возможные между ними барьеры, впервые заговорила о Клементине, оставаться спокойным рядом с нею бушующей Атласу все сложнее.
– Ты даже не знаешь, с чем хочешь иметь дело, – устало заявляет он.
– А ты, значит, знаешь? – щетинится Клеменс. В ответ на его красноречивый взгляд она, ничуть не смутившись, фыркает и скрещивает на груди руки, наконец-то бросая ручку. – Тогда расскажи, раз такой умный!
– Клеменс…
Препираться с нею еще хуже, чем воспитывать Бена-подростка, только теперь Теодор боится не за свой рассудок, а за ее. Он вздыхает – в который раз за это утро – и, чувствуя, как невыносимо головная боль сдавливает виски, произносит:
– Ведьмы, Клеменс, слишком сложные существа, чтобы простые смертные лезли в их магию.
Шон согласно кивает, даже чересчур бодро для пристыженного испуганного мальчишки, и Клеменс, видя их единодушие, снова горько усмехается.
– Мы с вами не простые смертные. Двое бессмертных предположительно одного возраста и новоявленная ведьма. Не самая заурядная компания, не находишь?
– Я бы на твоем месте не стал бросаться такими заявлениями, – предупреждает ее Теодор. – Ведьма, – с презрением повторяет он и окидывает Клеменс косым взглядом. – Зачем тебе это, девочка?
Ответить она не спешит – считает вопрос риторическим или подбирает правильные слова. Смотрит на притихшего в кресле Шона, несколько раз слабо вздыхает. Теодор видит, как сильно Клеменс стискивает в пальцах блокнот.
– Потому что хочу помочь ему, – отвечает она, кивая в сторону бледного мальчишки. Тот вздрагивает.
– Я не просил!.. – сипло рявкает он. Теодор с ним согласен.
– Верно, – говорит он. – Шон не просил твоей помощи.
Клеменс переводит растерянный взор с одного на другого, открывает рот и не может ничего сказать на подобные заявления – обиженно кусает нижнюю губу и мотает головой.
– Но ведь… – неверяще шепчет она. – Но ведь я могу…
– Ты не обязана! – давит Шон. Вскакивает с кресла, в одну секунду превращаясь в сплошной нерв, и отходит в сторону кухни, в спасительную тень дверного проема. – Тебе и нужно-то было послушать все его бредни и молча покивать, чтобы он тебя отпустил! Какая же ты дура, Клеменс!
Шон скрывается в кухне – оттуда раздается сердитый звон посуды, хлопает дверца холодильника; слышно, как он ходит из угла в угол, словно раненый зверь, и фыркает и кидается проклятиями через каждый шаг, перемежая французский с немецким. Клеменс поворачивается к Теодору с самым разочарованным выражением на лице, какое он мог у нее когда-либо видеть.
– Что я сделала? – спрашивает Клеменс, впервые за утро возвращая себя прежнюю.
– Все еще не поняла?
Она мотает головой, и Теодор сердится на нее за упрямство, за твердолобость, за абсолютную слепоту в вопросах, касающихся ее собственной безопасности.
– Клеменс, – цедит он, будто девочка в чем-то перед ним провинилась. – Он загнал тебя в ловушку. Если бы ты молчала – кто знает? – может, он бы нарассказывал тебе небылиц и отпустил восвояси. Но ты попросила освободить Шона, и теперь у тебя не осталось выбора.
Клеменс все еще хмурится и кусает губы. Сейчас Теодор все бы отдал за то, чтобы она оказалась обычной девочкой с причудами, а не той, в ком нуждается Персиваль. И собственное бессилие злит его еще больше.
– Если ты сможешь помочь мальчику, то этот псих поймет, что в тебе есть какая-то сила! – не сдержавшись, вскрикивает он. – Ты спасешь Шона, а сама станешь его главной целью. Если у тебя ничего не выйдет, то Шон окажется в еще большей опасности, а тебя Персиваль выкинет, как бесполезный мусор. Что он делает с теми, кто не приносит ему пользы, ты знаешь?
Она не знает. Никто этого не знает, но, судя по рассказам Шона, по его неконтролируемой реакции и тому, как Персиваль на него действует, ждать чего-то хорошего им не стоит. Незримый дух этого маньяка виснет в воздухе, будто тень.
– Персиваль даже не его настоящее имя, он его выдумал! Думаешь, он не мог придумать и все остальное?
– Я ему верю, – вдруг заявляет Клеменс, вскидывая подбородок. Теодор мысленно стонет – снова по второму кругу повторять один и тот же разговор ему не хочется. Проще всего теперь схватить нахальную девицу, посадить в самолет и увезти обратно на крохотные острова Британии, чтобы упрятать подальше от ненормального колдуна. Кляня себя за решение выслушать Клеменс, он скрипит зубами и медленно выдыхает:
– С какой такой радости ты веришь психу, который тебя преследовал?
– Он и тебя преследовал, – не моргнув и глазом, сообщает Клеменс.
– Девочка, ты совсем…
– Персиваль единственный, кто сказал мне правду, – перебивает она. – Ни мама, ни папа ни разу не говорили мне, что я родилась вне брака и вообще не родная дочь Генри Карлайла. Мать вечно сажала меня под замок всякий раз, когда ей что-то не нравилось, и, видимо, таким образом пыталась оградить меня от своих ошибок. Не самый действенный способ, знаешь ли. Ты тоже мне врал. И Шон мне врал. И вообще все люди в мире, Теодор, врут друг другу. А Персиваль – нет.
– Клеменс! – стонет Теодор. – Он мошенник и убийца. На его руках наверняка не одна пинта чужой крови.
– Как и на твоих!
Ее крик повисает в воздухе, эхо от него застревает в хрустальном сервизе за стеклянной дверцей маленького бара и звенит там, вызывая зубную боль. Теодор давится словами – те встают поперек горла, не дают вздохнуть, остаются немым воплем внутри его тела. Клеменс отворачивается от него и прячет глаза. Сожалеет ли она о брошенных, словно осуждение, словах? Они никогда не говорили с ней на эту тему, и только теперь Атлас ясно осознает, как много она о нем знает и молчит, чтобы сохранить между ними едва ли подобие мира.
– Не думал, что ты станешь моим судьей, – разочарованно бросает Теодор.
– Я не судья тебе, – отвечает она. – Ты меня вынудил.
Они молчат. Теодор напряженно всматривается в поникшую фигуру Клеменс, медленно, бесповоротно понимая, что за прошедшую ночь она поменялась настолько, что ему уже не увидеть в ней прежнюю любознательную девочку. Когда тишина становится невыносимой, в гостиную тихо входит Шон.
– Зав-трак, – запнувшись, сообщает он. Встрепанный и все такой же встревоженный, он вдруг кажется Теодору единственным человеком в этом доме, все еще сохранившим свою цельность, хотя с самого начала Шон не мог претендовать на это звание. Кто угодно, только не Шон. Теперь же он один не разваливается на части вместе со стремительно меняющимся миром вокруг.
Пока они все делят на троих несложный завтрак – омлет с помидорами и поджаренные до черных корочек тосты, чересчур жирные, да еще и намазанные с обеих сторон арахисовым маслом и джемом, – Клеменс молчит. Это Теодор после брошенных ею злых слов должен обижаться и строить из себя задетую несправедливым отношением особу, но, к своему сожалению, он понимает, что в данном случае Клеменс оказалась права.
Может статься, на его руках крови не меньше, чем на руках Персиваля. Делает ли это их… если не одинаковыми в глазах Клеменс, то хотя бы похожими?
В конце концов первым не выдерживает Шон.
– Бросай эту затею, – говорит он, сгружая грязную посуду в посудомойку. Теодор лениво наблюдает за ним со своего места и не без иронии отмечает, что за последние сутки неуклюжий нескладный мальчишка прижился в чужом доме, как в своем собственном.